До каких пор буду звать?
Шрифт:
Рустамхан не знал, что делать. Пьяри протянула руку за своими старыми тряпками.
— Не трогай их, Пьяри! Заклинаю тебя! Я умру, если ты их тронешь, — крикнул я.
Протянутая рука Пьяри замерла на полдороге. На глазах у нее показались слезы.
— Чего же ты хочешь, несчастный? — спросила она.
— Я хочу, чтобы ты осталась здесь!
— А ты останешься?
— Слугой — никогда!
— Ах, ты хочешь остаться здесь, у господина, как мой муж? У тебя нет ни капли стыда! Тебе и дела нет до чести других людей.
Рустамхан закурил и протянул мне сигарету. Я несколько раз жадно затянулся.
— Ты права, Пьяри, — сказал я после некоторого раздумья. — Это не дело. Если даже у нас, низких людей, такое открыто не делается, как это может произойти в большом доме?
Рустамхану понравились мои слова, и его
— Господин, я взываю к твоей справедливости, — взмолился я. — Как мне теперь показаться людям? Почтенный господин, посади меня в тюрьму, будто за воровство, и я проведу там остаток жизни.
Рустамхан вопросительно посмотрел на Пьяри, но, увидав, что она смертельно побледнела, отрицательно покачал головой.
— Нет, Сукхрам, я не могу пойти на это. Это было бы несправедливо по отношению к тебе. А я — враг всякой несправедливости. Ты ничего не сделал такого, за что я мог бы посадить тебя в тюрьму.
Чтобы позлить меня, Пьяри не смотрела в мою сторону, но ее глаза метали молнии. Я повернулся к Рустамхану.
— Господин, посади меня только на несколько дней. А потом, как бы сжалившись надо мной, отпусти под честное слово. Я каждый день буду являться на отметку в участок. Ты не уронишь свое имя, Пьяри останется с тобой, и с моих плеч, господин, упадет гора!
Пьяри понравилась моя идея, но тогда мы еще не понимали, что делаем. Я сам добровольно шел в рабство к Рустамхану, а Пьяри попадала в такие сети, выпутаться из которых не было никакой возможности. Если бы Пьяри осмелилась бежать от Рустамхана, мне бы пришлось всю жизнь гнить в тюрьме. Оба мы тогда, казалось, лишились рассудка.
Рустамхан довольно хмыкнул, как бы говоря: «Попалась, рыбка!» Теперь он не опасался, что я, уступив ему на несколько дней Пьяри, совершу кражу и сбегу вместе с ней.
— Ладно, Сукхрам, это можно устроить. Чтобы все выглядело правдоподобно, тебе придется отвязать мою буйволицу. И тогда можешь быть спокоен. Дело сделано.
На другой день я увел его буйволицу. На окраине деревни меня арестовали. Все сочувствовали мне, говорили: «Не повезло бедняге: и жена сбежала, и сам в тюрьму угодил». Я припал к ногам торговца по имени Анарчанд, который торговал прогорклым топленым маслом, и он поручился за меня. Рустамхан отпустил меня под честное слово. Люди жалели меня, а я в душе смеялся над ними. Они ругали Пьяри за измену, а я был доволен ею как никогда. Я приходил к ней в полдень и оставался до самой ночи. Пьяри усаживала меня в комнате у ворот и вкусно кормила. Постепенно мне стала нравиться эта жизнь, и я даже начал присматривать за буйволицей.
Одного мне только не хватало.
Я тосковал по ночам, мне не хватало Пьяри. Она все больше и больше отдалялась от меня. В наших отношениях уже не было той близости и свободы, да и не могло быть. Пьяри сверкала чистотой, и в ее присутствии я казался себе грязным оборванцем. Она наклонялась ко мне, и мне кружил голову аромат жасминного масла, исходящий от ее волос.
С Пьяри происходили удивительные перемены. И чем больше она отдалялась от меня, тем больше я тянулся к ней. Самая разительная перемена, которую я обнаружил в ней, состояла в том, что в ней проснулось чувство стыда, она начала краснеть и смущаться. И походка ее переменилась, она ходила прямо и уверенно, без всякого страха. И смех ее стал другим, она перестала громко хохотать, растягивая рот до ушей, теперь она негромко смеялась, лишь слегка показывая зубы.
В носу у нее поблескивал булак [35] . Его появление показалось мне знаменательным — впервые тела Пьяри коснулось золото. И как шло ей это украшение! С красными от бетеля губами и черными от краски деснами она походила на женщину из знатного дома.
Я приходил к ней в полдень — в это время, кроме нее, в доме никого не было — и оставался до вечера, а потом возвращался к себе в шатер спать. Возле меня поставили шатры другие наты, и мы зажили как одна семья. Пришельцы занимались только воровством, а их женщины путались с посторонними мужчинами и тем зарабатывали на жизнь. Среди них была и Каджри. По возрасту она была ровесницей Пьяри. Ее муж был черный и старый. Он так пристрастился к вину, что его почти никогда не видали трезвым. Но этого ему было мало, и он добывал где-то опиум. Напившись и накурившись, он заваливался спать еще засветло и спал
35
Булак — украшение, которое носят, продев в носовую перегородку.
Оставаясь с Пьяри наедине, я пытался обнять ее, но она поспешно отодвигалась и не давала мне прикоснуться к ней. Меня это оскорбляло. «Почему она избегает моих объятий? Кормит меня, садится рядом, а к себе не подпускает? Смеется со мной, но смех какой-то тусклый, невеселый, да и в уголках рта появились печальные складки». Я не знал, что думать… Я стал замечать, что временами Пьяри подолгу, не мигая, смотрит на меня.
— Ночуешь все там же? — однажды спросила она.
— Да, но теперь я не один, со мной живут другие люди.
Пьяри начала подробно расспрашивать меня о моих новых соседях — ее интересовали мельчайшие подробности. Выслушав, она решительно заявила:
— Не смей путаться с Каджри, пока я жива. Я не вынесу этого.
— Но я ведь живой человек, я мужчина! Ты же не даешь до себя дотронуться. Ты целиком принадлежишь своему солдату!
Пьяри непонятно почему вдруг заплакала, но потом быстро вытерла слезы.
— Это — судьба, Сукхрам. А Каджри ты брось! Я принадлежу только тебе одному.
Я ее не понимал, и на душе у меня было неспокойно. Мои соседи наты жили веселой, беззаботной жизнью, их никто не трогал: еще бы, они были моими друзьями, а я пользовался особой милостью Рустамхана. Иногда, правда, начальник вызывал к себе кого-нибудь из них, но только затем, чтобы подсказать им, какого ростовщика нужно ограбить. Награбленное делили между собой. Кроме того, за деревней, в ложбине, полицейские открыли игорный притон, три четверти дохода от которого поступало в карман начальника полиции. Говорили, что раньше он служил у раджи. То ли он его брил, то ли стриг, но тот был им доволен. Однажды он позвал его к себе и сказал: «Проси, что хочешь!» Тот не растерялся: «О, дающий пищу, — припал он к ногам раджи, — мне нужен дом. Я знаю, от ваших дверей даже собаки голодными не уходят, а я — ваш преданный слуга». — «Да будет так, — согласился раджа, — строй дом. И тебе пора выйти в люди». И он сделал слугу начальником полиции. А тот за один год выстроил себе огромный дом. И все за счет крестьян и арендаторов. А скольких он сгноил в тюрьме за ничтожную провинность! Одного крестьянина избили до полусмерти, но ответчик подсунул начальнику полиции взятку, и тот отказался написать рапорт. Он сказал пострадавшему: «Принеси справку от врача». Больница находилась в семи милях от деревни, и несчастному пришлось идти туда под палящим июньским солнцем. В дороге ему стало плохо, и он потерял сознание. Когда его подобрали и привели наконец к доктору, тот потребовал платы. Денег не было, и доктор написал: «Легкий ушиб». А бедняга умер на обратном пути. Зато площадка перед домом начальника полиции площадью двадцать пять на двадцать пять ярдов [36] оказалась вымощенной каменной плиткой.
36
Ярд — мера длины, равная 91,43 см.
Я покинул свой табор и простился с крепостью. Потом я расстался с Исилой и Сауно, но у меня была Пьяри. Теперь, когда ушла Пьяри, со мной остались только конь да Бхура.
Наступила ночь. Я лежал в шатре. За пологом послышались чьи-то шаги, и у входа показалась Каджри.
— Ну? — не вставая, спросил я.
— На, поешь, — и она положила передо мной четыре маленьких круглых пирожных.
Но я уже не хотел есть.
— А ты почему не ешь?
— Я сыта.
— Где ты столько раздобыла?