До встречи в «Городке»
Шрифт:
Некоторое время спустя (когда мы вновь оказались в театре), секретарь Георгия Александровича рассказала нам о реакции Мастера на наше послание. Во-первых, Товстоногов был ошеломлен огромным, буквально не поддающимся исчислению количеством ошибок. Письмо Вани Жукова «на деревню, дедушке» являло собой, вероятно, грамматический шедевр по сравнению с нашим. Товстоногов объяснил это по-своему, по-режиссерски: «До какого состояния нужно было довести людей с высшим гуманитарным образованием, чтобы они написали это?!» (Сейчас прикидываю: а если бы мы не сделали ни одной ошибки, как бы сложилась наша судьба?) Во-вторых, Товстоногова удивил сам
Прошла неделя. Подметаем мы с Томашем дорожки и видим, как от КПП идет заместитель директора театра Андрей Аркадьевич Бобыльков.
Мы бросились ему навстречу так, как будто роднее человека у нас не было. Он нас обнимает. Мы душим в объятиях его. В общем, сцена встречи семьи, которую разъединила лихая година, и вот, много лет спустя, уже взрослые сыновья нашли своего папу…
Георгий Александрович поступил очень мудро, послав нам на выручку именно заместителя директора по хозяйственной работе. Это был знак того, что в театре не намерены мириться с пропажей части театрального имущества (то есть Стоянова и Томошевского). Кроме того, Бобыльков, как опытный хозяйственник и снабженец, поставил отношения театра и полка имени Ленинского комсомола на бартерную основу.
Через час после разговора между заместителем директора и начальником штаба нам выписали увольнительную и в черной «Волге» мы покатили домой — на Фонтанку. А театр был нашим домом и в переносном, и в прямом смысле слова: общежитие находилось прямо во дворе театра…
Приехали. Стоим за кулисами. Финал спектакля «Прошлым летом в Чулимске». Мы в сапогах, в хэбэшной форме. Затухают аплодисменты.
Артисты начинают проходить мимо нас. Мы радостно здороваемся. В ответ — вежливые кивки. Нич-ч-чего не понимаю! Нас ведь очень любили и опекали… В театре всегда работали солдаты из разных частей: то снег разгребут во дворе, то мусор вывезут. Вот и приняли нас, обритых наголо, за этих подшефных. Не узнали даже на близком расстоянии. И только 3.М. — Зинаида Максимовна Шарко, игравшая в одном из спектаклей роль моей матери, воскликнула:
— Сынку! Що ж воны з тобою зробылы? — и заплакала… (Мы с нею любили поболтать на украинском языке.)
Пролетело четырнадцать дней. За это время сыграли мы несколько спектаклей: в одном из спектаклей гримеры за сутки (!) сделали нам парики. И вот на той же театральной черной «Волге» (!) нас провожают в полк. В багажник машины загрузили подарки от осветительного цеха — ящик киловаттных ламп, от монтировщиков сцены — ящик гвоздей, от бутафоров — ящик краски, от администраторов — расписание спектаклей и контрамарки для командования на любой спектакль. (А попасть в БДТ тогда было ох как не просто!)
Везет нас директорский шофер Коля, болтаем по дороге, и вдруг у меня возникает совершенно необъяснимое чувство тревоги. Такое ощущение, что должно произойти что-то нехорошее. По какому-то наитию говорю Томашу:
— Покажи увольнительную!
— Зачем? — как-то игриво переспрашивает он.
— Покажи, говорю!
—
— На сколько дней было увольнение?
— Ну, на четыре.
И заржал.
— Нас же две недели не было в части, это же не увольнение, а отпуск! Ты же мне сам сказал, что у нас четырнадцать дней в запасе.
Увольнительная же была у тебя, гад!
— Юсик (это он меня с института так называл), я еще в части к четверочке единичку пририсовал, получилось две недели. Что тебе, кисло было?! — И развалился на заднем сиденье, как король на именинах.
Воспитанный на лучших образцах литературы о войне, я изрек:
— Все. Это — трибунал.
У Томаша свои аргументы:
— Кому ты на хрен нужен — расстреливать тебя. Им лампы нужны и гвозди.
Подъехали к воротам части. И когда нужно было выходить из машины, я понял, что у меня отнялись ноги. По-настоящему отнялись ноги! С Томашем началась истерика, он ржет и говорит при этом:
— Выходи, Маресьев, выходи!
А шофер Коля, задыхаясь от смеха, приговаривает:
— Все это, конечно, смешно, но все равно вам ребята — п…ц!
Еле волочу конечности. Солдаты тащат ящики к штабу. Томаш идет за мной и напевает:
— Топ, топ, топает малыш…
…Очень нелегки первые шаги.
Взял мой однокурсник реванш за тот первый день наш ей службы, оттянулся по полной программе. Но, слава Богу, прав оказался Томаш, а не я.
Никто не задал нам ни одного вопроса, не сказал ни слова по поводу нашего отсутствия.
В кабинете начальника штаба перед нами предстала сцена из «Скупого рыцаря». Подполковник склонился над нашими ящиками. В одной руке он держит киловаттную лампу, другой нежно поглаживает ящик и приговаривает:
— Ах ты, Господи, ах ты, Господи…
Затем наступает гробовое молчание. После паузы подполковник вытирает платком пот со лба и на выдохе произносит:
— Господи, я же теперь ими все посты освещу!!!
Это был предпоследний день нашей службы в школе сержантов в полку имени Ленинского комсомола.
В память о нашем недолгом пребывании в казармах стояли свежевыкрашенные бюсты, была надежно приколочена гвоздями наглядная агитация и ночью часовых на вышках было видно издалека.
Потом мы попали в ансамбль 76-й Военно-воздушной армии. Назывался он «Политбоец». Организовал его для своего удовольствия замечательный дядька, начальник политотдела Управления ВВС Северо-Запада генерал-лейтенант Лезин Андрей Николаевич, а непосредственно руководил нами Капуллер Илья Фроимович. Больше никогда в жизни я не встречал такого словосочетания: подполковник Фроимыч. Главной задачей ансамбля было исполнение песен, сочиненных генералом Лезиным. Например:
Зловещие ракеты нацелены на нас, Нам злые силы вновь грозят войною, Но мы готовы выполнить приказ И с честью отразить врага любого.На мое предложение вместо последней строчки петь: «…и отразить врага любой ценою» был получен отказ.
Потом мы разучивали:
Ведь мы механики авиационные, Надежный страж родной страны, Готовим в бой машины грозные, Чтобы уберечь от войны мир.