Дно разума
Шрифт:
– Ну ты даешь, фраер! – захохотал хозяин, следивший за действиями гостя. – Закусывай, закусывай…
Сергей Александрович подцепил алюминиевой вилкой прямо из банки кусок леща и отправил его в рот, а дальше, по примеру хозяина, взял луковое перо, потом хлеб… Хлеб оказался свежий, почти теплый. Вкусно было невероятно. «Почему же я раньше никогда не покупал «леща в томатном соусе», – размышлял Севастьянов. – Нужно будет прихватить две-три банки».
– Тебя как звать? – спросил хозяин.
Севастьянов назвался.
– А
– Дохлый – это кличка?
– Ну….
– А по имени?
– Иван.
– А отчество?
– Ему еще и отчество подавай. Ну, Федорович. Так чего же тебе надо, Серега?
– Про Седова расскажите.
– Это про Баню-то? А чего про него толковать? Урод, он и есть урод.
– В каком смысле урод?
– Да в прямом. Своего брата, блатного, замочил. Не за хрен собачий. Барахло, видишь ты, поделить они не смогли.
– Барахло – это монеты?
– Ну да!
– Нет, вы, Иван Федорович, пожалуйста, с самого начала давайте…
– Чего тебе давать?
– Как все происходило.
– Покаместь выпьем.
– Я больше не хочу.
– А я не хочу рассказывать.
– Тогда наливайте.
– Вот и ладненько. Только по отчеству меня не величай. Я к этому не привык. Можешь просто Иваном, а лучше – Дохлый. Так чего тебе про Баню рассказать?
– Про тот день, когда его арестовали. Как пришел? Что делал?
– Пришел обыкновенно. Хотя не то чтобы обыкновенно, а с понтами. Залетел, как к себе домой, чмошник сраный, и с ходу: «Я – блатной, я – блатной!»
– Что значит: блатной?
– Ну деловой – по-другому. Вор, короче. Вот. Заскакивает он, а у меня в сей пор еще люди сидели. Два евоных кореша, этого, значит, Бани, и еще один. Скок кликуха. Баня на этого Скока наехал. Кто такой?! Почему не знаю?! Одним словом, вел себя как коренной. Сучий потрох! Я говорю: это свой блатной кореш. Недавно «от хозяина», поэтому ты его и не знаешь. И вообще, падло, чего ты тут варежку разеваешь? У него три ходки, а у тебя ни одной. Да я, орет, сам деловой! Вчерась мокруху слепил. Какую мокруху? Чего ты туфту гонишь? А это вы видели? Достает из штанов монету – и хлоп на стол! Ну монета и монета.
– Вы мне, пожалуйста, переведите, – попросил Севастьянов. – Что, например, значит «от хозяина»?
– Из лагеря освободился.
– А «мокруху слепить»?
– Убить кого-нибудь.
– Теперь понятно. И про монету поподробнее, если можно. Какая она была? Серебряная, золотая?..
– Вроде скуржавая.
– Скуржавая – это как?
– Ну серебряная.
– А не золотая?
– Нет, рыжую он потом достал. Когда в карты предложил сыграть. Скоку и предложил. А тот ему: «Отдача у тебя есть?» Вот Баня тогда и вытащил золотой. А тут менты!
– Менты – это милиция?
– Само собой. Увидели рыжье. Ага, говорят, это ты, Баня, квартиру обнес? И подельника мочканул?! Ну вообще, молодец. Вилы тебе, фраер бацильный. Свои
– А с монетой что?
– С монетой? Так менты ее с собой забрали.
– Нет, не с золотой, а с серебряной?
– И ее, наверное, прихватили.
– У них ее нет.
– А ты откуда знаешь?
– Своими глазами изъятое видел.
– Так ты все ж таки, выходит, мусор?
– Я не из милиции, а профессор физики. Меня эта монета интересует. Может, она у вас осталась? Завалилась куда-нибудь?
– Куда тут заваливаться, – оскалил железные зубы Дохлый. – Видишь: шаром покати.
– Куда же она делась?
– Вот не знаю! Прихватил, надо думать, кто. Пацанята эти… Постой. Вспомнил! Ее Скок в руках вертел. Точно, Скок! А потом менты ввалились… Видать, Скок ее в карман и сунул. И вместе с ней свалил. У него она. Зуб даю, у него!
8
Отгремели гудки автомобилей и звонки трамваев, отшумели, отвизжали и отахали зрители и постепенно разошлись. Наконец, подъехали хмурые граждане, извлекли из-под вагона останки Фофана, погрузили в катафалк и куда-то увезли. Движение возобновилось. Даже лужа крови была смыта с асфальта струей из поливальной машины. Словом, уже через час на перекрестке почти ничего не напоминало о случившемся происшествии. Лишь одинокий черно-желтый штиблет фасона «Манхэттен» валялся на обочине проезжей части, возле решетки водостока.
Но Скок все еще не покинул места трагедии. Еще загодя он вылез из волнующейся толпы, прислонился к витрине обувного магазина, находившегося поодаль, и оттуда наблюдал за происходящим. Он никак не мог понять: почему так получилось?
За свою пускай и относительно короткую, но насыщенную событиями жизнь Скок не раз сталкивался со смертью. На лесосеке, совсем рядом с ним, упавшее дерево раздавило человека; на пересылке один заключенный зарезал другого из-за неправильно сказанного слова; а однажды зимой у него на глазах под лед провалился трактор вместе с трактористом. Но все это были самые обычные, характерные для тамошней ситуации смерти. А здесь?.. Почему это ни с того ни с сего Фофан сам залез под трамвай? Никто его нарочно не толкал. В угнетенном состоянии он не пребывал. Наоборот, Фофан нагло демонстрировал свое процветание и успех. И вдруг такой финал!
Нелепо и в высшей степени невероятно. Скок готов был поклясться самому себе, Фофан залез под трамвай самостоятельно. А может, вдруг пришло на ум, вовсе не самостоятельно, а по чьей-то злой воле. Но чьей?! Он вдруг вспомнил последнюю минуту своего общения с Фофаном. Тот так ему надоел со своими приставаниями на предмет посещения ресторана, что Скок не только послал его подальше, но и мысленно пожелал ему смерти.
И пожелание немедленно исполнилось!
Разве это не странно? Более того, не страшно?!