Дни яблок
Шрифт:
— Хорошо, — вдруг согласился он. — Значит, так. Про кофе ты интересно сказал. У нас кофейное дерево есть. Привезли с Кубы, совсем был росточек. Выходили его женщины наши, вырастили — теперь огроменное растение, просто не куст, а дерево! У меня рабочее место, ну, стол мой — рядом с ним. И… — Он характерно так потёр сложенными, как для молитвы, ладонями нос. — И… мне его доверили поливать. Летом. Ну, женщины наши, кафедральные, в отпусках — я поливал, как написали. А теперь вот, думаю — я, когда там возился с лейкой этой, часы снял, а потом — или кадку задел, или сами часы столкнул… Главное, я теперь
— Вам красные ягодки понравились, — встрял я.
— Итак, — продолжил преподавательским тоном Юрий Иванович. — Вернёмся к собакам…
— Нет, — быстро ответил я, — это выливали переляк, я знаю, и слушать не стану. Дело было в Сне… Сно… во сне? Нет, не про сон… Название какое-то… Седов, Саднёв…
— Седнев. — ответил он. — Да, так и есть. Был там?
— Интересная церковь, — увильнул я.
— А! — обрадовался Ткачук. — Ты про чертей? Знатное дело! Столько картинок… Даже снилась дурня всякая.
— Между прочим, там много чего по делу, — заметил я. И взял чашку — пересохло во рту. — Ребёнок у вас болен, — сдался я и отпил совсем холодный кофе. — Очень сильно… — и я положил в кофе сахар. Кусочек. — Сильно очень, — ещё кусочек. — Не должна жить… — закончил я.
Мы услыхали, как на кухне что-то разбилось.
— Подслушивают, — сказал Юрий Иванович. — Как дети. Пойдём в кабинет, всё-таки там двери.
И я пошёл, за ним, а не к дверям входным, как собирался. Ошибочных шагов совершено было достаточно: одиннадцать — ну или на пару больше, теперь неважно уже.
В кабинете действительно была масса книг: художка, специальная литература — много на немецком, кое-какие старые издания — клееные и подшитые переплёты. Крутящееся кресло, тахта, стол, стеллажи, даже и над дверью, венок из сухоцветов, холод…
Я оглянулся. Из шкафчика, встроенного в середину стеллажа, на меня смотрела кукла — сверху вниз. Высокая и любезная.
«Ты старая вещь, — подумал я. — Сама по себе. И я тебе враг, вот что плохо. Смотри, как устроилась, зараза. Высоко на полке — подальше от ребёнка, чтобы. Ну, да…»
Пальцы ломило. Кукольные ресницы дрогнули, и уголок бледного рта еле заметно приподнялся…
Дикие гуси заплакали где-то неподалёку, хоть и в неближнем краю — с таких-то высот услыхать выкликание нетрудно. Выше, чем призраки, и ниже, чем небо моё, стремилась стая и звала-звала-звала на ту беззаботную и невозвратную сторону, где если и есть холод, то уже нет боли. И даже памяти о ней… А реку я не расслышал тогда — слишком много слов вокруг… Старых и новых — пустых, по большей части.
— Это, — сказал Юрий Иванович, встал на кабинетную стремянку, открыл стеклянную дверцу и достал прекрасное пугало. — Знаешь, как называется? Нет? А говорил — всё знаешь… Автоматон, вот… Штука такая, немецкая. Шоколадница. Поворачиваешь ключик, вот так. Она держит в руках поднос с чашкой. Подходит к гостю, шоколад ему предлагает. Когда гость берёт чашку, она ждёт, когда на поднос пустую поставят. Разворачивается, на исходное место семенит, а ещё глазами водит сюда-туда, кокетничает значит так. Дед наш из Германии привез. Или не из Германии? Вроде из Вроцлава, это же Польша, да? — и он аккуратно поставил Шоколадницу на стол.
—
— Что значит «смерть»? — спросил Ткачук. — Можно пораниться? Не пойму…
— Так мне рассказывали, — начал я. — Есть разные вещи, разные люди, разные дороги… Ну, вещи, они бывают бездушные, но не пустые — некоторые. Одни бывают полезные, а другие — вредят… Их так сделали. Но некоторые — они вообще с характером. Я думаю, это от материала зависит, вот и дерево, и глина, и мука…
— Колобок, — мрачно улыбнулся Ткачук.
— А люди, разные… Ну, они вроде как налаживают приборы, только это не механика и не калькуляторы… а другие люди, обычные… Так вот: первые — они починяют тех… А некоторые создают…
— Опять колобок, — тонко заметил Ткачук.
— У всех свой уровень, — назидательно сказал я. — Вы хотели слушать или вам не с кем обсудить Колобка?
— Чего бы не побалакать, — улыбнулся он.
— Ну вот, люди, эти… да. Бывают, которые сразу во врачи идут — чтобы и тело тоже чинить, а бывают вот такие, как я, они чинят… ну, как вам сказать, внешний контур, отражение. Или видят такое, таких… такие вещи, тогда надо препятствовать.
— А ты чувствуешь душевнобольных? А как? — вдруг спросил он.
— А когда такому препятствуешь, таким… то сталкиваешься с… Ладно. Всё равно не поверите. Но это всё правда. Её доступная часть… И да — в такое лучше не верить. В такие вещи… они не только контур, иногда что-то большее… Меньше знаешь, крепче спишь.
— То есть ты сталкиваешься с неживым? — осведомился Ткачук. — Ходишь ночью на кладбище? Я правильно понял?
— Ночью я спать пытаюсь, — ответил я. — Вы поняли не совсем правильно, ну, хоть посмеялись — и то хлеб. Это всё материализм, он как каша, обволакивающий. Что и следовало доказать.
— Какая каша? — сломленно поинтересовался Ткачук.
— Овсяная, — ответил я. — Мне пора. Душевнобольных я чувствую, как нескольких людей сразу, это очень мучительно, им в первую очередь.
— Мучительно, — повторил Юрий Иванович. — Сварить тебе ещё кофе? Горячий? Ты подожди, присядь…
— Спасибо, у меня всё есть, — откликнулся я. — И мне пора, уже полчаса. Очень было неприятно познакомиться… С вот этим…
— Интересный ты парень, — сказал Юрий Иванович. — Как говорится: ни вам здрасьте, ни мне до свидания. Хоть скажи, возможно, гипотетически, допускаю, сейчас. Ну, вот теоретически, ты за работу возьмёшься? Ведь… Что, правда умрёт? И ты ничего не сделаешь, чтобы… препятствовать. Знаешь и не сделаешь? Умоешь руки? Тут казус…
«Сам ты казус», — мрачно подумал я и глянул в окно.
Небо с высоты одиннадцатого этажа казалось ближе. До головокружения. Я смотрел в окно: крыши видел я, там, внизу. И улицу, нисходящую с холма — облетевшие столетние каштаны над ней, провода, фонари, совсем крошечных людей. Осень и крыши. Три пополудни, последнее время.
— Всюду кусочки сахара, правда? — спросил я у Ткачука. — Особенно много, там, где… — я глянул искоса на безукоризненно фарфоровый кукольный профиль. — Там, где девочка… В кровати, например. В последнее время — по всей квартире. Такие малюсенькие кусочки, аккуратные.