Дни
Шрифт:
Как определить.
Но попробую: не через тезис, а через дальнейшее изложение…
Вот… такое.
Из письма подруге Люсе
Живем мы ты знаешь как. Много мелких хлопот. Не знаю, что летом делать — да, наверно, никуда не поеду, во всяком случае вначале. Скучно везде. Одно и то же. Уехать бы в глухую деревню, ну и все такое прочее. Хотя здесь, по крайней мере, более весело. С Алексеем свет Иванычем у нас, кажется, «разрыв», ну и шут с ним. Еще один эпизод в жизни. Да и был ли эпизод? Эта Куба… Люся, ты знаешь что, посмотри там — нет ли там голубой кофты из…
Громадная тень сместилась на той горе; спутники давно поглядывали — отдохнувшие, уставшие от отдыха. «Что ж? Где же город усопших? — было в их взглядах. — Не мы ли усопли
Миша — второстепенный герой и того, и того измерений жизни — сказал уныло — впрочем, со всегдашней своей мягчайшей — в морщинах — улыбкой:
— Братцы, пойдем? А, братцы?
Мы с Алексеем взглянули один на другого — мы рассмеялись и поднялись; Алексей, неудобно опершись ладонью о камень — возврат, неловкость! — я — более тихо; на сей раз мы оба возглавили шествие; шли рядом, но молчали.
Спокойная горная, если можно так сказать — внутренне горная природа продолжала окружать нас; гребень перевала или вершина, «пик» — это горы в их величии; но есть еще уют гор — жизнь, «быт» этих террас, выемок, поворотов; сверху вокруг ощутимо для ума давление прямой тяжести громад; но именно поэтому — как под защитой отца, великана — впитываешь особую дремоту, сладостную затерянность в мире и самого себя, и всего близокружающего; незримая, но чувствуемая отъединенность горами от всего мира рождает настроение, подобное настроению жюльверновских колонистов на их необитаемом острове; вы идете — колючие, твердые деревца-кусты постоянно смыкаются и размыкаются; остро каменистая тропа то понижается, то повышается, то плавно загибает вправо — в сторону долины, — то уходит вверх влево, как бы углубляясь в самое гору и направляясь в тайные хоромы «Медной горы хозяйки»; время от времени, выходя на покатые поляны и на террасы-поляны, она, тропа, открывает как бы отдых для твоего взора, для сердца и для себя — открывает высокие, светло-зеленые, колосистые травы, просвеченные бело-желтым позднеутренним, летним южным солнцем; истинно радостно цветут в траве эти розово-сиреневые, малиновые, ярко-синие, желтые, белые цветы — и крупные, и мелкие, и метелочные, и одиночные, и групповые, и взаимно-отдаленные; по неизбывно-таинственным законам почвы, света и тени, и ветра, и местонахождения, и влаги, и сухости цветы живут регионами, атмосферами; вот снова начались эти узорно-бело-розовые, бархатисто-малиновые гвоздички, гвоздики — и ты уж знаешь, что это не последнее: можешь, пройдя и подумав — «Набрать? Не набрать?», — можешь не возвращаться, следуя известному: «Что имеем, не храним, потерявши плачем», «Хочу того, чего уж нет»: можешь не возвращаться; они появляются, исчезают, они напоминают одиночками, группками — мы здесь; и вдруг снова являются царством, городом, слоем жизни; да вон они… И так идет некое время — под знаком горных гвоздик; их место, их время. Но вот, по неуловимым признакам, видно — кончились; неуловимым? Уж слишком много явилось сиренево-розовых часиков; уж очень ветвист и напорист тысячелистник с его грубыми бело-серыми, как бы пористыми метлами — тысячелистник, который мы в детстве звали — тысячелетник; и, в сущности, не все ли равно?.. Уж слишком настырна пижма — маленькие яичные желтки в соцветиях; уж слишком — и далее. Интуитивное зрение, косо вбирая все это, — вдруг наконец и выбрасывает на поверхность это чувство: гвоздики уж кончились, это — не их соседи и… Словом, далее; бабочки; пчелы, пчелы… Просвечены паутины, некие нити и травы; блестко мелькают серо-сетчатые и одновременно тонко, прозрачно радужные крылья этих насекомых — мух, мошек, оводов, стрекоз и слепней и прочего; темно блестят их синие и черные брюшка, если не мохнаты; стоит тихое гудение, шорох, шорох; загадочно смотрятся разные норы с обсыпанными краями — норы, уходящие под корни, под камни да и просто — под тропу эту в самой тропе; и возятся птицы в ветках, в травах — птицы странно озабоченные, попискивающие и вечно, извечно, неисповедимо таинственные; их пестрые, серые, буроватые спины, грудки, явившись, тут же скрываются в толще жизни и зелени; и стоят кусты и деревья корявые; и царит солнце — царит в самой прохладе и тени; и влага слезно посверкивает в торжественных, «злых» лучах — посверкивает из тени — оттуда, откуда не изжита бодрость ночи; и если раздвинуть крепкие, гордые стебли трав, там — на нижних вбок стрелах-листьях — там тоже блестит еще — блестит и свинцово-ртутно, и матово-серебряно, но — блестит: как бы салютует солнцу и тут же — дремлет — дремлет; и ведет тропа; и впереди — праздничный, захватывающий душу, загадочный гребень перевала — извечное решение, разрешение; и — благое небо над ним.
Дорожка, однако, снова забирает все круче; это
Вновь компания приумолкла.
Мы молчим с Алексеем; перед нами — образы реальные и духовные.
Мы выходим на луг — на поляны, предшествующие гребню; кусты, деревья позади постепенно; с ними отстает, как бы забывается сзади, клубится там, с ними, сам в себе уют гор — и медленно, молча, возвышенно разворачивается — величие и размах.
Последние десятки метров; горы тут скрадывают расстояние, но все-таки видно, что — последние; луг, травы; красочно-пестро, желтовато (тонкий скрытый фон), зелено; трудные метры, но — весело, весело на душе: виден, виден итог, свершение — вот оно; шаг… шаг.
Мы выходим на гребень; море в тумане, ветер; далеко… далеко видно; слово далеко — главное из слов ныне — главное из слов в ситуации, когда слабы слова как слова; картина из тех, что нельзя описывать, по завету Чехова: опиши правдиво — и выйдет неправдиво; но поражает и странный аскетизм величия — высокого зрелища; с одной стороны, вот — свершение: это — из тех редких свершений, что не разочаровывают; тут все, что нужно гордой душе: вокруг — прекрасные скалы и солнечный, желто-зеленый луг — гребень хребта; вдаль — море — море; что добавить? Оно так же велико, как и там — выдерживает любые подъемы над ним; лишь простор еще глубже, еще мощней; лишь туман там, вдали, еще таинственней, лучезарней одновременно; лишь круче ветер; лишь выше само чувство простора.
Кажется, гудение, музыка идет оттуда, от моря, и от всего простора — горы… горы, скалы; кажется, само гармоническое начало мира проступает въяве, и этот дух музыки — он оттуда — от этой яви.
От этого тайного, ставшего явным — явным.
Но «одновременно», да, скромность, и простота, и аскетизм есть в мощи, в величии; «одновременно» — тоже не то; оно — одно; оно — исходное; ничего пышного, ничего сочного, влажного, ядовитого нет в окружающем строгом мире; стоят эти скалы — верх вершины — величественные камни; сдержанно и желтеет, и зеленеет «альпийский луг» — хребет гребня; небо не яркое, а бело-голубое; торжествует великое солнце, но оно торжествует — здесь, в выси, — оно торжествует не в ризах, не в радугах, а — не предметно, медленно, в строгом просторе; море — море и дальне и просто — в тумане, в дымке. Сдержанно голубое сквозь живо-серебряный дым простора.
Открытые восклицания ведомой компании были ответом на наше явление наверху; так должно. Мы с Алексеем улыбались — хозяева, довольные похвалами гостей.
— Куда же ныне? — далее говорил Миша. — Наверно, туда; но жаль миновать вершину.
Мы действительно стояли так, что, если лицом к морю, направо шла тропа — продолжение всего нашего маршрута; налево же поднимались камни — вершина той горы-массива, которую мы только что обогнули. То есть гора эта была уже как бы пройдена, хотя мы не были на вершине.
— Сходим на гору, это недолго, — сказал я. — Тут осталось-то… сто метров.
— Да, но бывают сто метров и сто метров, — добродушно промямлил (лицо-улыбка) Миша, не скрывавший неопытности в этих делах; это, конечно, была куда более верная позиция, чем натуга. — Вон, круто.
— Ничего, залезешь, — сказал Алексей.
— Пойдем! Пойдем! — сказали решительно дамы; ибо у «современной женщины» самолюбие вечно возьмет верх над усталостью.
Ей невдомек, что человек, который доказывает, тем самым вызывает подозрение; просто, истинно лишь то, что не требует доказательств. Но это к слову.
Мы полезли к вершине.
Тут было царство камня; неодолимое влияние имеет камень на мою душу.
Не мне доказывать, как близко мне «все живое» — все явно живое: все «самодвижущееся» и зеленое, и цветущее; но камень — особое.
Камень чист и тверд, и в нем — реальное средоточие «космоса», неба и света — света; кто бы знал, как строг и при этом жив — строго жив камень; притом любой — любой природный, подлинный камень; вон они — серо-белые — известняки иль кварциты, что ли.
Но слаб, слаб человек — слабо сердце; и любим мы — любим мы явную красоту и в самом камне; она напоминает нам о жизни и радуге; она напоминает — о райских садах — дивной сказке любого нашего детства; причем странное дело: ни один сад как сад, даже пышный, не напоминает нам о снах — о «садах»; и лишь камень, в его зорях, уводящих прямо в глубь, в сон и в толщу жизни, Жизни, — лишь камень говорит о ясном, о суровом, что вместе — и радость, и свет забвения.