Дни святых страстей
Шрифт:
Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.
Глаша постучала, тихонько доложила:
– Посетитель к вам.
За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные,
– Доброго дня.
Я вздрогнула, вернула взгляд посетителю – знакомое по утреннему разговору лицо, невозмутимое и красивое. Что-то неуловимо маячило за его плечом, но я не могла ухватить туман, заставить проступить черты чужой жизни. Моих сил на это не хватало. Я только почувствовала лёгкий ветерок. От него пахло снегом и зимой. Даже виски инеем прихватило.
– Не думала, что вы придёте. Прошу, – я широким жестом охватила комнату. Он снял цилиндр и, кивнув, присел за стол.
– Что, не разглядели в грядущем мой визит?
Он мне не верил, но пришёл. Не интерес, но допрос. Замечательно.
За спиной напряжённо притаилась. Странно, она ему не доверяет? Боится?
– Я в грядущее за посетителями не заглядываю, много чести. Будете кофе?
Он держал меня на мушке внимательного взгляда, но всё-таки иногда совершал перебежки и осматривал комнату. Я попыталась стереть со зрачков привычку и взглянуть на окружающее так же, как и он. О чём он думал? О колоде карт, лежащей на столе? О связках полыни, которые я повесила высушиваться? Нет, он видел комнату целиком: совсем не тёмную, без теней, с большими окнами, с камином, десятком зеркал разного размера и формы, книжными полками, где вместо гримуаров стояли французские философы и русские классики.
– Как вас зовут, господин Чадов?
– Федор Матвеевич.
– Называйте меня Ванда, без отчества.
Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.
Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.
– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.
– Нет.
– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?
Тонкие изящные брови приподнялись:
– А вы не знаете?
Я отодвинула чашку.
– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?
Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе
– Зачем она приходила к вам?
Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.
– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.
– И как, стоило?
Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.
– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?
Фёдор Матвеевич кивнул:
– Да, у Розовского.
– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.
Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.
– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?
– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?
– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.
В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.
– Расскажите, что вы знаете о пентаграммах, – попросил Чадов.
– Это сильный знак, могущественный, его просто так не рисуют. Вы читали сочинение господина Гёте?
– Имеете в виду «Фауста»? – тут же отозвался он. – Там, ежели не ошибаюсь, Мефистофель явился именно благодаря пентаграмме.
– Криво начерченной, да.
Свет чистого понедельника – небывало ясный, белый, яркий – запрыгнул в окна и юркнул в зеркала, и комната тут же вспыхнула и побледнела. На полке рядом с одним из зеркал стояла лампадка, и я мельком глянула на неё: огонёк горел ровно, точно оловянный солдатик. Поднявшись, я зарылась в полку с книгами: там, скрываясь за спинами французских философов и плечами Толстого с Достоевским, ждали своего часа книги о ересях и религиях.
– Этот знак придумали для защиты. Он уберегал от краж и зла, отводил порчу. – Достав нужную книгу, быстро пролистала – память живо подсказала место – и раскрыла. Принесла Чадову: на развороте несколько пентаграмм и стала указывать пальцем. – А потом люди извратили его, перевернули в самом буквальном смысле. Воображение дорисовало этой перевёрнутой звезде рога, а страх заставил креститься при виде пентаклей.
С раскрытого талмуда на нас взглянула козлиная морда, вписанная в звезду. Чадов больше ничего не спрашивал – ему и не было ничего от меня нужно. Я улыбнулась. Что-то дёрнуло спросить:
– Гадать вам не надо, грядущее вас явно не интересует. Хотите, карту вам вытащу?
Он поморщился.
– Я не за магией к вам пришёл. Вы знаете Розовского?
– Лично, слава Богу, нет. Он коллекционирует таких, как я. Собрал себе армию медиумов и астрологов да радуется.
Он дёрнул уголком губы на моем «слава Богу». Я мысленно улыбнулась, представив себе его лицо, если бы он узнал, что я и в церковь хожу часто. Когда дверь за ним закрылась, я опрокинула его чашку на блюдце и заглянула в кофейную гущу. Та сложилась в упавшую ничком свадебную фату. Интересно.