До Берлина - 896 километров

Полевой Борис Николаевич

— Ступайте!

Из палатки, на которую указала девушка, как это ни странно, доносились звуки музыки. На очень плохом патефоне с тупой иголкой крутилась пластинка. Голос Ивана Козловского пел на украинском языке "Дивлюсь я на небо". Пластинка была совершенно заигранная. Может быть, это была даже и не пластинка, а кто-то переписал мелодию на рентгеновскую пленку, что часто делалось на фронте. И все же прелесть голоса в сочетании с дивной грустной мелодией прорывалась даже через эти повторяющиеся "оу, оу".

Песня кончалась и начиналась снова и снова. Слушать было просто невозможно. Я отошел и присел на носилки, что стояли у входа в операционную.

Как раз в это время оттуда вышел пожилой коренастый

человек в окровавленном халате. Выйдя, он снял белый колпачок, сдвинул вниз марлевую повязку. Большой, грузный, с головой, подстриженной коротким бобриком, придававшим ей квадратную форму, он вынул из-под халата кисет, достал газету и стал вертеть цигарку. Очень он походил на хирурга, описанного Львом Толстым в "Севастопольских рассказах". Да он и был хирургом, начальником медсанбата.

Когда я подошел к нему, он поднял усталые глаза.

— Вам что?

Рекомендовался. Пояснил, кто я, сказал о цели прихода. Точно бегун на длинные дистанции после тяжелого маршрута, он как бы медленно приходил в себя, извинился за свой неласковый вопрос.

— Одичаешь тут. Шестого отоперировал с утра.

В ответ на мою просьбу сказал:

— Что ж, сходите, посетите. Разрешаю. Только не советую, ничего веселого не увидите. Кровищи потерял ужас сколько. Покой, покой ему нужен. Абсолютный покой.

— Какой же покой, — возмутился я. — Патефон там орет как зарезанный. Одно и то же. Одно и то же. От одного этого крика умереть можно.

Хирург усмехнулся, ласково так усмехнулся. И от усмешки сразу подобрело его топорное, с крупными чертами лицо.

— Э-э, батенька мой, — сказал он, как, вероятно, сказал бы полевой хирург далекого прошлого. — Батенька мой, это же специально для него сестричка заводит. Любимая его пластинка, видите ли. Козловского, он обожает. И Украину свою.

Двое с неба

…Итак, разрешение получено. Пока за Вислой, на сандомирском плацдарме, копятся силы для нового наступления, я лечу в Словакию, где сейчас назревает восстание в тылу у немцев. Сдал партбилет, документы, Получил все, что полагается парашютисту-десантнику, которому, как улитке, приходится таскать свои домик на себе. Познакомился с ребятами из предполагаемого десанта и с их командиром, высоким, лобастым, худощавым парнем, инженером в прошлом, чекистом в настоящем. Десанту этому, в котором два словака из тех, что перешли на нашу сторону еще в Крыму и работали потом в седьмом отделе, предстоит, по нашей задумке, там, в Словакии, обрасти людьми, превратиться в роту, батальон, а повезет — так и в бригаду.

Мы находимся в польском городе Кросно, небольшом, очень симпатичном центре нефтеносного района, освобожденного войсками левого фланга Первого Украинского фронта и как бы еще не пришедшего в себя после оккупации. Она, эта оккупация, здесь, куда немцы согнали из концентрационных лагерей для работы на нефтяных промыслах много разноплеменного люда, была особенно остра. Около города — небольшой аэродром, с которого и должны стартовать десантные самолеты Ли-2. Но беда о том, что неожиданная непогода накрыла и этот аэродром и горы Татры, куда нам предстоит лететь.

Низкие тучи, сочащиеся противной, влажной пылью, как бы прижали самолеты к бетонной дорожке. Туман так густ, что, стоя у конца крыла, не разглядеть самой машины. И вот мы топчемся возле самолета в вынужденном безделье, мучаясь тягостным чувством, как человек, приготовившийся прыгнуть в ледяную прорубь и все оттягивающий момент прыжка.

Боюсь?.. Дважды уже приходилось мне приземляться с парашютом в тылах врага. И ничего — получалось. Но то было на родной земле, в родном Верхневолжье, где каждая березка и ель были тебе другом и защитником. А тут надо будет прыгать в чужих горах, в чужой, оккупированной стране, общаться с людьми, языка которых не знаешь. Впрочем, как убедили нас наши

словацкие спутники, Янко и Ладислав, языки наши похожи, и, если, как уверяют они, говорить медленно, нас поймут. Чтобы погасить остроту тягостного ожидания, ребята, сидя в пустом ангаре, целые дни поют украинские и русские песни, а меня вот оккупировал начальник аэродрома, инженер-майор, по фамилии Бубенцов, москвич, тоскующий по Москве, человек, говорящий на трех языках, в том числе и на польском, большой любитель литературы и музыки.

Так как сегодня с утра метеорологи сообщили безнадежный для нас прогноз, Бубенцов увез меня к себе, в интеллигентную польскую семью, где он снимает комнату. За отличным обедом, которым нас угостила хозяйка, он рассказал одну здешнюю историю, которую я подробно записал. Как я уже упомянул, вокруг города нефтяные промыслы. Оккупанты качали нефть, используя иностранных рабочих разных национальностей. Держали их в бараках за проволокой. В проволоку был пропущен ток. По проволочным коридорам бегали сторожевые собаки. На работу водили под конвоем, с работы под конвоем. Утренние и вечерние переклички. Телесные наказания. Да-да, наказания по определенной, с немецкой аккуратностью составленной шкале.

Собеседник отложил нож и вилку. Встал. Принес официальную бумагу, где что-то было отпечатано по-немецки и по-польски.

— Вот, возьмите… — сказал он. И перевел: — "…Невыполнение норм единичное — три удара, невыполнение норм вторичное — пять ударов, троекратное (здесь написано третичное) — десять…" Ммм… Ну вот тут еще: "Порча инструментов — пятнадцать ударов, нарушение распорядка — пятнадцать"… ну и так далее. А чем били, я вам сейчас покажу. — И он передал мне гибкий хлыст — стальной прут, облитый резиной. — Между прочим, продукция массового производства. Видите штемпель: "Эрих Бок верке. Франкфурт…" Так вот, несмотря на эти строгости, в лагере поднялось восстание, да какое — все тут к чертям разнесли и разбежались, ушли в леса. И знаете, кто его поднял? Да наши же, русские, вместе с местными поляками. Тут ведь очень боевые поляки — горняки, отличные партизаны. В особенности здорово действовали на железных дорогах, подрывали пути и мосты. И знаете, как их фамилии, этих русских? Тюхин и Телеев — так их поляки называли. Странные фамилии, правда?.. И вот как эти фамилии получились. Добавьте к этим фамилиям здешнее уважительное обращение «пан». Что выйдет? Да, да, именно: Андрей Пантюхин и Федор Пантелеев. Андрей — штурман сбитого здесь бомбардировщика дальнего действии, а Федор тоже наш летчик, а в прошлом бурильщик-нефтяник из Грозного, которого немцы отобрали среди военнопленных. Видите, какие паны тут воевали? Если не верите, спросите у пана Ежи, у хозяина этого дома, инженера-нефтяника, а еще лучше у его дочери пани Марыси, варшавской студентки, она была здесь в подпольной молодежной группе партии Роботничей.

Инженер-майор вышел из комнаты, поговорил с хозяйкой и вернулся ни с чем.

— Нет их обоих дома. Ничего, может быть, подойдут… Так вот, пока я вам расскажу, что эти достопочтенные паны Тюхин и Телеев натворили. Ну, сначала подбивали тут рабочих на саботаж. Даже лозунги у них свои были — "Команда икс, работа нихтс", "Чем хуже работаешь, тем ближе победа". Даже русское слово «помаленьку» тут все понимали. Ну, а потом и восстание подняли. На марше атаковали конвоиров, да так атаковали, что, перебив несколько вооруженных эсэсовцев, блокировали контору, разоружили полевых жандармов, зажгли нефтебаки, прострелили несколько цистерн с нефтью, а потом ушли в горы, унося захваченное оружие и продовольствие… Я не быстро рассказываю? Успеваете записывать?.. Так вот, когда из соседнего местечка подоспели каратели, восставших и след простыл. Гестапо тут десятка два-три людей расстреляло, но тех, кто в восстании не участвовал, а так просто, похватали на улице кого пришлось, заложников.