Добрая, злая
Шрифт:
Эх ты, глупая Поль… Какая ж она распрекрасная, эта жизнь, если ею… так жить не хочется? А надо, надо, черт побери, других вариантов все равно нет…
– Санюшка-а-а… – ласково позвал откуда-то сочувствующий бабы-Симин голос. – Ну хватит уж сидеть рыдать-то, солнце голову напечет… Иди, нето, в дом, там уж в холодке и поплачешь…
От этого робкого сочувствия стало еще горше, и жалко стало добрую бабу Симу, и себя жалко, и стыдно за Кирюшу, за Поль… Нет, почему все у нее… так? Почему нельзя быть просто доброй, той самой, которая не плюет с балкона и не попадает
– Иду, баб Сим… – прогундосила сквозь тяжелый нос, вставая. – Иду…
Под утро пошел дождь – она слышала, как ударили по земле первые тяжелые капли. И ветер в открытое окно ворвался сырой, холодный, натянул парусом занавеску. Наверное, погода испортилась. И хорошо, что испортилась, будет теперь нормальный фон ее слезному настроению. Забралась с головой под одеяло, вздохнула всхлипнула еще раз, уснула, наконец…
Приснилось, как Иван зовет ее тихо по имени. Настойчиво зовет, все повторяет одно и то же: Саня, Сань… Надо же отозваться, а она никак не может собраться с силами, горло напрячь…
Проснулась, села на постели и вдруг поняла, что голос Ивана звучит вовсе не во сне. Вон в сером от дождя окне и голова его нарисовалась, и улыбка, и ладони отодвинули занавеску…
– Да просыпайся ты, чертенок, я уже весь до нитки промок!
– Иван… Иван! Ты приехал, да?
– Ну, если я здесь, то приехал, значит! Видишь, под окном стою я с гитарою!
– С гитарою?!
– О господи… Давай поднимайся и приходи ко мне, чай будем пить! Я камин затопил, в доме тепло! А на улице сегодня ужас какая холодрыга!
– Да, да, я сейчас…
– Давай, жду. И сапоги какие-нибудь надень, а то ноги промочишь.
Ладони Ивана скользнули с подоконника, и внизу загремело что-то под аккомпанемент его тихого чертыхания. Наверное, бабы-Симино коромысло упало. Оно там аккурат на гвоздике висит.
Подскочила, закрутилась, засобиралась. Натянула джинсы, свитер, кинулась к умывальнику, потом – к зеркалу с расческой. Зеркальное отображение не порадовало, лицо было бледно-зеленым, глаза – припухшими от ночных слез. А впрочем, когда оно ее вообще радовало, это несчастное зеркальное отображение? Ладно уж, какая есть, а бледность и припухлости на горестную ночь спишем. Да он на них и внимания не обратит – на фоне основной страхолюдности… Эх, взять бы и стать красавицей в одночасье! Хоть на один день, вот хотя бы на этот самый! Когда внутри все звенит от счастливой неожиданности его появления!
На улице и впрямь была холодрыга. Небо, затянутое свинцовой тяжестью, раздраженно выплевывало на землю холодную морось, еще вдобавок носимую туда-сюда злым ветром. Хорошо, что догадалась на себя старый брезентовый дождевик накинуть, иначе промокла бы до нитки. Взбежала на крыльцо, робко стукнула костяшками пальцев в дверь, вошла…
И сразу напахнуло – теплом. Иван сидел на корточках у камина, подкладывая в огонь аккуратные полешки,
– Давай заходи… Еще немного, и совсем тепло будет. Можешь пока проявить инициативу и чаю организовать. Там на кухне все есть.
– Ага, сейчас…
Прежде чем нырнуть в кухонный закуток, постояла, огляделась. В доме было довольно чистенько прибрано, только сама обстановка была немного странной. Как выразилась бы Поль – с душком винтажа. Беленые потолок и стены, изразцовая печь в углу, сервант родом из шестидесятых с надменно выпятившимся из-за стекла расписным чайным сервизом, огромный диван с валиками, креслица какие-то невразумительные с низкими спинками… А на полу – домотканые половички, толстые, основательные. По таким хорошо, наверное, зимой в шерстяных носках пройтись.
– Я здесь все оставил как при родителях было, – не оборачиваясь к ней, тихо проговорил Иван. – Они у меня, знаешь, такие были… За модным обустройством не шибко гнались. А вот у камина посидеть любили. Знаешь, как они его называли? Не камин, а живопечурка! У мамы ноги больные были, и отец для нее эту живопечурку соорудил… Я думаю, и название это он сам придумал. Живая печь значит.
– Ага, здорово…
– Ты чаем наконец займешься или дальше глазеть будешь?
– Да, да, я сейчас…
Пока она возилась на кухне, Иван обустроил что-то вроде уютного местечка для чаепития – поставил перед камином колченогий журнальный стол и те самые невразумительные креслица с низкими спинками. Сели, чинно хлебнули чаю из чашек, глядя на огонь. Молчали. Молчать было хорошо, будто они были знакомы сто лет и могли позволить себе это легкое, ни к чему не обязывающее разглядывание веселой пляски огня в камине. Иван первым нарушил это молчание, спросил как бы между прочим:
– А ты чего такая смурная? Будто всю ночь подушку слезами мочила.
– Ну да. А я думала, ты не заметишь.
– Случилось чего, что ль?
– Ага, случилось… Ко мне вчера мама приезжала. Сначала позвонила, и я, знаешь, так чинно-ловко ответила на звонок, будто из Лондона… Оглянулась – а она сзади стоит! Чуть от стыда сквозь землю не провалилась… Мне и сейчас очень стыдно, Иван…
– Понятно. Значит, вычислила тебя мамаша. Выходит, все честное вранье прахом пошло?
– Ага. Выходит, что так.
– И как она тебя устыдила? Сказала, что ты плохая и злая?
– Да… А ты откуда знаешь?
– Да все, в общем, предсказуемо… Не обращай внимания, не стоит.
– Да как это – не стоит, ты что? Ты думаешь, это так приятно – ощущать себя…злой? Да еще по отношению к родной матери? Я же… Я как та добрая девочка, которая плюнула и… в мать попала… Она для меня – все, а я ей – плевок в душу…
– Ну-ну, ты шибко не загибай с покаянием-то! Эк у тебя все в голове перемешалось! Ни у кого не получается быть просто добрым или просто злым, человек всегда гуляет меж этих состояний, как по лезвию ножа! Потому он и есть – нормальный человек. Да чего я тебя учу, ты и сама это должна понимать, раз всякие умные книжки читаешь.