До последнего солдата
Шрифт:
— Два. Да пилот нас и так видит. Вечер ясный. Коса приметная.
— Следите за грузом! — крикнул капитан бойцам. — Как только приземлится, немедленно достать его и доставить сюда.
Первый парашют раскрылся над плавнями, и группа во главе с Мальчевским ринулась туда. Второй упал у самой косы, но старшина Бодров быстро извлек его из заиленного промерзшего мелководья. Третий же приземлился в небольшое ущелье на краю косы уже тогда, когда самолет был обнаружен зенитчиками, окопавшимися где-то у переправы, возле разбомбленного моста.
Тем не менее летчик
В знак благодарности Беркут выпустил по курсу самолета красную ракету. Пилот слегка помахал крыльями «кукурузничка» и, снизившись, спасаясь от зениток, пошел над самой рекой, чтобы где-то там, в низовье, где его не ждут, свернуть к правому берегу, к линии фронта.
— Что ж они все гранаты да гранаты?! — возмущался Мальчевский, распотрашивая надежно упакованный в мягкую упаковку груз первой партизанской посылки (Беркут не раз видел такие в соседних отрядах, в районе Подольска.) — Ага, нате вам еще пулемет и автоматы. Будто нам их у фрицев занять трудно? Нет, чтобы по бутылке на брата. Хоть по две наркомовские на каждую промерзшую душу, циклопы иерихонские!
— Что ты молишься там, сержант? — подошел к нему Андрей.
— Не молюсь, но блаженствую! Послушайте, а нет такого парашюта, чтобы отослать им все это назад? Какой же лапоть ферапонтовский все это укладывал, отставные ключники царя Ирода?! Мы что, оружие в бою добыть не способны? Лучше бы канистру спирта сбросили.
— Следующим заходом, сержант. Пока же благодари за то, что бог послал.
Мальчевский с тоской взглянул на капитана, как бы не понимая, почему такие грубые, не способные понять солдатскую душу офицеры все еще держатся на этой войне, и, грустно почесав затылок, изрек:
— А не кажется ли вам, капитан, что этот самый бог, глядя на всю эту шмайссер-трехлинеечную богадельню, всех нас давным-давно послал к чертям собачьим?… Причем по обе стороны фронта сущих. И молиться нам теперь до конца жизни воинскому уставу да старшинской портупее.
— Списать бы тебя, сержант, с фронта за богохульство и непочитание начальства…
— Точно. Списать. И… на фронт отправить.
Рассмеявшись, она оглянулась на приближавшегося связиста — мрачного и злого на всю уцелевшую в войне часть мира.
— Все, товарищи командиры, отговорили мы свое по телефону.
Беркут и Мальчевский переглянулись.
— Что ты там каркаешь, Иуда о тридцати трудоднях? — осклабился младший сержант. — Я тебя сейчас так «отговорю», что в братскую могилу без справки не примут.
— Без связи мы теперь, — демонстративно не обращал на него внимания телефонист. — То ли рвануло где-то на том берегу, то ли немец линию нащупал.
— Может, не в ту степь крутил, барышня петербургская? — усомнился Мальчевский.
— Сам иди покрути.
Все трое с тоской посмотрели на сереющий сразу за белой полосой правый берег.
— Вот что, связист: о том, что связь с тем берегом опять потеряна — никому ни слова. До поры.
— Понял, товарищ капитан.
— Зато связь между штольнями должна действовать безотказно. Иначе противник расчленит нас по каменоломням.
— Тоже понял.
— А может запустить его по кабельку через реку? — предложил Мальчевский. — До штаба доползет — еще понятливее станет, грыжа Лжедмитрия второго.
Когда Беркут прибыл в свою штабную комнатку, там его уже ждал рядовой Зотов. Это был приземистый крепыш, с головой, посаженной прямо на широкие, слегка обвисающие плечи, и со сломанным, слегка вздернутым носом.
— Я на заставе дежурил, товарищ капитан, как раз в том месте, где вы офицера германского отпустили, и вот, — высунул он из рукава шинели кулак, в котором была зажата бумажка, — подбросили. Окликнули и перебросили в консервной банке, через скальный гребень.
— Проверенный способ. Давно перебросили?
— Полчаса назад. Мальчевский предупредил меня, что германец может передать записку и чтобы я о ней никому…
— Не такая уж это тайна, — как можно безразличнее молвил капитан, вспомнив однако предостережение и Коруна, и майора Урченина, — хотя, как ты понимаешь, распространяться о записке не стоит.
— Мальчевский потому и назначил меня в заставу, как раз на том месте, что уверен был: за мной — могила.
«Увожу своих солдат утром, — прочел капитан. — Ваши силы командованию известны. Роту сменит свежее подразделение и взвод русской полиции. Таким образом, перемирие завершено. Я свое слово сдержал. До встречи в послевоенной Германии».
Беркута удивила пространность записки. Гауптман вполне мог ограничиться сообщением об уходе его роты. Но именно то, что германец не ограничился таким лаконичным уведомлением, свидетельствовало о его благородстве. За этой запиской стоял человек, которому не безразлично было, что о нем подумают, как оценят его умение держать слово, даже если оценивать это придется врагу.
Андрей представления не имел о том, кем был этот Вильгельм Ганке до войны, был ли он кадровым военным, или же вынужден надеть мундир, оставив то ли свое родовое имение, то ли университетскую кафедру. Как вообще произошло, что он оказался в окопах? Но что человек этот умеет ценить благородство, и даже посреди этой кровавой и неправедной бойни оставался аристократом духа, — в этом капитан уже убедился.
Беркуту и в самом деле захотелось еще когда-нибудь встретиться с этим офицером. Ведь случилось же так, что его линии судьбы не раз пересекались с линиями гауптштурмфюрера СС Штубера. Так почему бы не предположить, что точно так же они пересекутся с гауптманом Ганке?