До того, как она встретила меня
Шрифт:
— Могу я спросить тебя еще об одном? — сказал Грэм на следующую ночь, когда они лежали в постели.
— Конечно. — Энн застыла в ожидании. Но она надеялась, что все обойдется легче, чем в прошлый раз и в позапрошлый.
— Бык Скелтон.
— Бык Скелтон? Господи, что ты смотрел? Я даже не помню, что когда-нибудь играла с ним.
— «Гремучка и рубины». Дрянь невероятная. Ты играла гардеробщицу, которая берет у героя его стетсон и говорит: «Ух ты! Нам тут такие огромные редко приходится принимать».
— Я сказала ЭТО? — Энн ощутила не только облегчение, но
— Боюсь, что да, — ответил он. — И каждому слову ты придала весомость.
— А его реплика?
— Не помню. Какая-то муть о сыром мясе, которое они едят в Аризоне, отчего у них все вырастает большим. Что-то такое же тонко-остроумное.
— И что я сказала на это?
— Ничего. Та реплика была единственной. Ты только придала себе мечтательный вид.
— Да, помню, мне часто приходилось его себе придавать. Мой согретый теплой перчаткой взгляд. — Она почувствовала, как Грэм напрягся при этой фразе. — Чтобы изобразить его, я изо всех сил сосредоточивалась на последнем приличном обеде, какой ела. И тогда мои глаза туманило желание.
— Ну и?
Тело рядом с ней снова напряглось.
— Ну и?
— Ну и ты легла с ним в постель?
— Трахала ли я Быка Скелтона? Грэм, ты бы еще спросил про Габби Хейс.
Грэм повернулся к ней и уткнул лицо в ее предплечье. Его ладонь легла ей на живот.
— Хотя один раз я позволила ему меня поцеловать.
Его предположение было абсолютно смехотворным, и она сочла, что он в ответ имеет право на полную честность. И ощутила, как пальцы Грэма окостенели на ее животе. Она почувствовала, что он все еще ждет.
— В щечку. Он целовал всех на прощание — то есть всех девочек. Тех, кто позволял, в губы, тех, кто не позволял, — в щечку.
Грэм что-то пробурчал в темноте, потом издал смешок победителя. Примерно три минуты спустя он занялся с Энн любовью. Он был обстоятелен и нежен, но ее мысли были заняты другим. Если бы она действительно трахала Скелтона, думала она, Грэм сейчас не занимался бы со мной любовью. Каким странным образом прошлое догоняет настоящее и дергает его. Что, если бы все эти годы тому назад, когда она снималась в «Гремучке и рубинах», кто-нибудь сказал: «Уступи сейчас этому ковбою, и через несколько лет ты обеспечишь себе и пока незнакомому мужчине одну-две очень тоскливые ночи». Что, если бы кто-то сказал это? Скорее всего она отозвалась бы: «К такой-то матери будущее! К ТАКОЙ-ТО МАТЕРИ БУДУЩЕЕ! Отвяжись от меня; ты причинишь мне достаточно неприятностей, когда настанешь, без того, чтобы измываться надо мной заранее». А затем из принципа она могла бы пойти дальше и ответить улыбкой ковбою, каким бы пухлым и тщеславным он ни был.
Грэм все больше возбуждался, раздвинул ей ноги под более широким углом и подсунул плоскую ладонь ей под лопатки. Когда она упомянула прощальный поцелуй в щечку, он весь напрягся. А поцелуй Бык ее — все эти годы тому назад — в губы,
Грэм немножко задержал свой оргазм, тактично предлагая ей кончить, если она хочет. Никакого соблазна она не испытала и ответила ритмичными нажатиями на его ягодицы. Когда он кончил, она ощутила сострадание и отраженное возбуждение — как обычно, но более отъединенно.
И в ту же ночь Грэму привиделся автомоечный сон.
Автомоечный сон был зачат Ларри Питтером, с которым Энн совершила адюльтер в «Заварушке», в фильме об уличных бандах, который Грэм умудрился поймать за последние месяцы дважды — один раз в кинотеатре «Эй-би-си» в Тернпайк-лейне и еще раз в Рэмфорде. Энн играла Третью Маруху и участвовала в нескольких бездарных, задающих общий тон эпизодах, в которых члены банды бахвалились и выкомаривали перед своим немытым гаремом. Ларри Питтер играл детектива в чине сержанта, который, избив неудовлетворительное число подозреваемых, чтобы добраться до истины, в конце концов постельно принудил Третью Маруху выдать своих.
Питтер сидел за своим служебным столом и курил; на нем все еще был его засаленный кремовый плащ из фильма.
«Ну-ну, — начал он с язвительным любопытством, — посмотрите-ка, что нам кошка с помойки приволокла. Эй, ребята, — заорал он через голову Грэма, которого усадили на стул для подозреваемых. — Эй, ребята, поглядите-ка!»
Дверь отворилась, и ввалились трое. Каждый на свой лад показался Грэму грязным и злобным. Один высокий и молодой с жирными космами волос и прыщами на лице, затем толстый угрюмый в запачканном комбинезоне и тощий с ничего не выражающим лицом, заросшим двухдневной щетиной, смахивающий на фоторобота. Им всем следовало бы сидеть за решеткой, но Питтер радостно их приветствовал.
«Поглядите, ребята, поглядите, кто объявился — мистер Автомой собственной персоной!»
Ребята захихикали и сгрудились вокруг Питтера по ту сторону стола.
«Пожалуй, от меня требуется кое-что объяснить, — сказал детектив. — Какой смысл ходить вокруг да около, сквайр, а? — Грэм предпочел бы, чтобы они подольше походили вокруг да около. — Дело в том, Грэм (ничего, если я буду называть вас Грэмом, вы не против?), — дело в том, что вы, наверное, кое-что слышали обо мне от своей супруги. Поправьте меня, если я ошибаюсь».
Грэм ничего не сказал.
«Рассказала вам про наш маленький романчик. Небольшое наше факультативное развлеченьице. Превосходная штука, немножко честности между мужем и женой, я всегда так говорю. Я уверен, Грэм, вашему браку почти все ваши друзья завидуют».
Питтер улыбнулся фальшивой улыбкой со сжатыми зубами. Грэм никак не отозвался.
«Конечно, есть такая штука, как излишек честности, а? То есть что важнее, Грэм, доброе мнение о тебе твоего мужа или точный рассказ обо всем, как именно это было? Коварный вопрос, верно?