Дни яблок
Шрифт:
— Да я как-то сыт, тётя Эмма, — ответил я, — и пирожные ел сегодня.
— Ну, тогда бутербродик, — сказала Эмма, — ты же знаешь, они у меня специально маленькие. Канапки. Укусишь и не заметишь. Мой руки.
Эммой звали бабушку сестер Гамелиных — Ани и Майки. Эмма Антоновна — если полностью. Она была приятной в обхождении натуральной блондинкой, с красивыми — как и у Ани, серыми близорукими глазами и работала в нашей районной поликлинике, в регистратуре — «за хороший почерк». Меньше всего Эмма была похожа на чью-либо
Таких женщин вечно показывали во всех фильмах-сказках киностудии «Дефа». Дошкольником, разглядывая каждое воскресенье какую-нибудь храбрую фройляйн, стоптавшую на ночных танцульках башмаки до дыр или напросившуюся в услужение к Госпоже Метелице, я спрашивал: «Это ведь Эмма, да?»
Когда я был маленьким, представлял, что Эмме платят в больничке «почерком». В основном заглавными буквами с завитками и вензелем. То выдадут прописную заглавную эф — весёлую, руки-в-боки букву, то сытую и довольную заглавную вэ — похожую на сытно отобедавшего дракончика.
Впрочем, где-то так оно и было. Эмминой зарплаты «дракончиками» хватило бы на жизнь со строго регламентированными покупками и удовольствиями по классу: «Луна-парк» в одно воскресенье, кино в другое. Но Эмма, как говорила мама, «выкручивалась».
Сколько я себя помнил — Гамелины что-то вязали, возились с нитками и клубками, обменивались адресами источников «чистой шерсти» и странными фразами типа: «На девять ниток». Тогда многие вязали для себя, да и на продажу тоже. Эмма, тётя Юля и Аня поставили дело на поток. Эмма привозила из Прибалтики мотки шерсти, подрастающее поколение в лице Ани прилежно корпело над схемами, тётя Юля отыскивала покупательниц и вела запись. Вязали втроём. Как говорила Эмма, «плели».
Кроме тарелочек на стенах и шерсти, растянутой на всевозможных спицах, имелись у них в квартире страшно восхищавшие меня тогда вязальные машинки — их в гамелинском хозяйстве было две: безыскусная «Нева» и всемогущая немецкая «Веритас». Плели Гамелины всё: свитера, кофты, шарфы, береты, круглые шапочки и шапочки фасона «труба» — жутко модные в те поры. Иногда Эмма и Аня пекли на заказ, и бывало что по четыре штуки тортов сразу. Также на заказ делалось иногда печенье — необычного вида и вкуса, после «пекарни» малая Анька вечно ходила с пластырями на обожжённых пальцах.
Эта бесконечная, как смена дней, деятельность, приносила небольшую, но верную копейку. Скорее всего, равную или даже превышающую заработки за «почерк».
Каждое лето Эмма на два месяца вывозила девочек к морю, всегда Балтийскому — то в Пярну, то в Палангу, а то и вовсе на западный край света — на самую Куршскую косу. Благодаря этой же «копейке» Анька, самой первой среди всех нас, обзавелась настоящими «Адидасами» «за сто рублей, а может, и дороже» и носила оптику в импортной оправе, дорогой и недоступной.
В ту осень, когда всё переменилось, Эмма с Аней присматривались к импортной
Сестры никогда не называли Эмму бабушкой, только по имени, чем немало шокировали «двор».
— Ну, Э-э-эмма-аа, — бывало, ныли Гамелины под балконами. — Ну, можно я погуляю… Ну, чу-у-уточку.
— От, как ты можешь говорить на бабушку: «Эмма», — допрашивал какую-нибудь из сестёр «кворум» в палисаднике. — То ж не по-человечески?!
— А надо по-другому? — удивлялись сёстры. — Её же все так зовут, такое у неё имя.
— Це не по людськи, — слетала резьба у какого-то платка «в крапочку». — Це ж вашой мамы ма… — Тут соседка по президиуму обычно пхала «крапочку» в бок, а Аня или Майка, надувшись, улепётывали к себе, на третий этаж или в какой-нибудь закуток двора, где в тени переживших войну клёнов и лип злые слова и детские обиды не имеют никакой силы.
Мама сестёр Гамелиных, тётя Юля, покончила с собой, когда Ане было восемь. Повесилась в роще. На Вольговой горе.
— Очень вкусно, — прожевал я пятый или шестой бутербродик. — Спасибо.
Из комнаты вышла хмурая Аня в длинном чёрном платье-свитере с широкими рукавами и фантазийным воротником. Очень стильная вещь, «на шаг впереди моды», как говорила мама.
— Сама вязала в свободное время, — одобрительно сказала Эмма. Выцыганила у меня столько пряжи, мотков шесть. Получился мешок с рукавами, сейчас так носят. Внизу резинка. Молодец.
Аня посмотрела на неё кратко.
— Буду поздно, — сообщила она.
— Не позже ночи, — ответила Эмма. — Тебе решать, взрослая уже.
Я допил компот и отодвинул тарелку с бутербродами подальше.
— Спасибо, тётя Эмма, — просипел я, — так вкусно, просто объел вас и сам обожрался.
— Вот выдумал тоже, — усмехнулась в ответ Эмма. — Ну, ладненько, детки, бегите с подскоком. Ко мне тут через часик прийти должны, прикинем фасон, и шерсть принесут. Иди, Анна, пока я добрая.
— Пошли, — хмуро сказала мне Аня, — или ты тут будешь сидеть до ночи, бутеры трескать? Смотри, не лопни.
— Что-то ты дерзкая сегодня, — заметил я. — Это мешок с резинкой на тебя так повлиял или погода?
Аня пробурчала невнятное.
В коридоре у них была ниша в стене, где помещался встроенный шкаф для одежды, а рядом с ним, в странной маленькой выемке — будто вынули несколько кирпичей, виднелся допотопный барометр — из тех старых деревянных, с домиком и фигурками мужчины и женщины. Если в квартире тепло — из домика выходит женщина, если холодно — мужчина. По фронтону домика, забираясь под самый козырёк, вилась меленькими буквицами полустёртая надпись швайбахом, готическим шрифтом.
— Что это там написано? — спросил я Гамелину и тронул женскую фигурку пальцем, Аня, надевавшая сапожок, покачнулась и, чтобы не упасть, уцепилась за меня.