До того, как она встретила меня
Шрифт:
— Мне необходимо знать.
— Нет.
— Мне необходимо ЗНАТЬ.
Энн попыталась в последний раз воззвать к логике и подавить свой гнев.
— Послушай, либо не было, либо было. Если не было, ни малейшего значения это не имеет, а если было и ты позабыл, это равно тому, что ничего не было, верно? Так и скажем: не было.
Грэм только повторил еще настойчивее:
— Мне НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ.
Энн безуспешно пыталась высвободить запястье, потом глубоко вздохнула.
— Ну конечно, было. И я упивалась. Сверхкласс. Попросила его и об анальном сексе.
Пальцы на ее запястье тут же расслабились. Глаза Грэма выпучились, он посмотрел вниз прямо перед собой.
Больше они весь вечер
В кровати они лежали спиной друг к другу на расстоянии ярда. В темноте Грэм беззвучно заплакал. Немного погодя Энн тоже заплакала. Наконец она сказала:
— Не было этого.
Грэм на секунду перестал плакать, и она повторила:
— Не было этого.
И тогда они снова заплакали, все еще свернувшись на краях кровати.
7
НА НАВОЗНОЙ КУЧЕ
Италия отметалась с самого начала: ее вдоль и поперек исчерчивали следы любовников, будто цепочки верблюжьих следов в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания почти отметались. Имелось несколько стран — Португалия, Бельгия, Скандинавия, — которые были гарантированно безопасными, хотя, бесспорно, по той, в частности, причине, что Энн попросту никогда не испытывала желания побывать там. В результате эта безопасность таила свою угрозу: при всем его слабодушии идея оказаться загнанным на две недели в Хельсинки отсутствующим присутствием Бенни, и Криса, и Лаймена, и кого там еще Грэму совсем не импонировала. Он представлял, как в одной из этих периферийных стран кутается от холода в анорак и прихлебывает ликер из козьего копыта, и нечем заняться, кроме мыслей с похмелья о беззаботных, загорелых от солнца говнюках, которые загнали его туда, а сами даже в эту минуту, развалясь где-нибудь на Виа Венето, измываются над самой мыслью о нем.
Франция была полуопасной. Париж исключался, Луара исключалась, юг исключался. Ну, не весь юг, только те мишурные кусочки, где ярусы обрывов заменились ярусами фешенебельных квартир, Ницца и Канн — кусочки, где Энн, виделось ему, вела себя, как… как всякая другая молодая женщина. Но, конечно, существовал «истинный» юг, где ни она, ни он никогда не бывали, как и те богатенькие жеребцы, которые непрерывно звонят в Лондон, проверяя, что там происходит с их акциями. Истинный юг был безопасен.
Они прилетели в Тулузу, взяли напрокат машину и без особой причины, кроме той, что это был один из рекомендованных путей вон из города, направились вдоль Canal du Midi [7] до Каркассонна. Они облазили половину стен, прежде чем какие-то слова Энн толкнули Грэма просветить ее, что все это не более, чем плоды реставрации Виолле-ле-Дюка, но это ничуть не испортило ей удовольствия. Она решила во всю меру этой решимости насладиться их отдыхом. Грэму Каркассонн крайне не понравился — без сомнения, как принципиальному историку, полушутливо объяснил он Энн, — но никакого значения это не имело. В первый день их путешествия он нервничал, торопясь спастись от властного обаяния своих реакций на Бенни, Криса, Лаймена и прочих. Однако теперь он уже, казалось, оставил их позади.
7
Южный канал (фр.)
Нарбонн предложил Т-образный перекресток, и они повернули на север через Безье в Эро. На четвертое утро, осторожно следуя по дороге, обсаженной толстыми платанами (каждый на середине ствола
— Чему ты улыбаешься?
Энн, нагая, с выполосканными колготками в руке задержалась у окна, прикидывая, не повесить ли их на чугунную решетку за рамой. В конце концов она отказалась от этой мысли — завтра воскресенье, и никогда не угадаешь, в чем люди могут усмотреть кощунство.
— Просто улыбаюсь. — Он снял очки и положил их на тумбочку.
Она повесила колготки на торчащий рог батареи отопления и направилась к кровати. Грэм без очков всегда выглядел особенно беззащитным. Она обвела взглядом вмятинку на его переносице, затем его пятнисто седеющие волосы, затем белизну его плоти. Одной из первых его фраз, рассмешивших ее, было извинение: «Боюсь, у меня профессорское тело». Она вспомнила про это, когда забралась под простыню.
— Просто улыбаешься?
Грэм уже решил, что в следующие несчитанные дни даже намекать не станет на то, забыть о чем они всячески старались — и потому, собственно, отправились попутешествовать. И он сказал ей то, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:
— Я думал кое о чем характеризующем.
— М-м-м?
Она придвинулась к нему и положила руку на его профессорскую грудь.
— Знаешь, что Барбара устраивала к концу моей жизни с ней? Не бойся, это тебя не рассердит. Она завела привычку сдвигать на меня простыни и одеяла. Нет, правда. Пока я спал, она сгребала простыни и одеяла со своей стороны кровати и придвигала ко мне, а затем и пуховую перинку. Потом притворялась, будто только что проснулась, и начинала поносить меня на все корки за то, что я перетягиваю все простыни и одеяла на себя.
— С ума сойти. А зачем ей было это надо?
— Полагаю, чтобы я чувствовал себя виноватым. И это всегда срабатывало, то есть она внушала мне, будто я даже во сне стараюсь как-то ее ущемить. И она проделывала это примерно раз в месяц в течение целого года.
— А почему перестала?
— Да потому, что я ее поймал. Как-то ночью мне не спалось, и я просто лежал, не шевелясь, чтобы не разбудить ее. Примерно через час она проснулась, но у меня не было желания заговорить с ней, и я затаился. И тут обнаружил, что она делает. И выждал, пока она не навалила на меня все и не притворилась спящей, и не притворилась, будто проснулась, и не принялась меня трясти и обвинять, а я сказал только: «Уже по меньшей мере час, как я не сплю». Она осеклась на половине фразы, сгребла все, чем только что меня укрыла, и натянула на себя. По-моему, это был единственный на моей памяти случай, когда она не нашлась, что сказать.
Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорил о своем прошлом. Он никогда не чернил Барбару, чтобы она, Энн, чувствовала себя лучше. В его историях всегда звучало недоумение перед тем, как он вел себя или позволял Барбаре вести себя с ним, и истории эти словно подразумевали, что между ними таких хитростей и обманов нет и быть не может.
— Хочешь простыни побольше? — спросила она и забралась на него. По тому, как он улыбнулся ей, она догадалась, что на этот раз между ними не встанут ни колебания, ни бурное прошлое. И она не ошиблась.