Дни святых страстей
Шрифт:
– Можете сомневаться сколько хотите, только не издевайтесь. Мне хватает соседей, которые думают, что я ведьма. С чего бы Розовскому присылать такой роскошный букет, Маша ведь всего служанкой была?
Фёдор Матвеевич кивнул:
– Служанкам такие букеты и не присылают.
Я нахмурилась, вглядываясь в цветы. Воздух вокруг них стал ходить ходуном, мир сжался до клочка кладбищенской земли… На меня дохнуло чёрным смрадом.
– Он был там, – просипела я, отгоняя запах. Со стороны могло показаться, что ко мне оса пристала.
– Где?
– В доме, –
Впечатление духоты медленно отступало. Кончики пальцев царапала кора.
– Он был в доме, от цветов тот же дух.
– Дух? – переспросил Фёдор Матвеевич. – И что он вам сказал, дух?
– Ах, да не тот дух, что с изнанки, а запах! Не смотрите так, вы не почувствуете. Он был в доме в день убийства. От всей комнаты разило, как сейчас от роз.
Он смотрел на меня, решая, достойна ли моя болтовня доверия, и я вдруг вспомнила кофейную гущу, вновь попыталась заглянуть под туман, но меня лишь окатило сизой росой.
Он интересовал меня, этот господин. Не полицейский, но аристократ. Что заставило его вечно бороться со злом? Я наконец сформулировала для себя то, что просилось со вчерашнего дня.
Он был как вечный странник. Вечно бежал – очевидно, что за кем-то, но возможно, что и от кого-то.
Пока Фёдор Матвеевич перебирал в голове поводы для веры и недоверия, рядом со мной вырос безликий, как молочный суп, господин и протянул мне конверт и одну белую розу.
– Госпожа Ванда, это вам, – поклонился и всё держал конверт с цветком на вытянутой руке.
Я приняла их и сквозь перчатку почувствовала тепло. Возьмись голыми руками – обожглась бы. Чёрный смрад заливался в легкие и начинал клокотать в горле. Едва вручив мне послание, человечек ушёл.
Я бросила розу на снег без всякой жалости. Раскрыла конверт, от которого уже не метафорически запахло душным одеколоном.
Любезнейшая Ванда!
Наслышан о ваших способностях. Хотел бы сам узреть их – завтра, в Великую Среду, в доме на Пречистенке в десять вечера.
Платон Розовский.
Меня подхватила под руку Глаша. Зачастила, как птица: фью-фью-фью.
– Барышня, Ванда Иванна, что это с вами? Опять обморок?
Я качнула головой. Сказала самой себе:
– Нет-нет. Он нашёл себе новую игрушку.
– Игрушку? – переспросил Фёдор Матвеевич.
Усмешка вышла слабенькая, кривенькая:
– Меня.
Она сидела на окне, в пышном белом платье (странно, она давно его не надевала, уже много лет, а тут с самого утра в нем) и листала книжку.
– Хватит читать своих сентименталистов, – едва переступив порог, я обрушила шубу на кресло и встала перед ней. – Я согласна на слияние.
Она появилась у меня тринадцать лет назад. Я однажды проснулась, а она просто сидела
Я и называла её сначала – моя маленькая.
Моей она, конечно не была. Маленькой тоже скоро быть перестала, потому что знала больше меня – о том, другом мире, которого она успела хлебнуть и которого я едва касалась. Ничего так и не добилась я об её прошлом: ни кем была, ни как звали, ни как была убита.
Весь вечер, готовясь к обряду, я никак не могла понять: зачем? Почему она именно на тринадцатый год решила предложить это слияние? Что-то явно её надоумило.
Дёргала алую ленту памяти, выискивая узелок – точку, с которой эта мысль пролезла ей в голову. Маша, потом я ушла, потом уборка, этот красивый Фёдор, гадание… Лента дернулась и завязалась. Когда он пришёл, всё стихло. Совершенно никаких звуков. Потом тоже была задумчивая, решила просто побыть.
– Ты чего?
Я обернулась.
Она замерла у окна, и лучи персикового солнца прошли мимо неё, как сквозь туман.
– Ничего, задумалась.
– Решила передумать?
– А что? Боишься?
Я прищурилась, ища в этих чертах что-то скрытое – но она вся была чиста передо мной. У неё было откровенное лицо: как у больного под бледной тонкой кожей проступает карта вен и артерий, так и у неё было видно течение мыслей, их приливы. Только думала она не о причинах своего предложения – боялась моего отказа.
Я встала и подошла к ней. Огладила то место в пространстве, где были её плечи – узенькие, с острыми ключицами. В галочку под горлом замечательно бы лёг мой медальон – золотая капелька. Я вдруг подумала, какими сёстрами мы могли бы стать: инь и ян. Чёрное и белое. Она делилась бы со мной светом, а я бы училась не бросать на неё тень.
– Я не передумаю. Завтра спиритический сеанс устраивает Розовский, я обязана там быть. Мне нужны твои силы.
– Розовский – это тот, которому соседка наша служила?
– Да. Прислал на могилу букет роз, а от них смердит, что дышать невозможно. Мне нужно его впечатлить.
Она протянула руку и коснулась воздуха рядом с моей щекой.
– Зачем? – перекатила голову, пух волос вспыхнул рыжим. Какие красивые у неё волосы, кудрявые, пышные. Мои всегда были непослушными и начинали вставать дыбом, стоило разозлиться.
– От Маши тоже им смердело. От комнаты всей. Кому ещё оставить эту пентаграмму, как не главному любителю спиритизма и покровителю всех ясновидящих?
– Ты очень умная, но очень-очень поспешная.
Я пожала плечами.
– Ничего, скоро сможешь держать меня в узде.
Она погрустнела глазами:
– Я не буду держать тебя в узде, Ванда.
Протянув к ней руки, я развернула их ладонями вверх, а она – ладонями вниз. Не прикосновение, но его призрак.
Злость на это создание схлынула, и меня разобрала жалость к этой девочке, которая не может уйти за грань. Её руки наверняка были бы горячими, будь она жива – не как у меня, лягушки.