До последнего солдата
Шрифт:
Поднявшись, Беркут увидел, что по ту сторону реки разгорается рассвет, но, взглянув на часы, с удивлением открыл для себя, что никакого рассвета быть не должно: одиннадцатый час вечера. Где-то там, на юге, зарождалось и постепенно расползалось по небосклону зарево огромного пожара.
Зато еще недавно грохотавшая в той стороне артиллерийская дуэль теперь окончательно утихла, и над рекой, над прибрежными холмами, над каменистым степным плато воцарилось хрупкое ночное перемирие, при котором война давала передышку смерти, а смерть — войне, как бы отступая при этом на несколько часов от передовой, от промерзших окопов,
Приказав группе заграждения усилить бдительность, капитан направился к дому Брылы, но, уже подходя к нему, вдруг услышал, что у ворот Каменоречья снова завязался бой.
— Это черт знает что! — крикнул он лейтенанту, который облюбовал себе крайний от реки, уже плохо сохранившийся, видно, давно покинутый жильцами дом. — Я, конечно, не верю в привидения. Но кто-то же там воюет!
— Это его дело!
— Нет, теперь это и наше дело, лейтенант.
— Ну, чего суетиться, туда-сюда бегать? Утром выясним, — попытался успокоить коменданта Глодов, ускоряя шаг.
Он и в самом деле побаивался, как бы капитан не приказал ему лично заняться разгадкой этого воинственного «привидения».
21
Старика и парнишку Беркут тревожить не стал. Пытаясь не шуметь, осторожно открыл незапертую дверь, вошел в коридор и на ощупь нашел ручку двери одной из трех комнаток, в которой заквартировал. При первой же встрече он предложил Брыле уйти вместе с парнишкой в плавни, а оттуда — к какому-нибудь селу, где сейчас было бы значительно безопаснее, но тот отказался.
— На этих камнях я вырос, всю жизнь отдал камням. Здесь, на этих камнях, и останусь, — кивнул старик в сторону окна, за которым высились валуны, — одной из таких вот «брыл», как у нас говорят.
В комнате было довольно тепло, очевидно, потому, что стенка ее обогревалась печкой, находящейся в комнате, которую занимали старик и молчаливый замкнутый парнишка, с которым Беркут едва сумел перекинуться несколькими словами. Да и видел-то его всего дважды.
«А ведь ему уже под семнадцать, — подумал капитан, вспомнив о нем. — В таких условиях, в каких оказался гарнизон каменоломни, ему тоже не мешало бы взяться за оружие. Все-таки еще один ствол».
Андрей снял сапоги и, улегшись на застеленную солдатским одеялом койку, уперся влажными портянками в еще тепловатую стенку. «Ты все еще жив. А война все еще продолжается. Так что обижаться тебе не на что: все по-солдатски…»
Еще там, в доте, ложась отдохнуть после отчаянной ночной атаки, во время которой они попытались вырваться из окружения, он сказал себе эту странно слепленную фразу: «Ты все еще жив. А война все еще продолжается. Так что обижаться тебе не на что: все по-солдатски». И с тех пор повторял ее каждый раз, когда осознавал, что и на сей раз смерть миновала его, подарив несколько часов жизни, отдыха, словом, предоставив еще одну отсрочку. Повторял, как заклинание, как единственно приемлемую формулировку сути своего солдатского бытия.
Ефрейтор Арзамасцев, его давний, вечно ворчащий спутник и не самый храбрый на этой войне солдат, конечно, по существу, прав: они встряли в эту заварушку по собственной глупости. Да и сам этот гарнизон возник только потому, что здесь оказался он, Беркут. Остановил бы тогда машину сразу же за мостом, или сошел бы с нее еще на том
Но, с другой стороны, не окажись он волею случая на этом плато, вряд ли кому-нибудь другому удалось бы сформировать в Каменоречье такой вот гарнизон. Окруженцы попросту начали бы уходить на тот берег. И многие еще успели бы преодолеть реку до того, как немцы достигли косы. Да и потом, на следующую ночь, еще можно было пробиваться, уходя плавнями, или на плотах, вниз по течению. Но тогда командование не получило бы этого великолепного плацдарма. И некому было бы сковывать здесь сотню-другую немцев.
А раз так, значит, он, капитан Беркут, оказался здесь не зря. Ему, солдату, не много нужно от судьбы. Но, как любому другому солдату, все же хочется верить, что его храбрость, его раны, даже гибель — все это не зря. Что он тоже помог своей армии, что почти такая же невероятная, как второе пришествие Христа, победа, которая в конце концов когда-нибудь наступит, будет освящена и его потом-кровью.
«Нет, Громов-Беркут, — сказал он себе уже более уверенно, — ты действительно все еще жив, а война все еще продолжается. Так что обижаться тебе на судьбу и командиров нечего. Жаль только отца не смог повидать. А надо бы… Как-никак в роду Громовых мы последние. И никого у старика, кроме меня, нет. Невозможно даже представить себе, как он переживал, как мучился догадками относительно того, что же произошло с его лейтенантом-наследником, где он оказался: в окружении, в плену, или, как говорил дед, "в вечном натомсветном фронтовом резерве"»…
Уже засыпая, Андрей услышал, как шумно отворилась дверь комнаты, в которой жили старик и парнишка, потом уловил едва слышимые шаги прокрадывавшегося к его двери человека, легкий скрип петель…
— Спит он уже. Лучше утром напоим. Устал.
Однако голос принадлежал не мальчишке. Обычный женский… Даже как-то по-особому приятно звучащий женский голос.
«Бред какой-то, — мысленно нашептал он себе. — Привык к прокуренной солдатской хрипоте, вот и мерещится…».
И все же снилась ему в эту ночь… женщина. Русоволосая, с распущенными косами, широкоскуло улыбающаяся. В точно таком же сарафане из китайского шелка, в каких ходили молодые приамурские казачки. Стояла она на берегу реки, на косогоре, и улыбалась: незнакомая, неласканная, непонятно как и почему возникшая в его сонном сознании.
— Спите, товарищ капитан? — вдруг ворвался в этот сон чей-то нахрапистый голос.
— Уже не сплю. Что произошло?
— Привидение привел вам, капитан. Персональную тень генерала Манштейна.
— Не понял, — подхватился Беркут, сонно уставившись на неясно вырисовывающиеся тени, представшие перед ним в серовато-синем сумраке рассвета. — Ты, Мальчевский?
— Немецким разведчикам на «язык» достанетесь, если и дальше спать будете вот так, не закрываясь и без личной охраны младсержа Мальчевского…