Добровольцы, Долматовский Евгений Аронович

Добровольцы

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Глава первая

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Меня обступают друзья и подруги, Без них не сумел бы вести я рассказ О жизни и смерти, любви и разлуке, О трудной эпохе, взлелеявшей нас. В дорогу! Поставлена первая веха, Исчеркан пока только первый листок. Тридцатые годы двадцатого века — Моих «Добровольцев» далекий исток. В Москве ослепительно жаркое лето, Котлами асфальтными полдень дымится, И в небо над городом серого цвета, Меж белым и синим исчезла граница. На новый автобус глазеет Тверская, Сбегая под горку к Охотному ряду Еще без деревьев, еще не такая, Как нынче, — открытая сердцу и взгляду. «Лоскутной гостиницы» старое зданье Стоит на Манежной. Изгибами улиц Сюда пробираемся, как на свиданье, Бодрясь и робея, спеша и волнуясь. Здесь шахты контора. Толпа молодежи У входа гудит. Невтерпеж комсомольцам; Известно друзьям и родителям тоже, Что строить метро ты пришел добровольцем, А тут медицинский осмотр — вот досада! — Встает на пути. Волноваться не надо. Гостиничный номер и узок и душен, И в этом преддверии Метростроя На древний диван из потертого плюша Присели четыре еще не героя. Четыре юнца торопливо разделись Чего вы боитесь, признайтесь, ребята? У самого рослого оспа на теле, Как дождик оставила след рябоватый. Второй худосочен. Цыплячьи ключицы, И плечи сутулые — все как угроза, что он для подземных работ не годится и тело бело как весною береза. А третий могуч. Под пушистою кожей, Как камушки мускулы ходят покато. Сидит он спокойный, немного похожий На тех молодцов, что смеются с плакатов. Четвертым был я. Но не стоит об этом… Одним рождены мы Октябрьским рассветом. Для нашей души настоящая пытка Что мы не успели в амурские дали, Что домну без нас запустила Магнитка И на Днепрострой мы чуть-чуть опоздали. «Давайте знакомиться — Коля Кайтанов», — Назвался высокий. И тут же чуть слышен Худышка поведал как важную тайну Что он парикмахер — Алеша Акишин. А третий назвался Уфимцевым Славой, Высокий, широкий, крутой, неприступный. (До локтя на левой руке и на правой Сердца и Русалки наколоты крупно.) С путевкой Сокольнического райкома Пришел он, воспитанник детского дома. Чего ж пред осмотром ему волноваться? Возьмут непременно. Лишь глянут — и точка! А мы уже знаем, что парню семнадцать, И могут не взять: не хватает годочка. Акишин к врачу отправляется первым. Идет как на казнь, распрощавшись со всеми. И доктору ясно — расшатаны нервы И слабые легкие. Трудное племя! Короткое детство совпало с разрухой, Прошло по дорогам, историей взрытым, Макуху грызя, шелушась золотухой, С большой головой, с кривоногим рахитом. Осталось поставить лишь крест на анкете: Старик отобрать самых крепких обязан. Но, слезы в глазах пациента заметив, Смущается доктор и медлит с отказом. «Послушайте, юноша! Вам не под силу Такая работа. Я просто не вправе… Вернитесь на прежнюю службу, мой милый. Ну кто Вас такого-то в шахту направил?» «Я сам, понимаете, сам! Добровольно! Пустите под землю меня! Я здоровый!» И доктор перо отложил и невольно Задумался над незадачею новой. Он выслушал сотни сердец. Проходили Сквозь руки сухие и быстрые эти Шахтеры с отметами угольной пыли, Бежавшие в город кулацкие дети, Сезонники из Пошехонья и даже Искатели льгот и рабочего стажа. А нынче растрепаны и горласты, Пошли эти самые энтузиасты. «Вот странные люди! Зачем это надо Под землю, на самое трудное дело? С такими ни удержу нету, ни сладу! Жаль мы изучаем не душу, а тело». «Ступайте домой!» — «Не уйду, не просите!» «Ну, ладно, еще пожалеете сами… Я вам разрешаю, я просто вредитель… Теперь берегитесь: мы в сговоре с Вами!» «Спасибо, спасибо!» — И пулею к двери, Туда, где, нагие, на плюше потертом Сидим мы втроем, сомневаясь и веря, Гадая, что сделает доктор с четвертым. Кайтанов пошел на осмотр. Он спокоен, Как перед атакой испытанный воин. Первейший арбатский драчун и задира, Он полон достоинств и даже раздетый. (Мы сразу увидели в нем бригадира, И он, вероятно, почувствовал это.) А доктор все пишет свои заключенья, В старинной манере перо нажимая, Причин учащенного сердцебиенья, Пожалуй, как следует не понимая. Я позже узнал ощущенье полета, Но мы его в праздничный день испытали, Когда проходные открылись ворота И мы наконец-то шахтерами стали. Великое время заборов дощатых, Звезды автогенной и пыли цементной. В брезентовых робах проходят девчата, И наше волненье им слишком заметно. Осыпали смехом, как мелкою дробью, Но Коля на них посмотрел исподлобья — И только одна продолжала смеяться, Противясь какой-то неведомой силе, Опасной,

когда тебе лишь 18. Была эта девушка широколица, Со вздернутой маленькой верхней губою, На острую шутку, видать, мастерица, Курноса, румяна, довольна собою. Сквозь этот веселый огонь, как в атаку, Мы шли вчетвером, улыбаясь неловко, Средь ящиков, бочек и рельсов к бараку, Где каждый по списку получит спецовку.

Глава вторая

МОСКОВСКИЕ ШАХТЕРЫ

Отчаянный первый набор комсомольский — Пока за душою одна лишь отвага. Спускаясь под землю по лестнице скользкой, Акишин чуть-чуть не сорвался, бедняга. Мгновенье одно — непременно бы рухнул! Он вскрикнул, и голос рассыпался звонко. Но вдруг он почувствовал жесткую руку, Его подхватившую, словно котенка. Никто из товарищей виду не подал, Что крик его слышал иль робость заметил. Вступив сапогами в подземную воду, Мы начали шлепать по лужам, как дети. Нас Коля Кайтанов повел за собою Как будто с рожденья знакомой дорогой. Когда мы уже подходили к забою, Столкнулся он с девушкой важной и строгой. Постой, не она ли над нами смеялась На шахтном дворе в окруженьи подружек? Отчаянно из под платка выбивались Кудряшки ее наподобие стружек. Кто мог бы подумать: она звеньевая И мы у нее в подчинении будем! Спокойно, как будто бы не узнавая, Как будто впервые увиденным людям, Она нам сказала: «Беритесь ребятки, Довольно гуляли, пора и за дело. Сначала используем вас на откатке». И нас это слово обидой задело: Ведь мы добровольцы, бойцы пятилетки! Нам горы ворочать — и этого мало! А тут полюбуйтесь — толкать вагонетки Насмешница эта нам всем приказала. Как будто уже изготовившись к драке, Уфимцев пошел ей навстречу по-бычьи. Но Коля Кайтанов в мерцающем мраке Стоял неподвижно — само безразличье, Начальнице бросив ехидное слово: «Мы, детка, на всякое дело готовы!» В ответ звеньевая, горда своей властью, Прикрикнула весело: «Хлопцы, дружнее!» На чье-нибудь горе, на чье-нибудь счастье На узкой дорожке мы встретились с нею. Всю смену мы так вагонетки катали Уфимцев со мною, Кайтанов с Алешей И легким нам труд показался вначале, И тяжесть породы — пуховою ношей. Где шахта расширена, около клети, Нас встретил один человек низкорослый. Держался он так, будто в шахте лишь дети, А он здесь, представьте, единственный взрослый. Приветливо щуря горячие глазки, Он буркнул: — «Орлы!» — и проследовал дальше. Но юность в такой не нуждается ласке, Легко отличая душевность от фальши. В ту ночь заместитель начальника шахты Запомнился новым шахтерам едва ли. По доскам настеленным, мокрым и шатким, Мы так до утра вагонетки катали — Туда и обратно, к стволу и забою. Кто первым нагрузит? Кто первым вернется? Не знал я, что небо видать голубое Со звездами ночью и днем из колодца. Там возле ствола, как при вечном рассвете, Наверх подавая звонки то и дело, Сидела сигнальщица в красном берете, Принцесса подземного царства сидела. В тяжелом резиновом комбинезоне, Она оставалась и тонкой и хрупкой И гладила, словно собаку, ладонью Большой телефон с неуклюжею трубкой. Таинственны эти наивные брови, Опасны ресниц осторожные взлеты… Напарник мой Слава стал сразу суровей, Как будто от новой внезапной заботы. И мы по причинам особого рода, Друг другу о них не промолвив ни слова, Спешили катить вагонетку с породой, Чтоб с этою девушкой встретиться снова. И смена у нас не прошла — пролетела. Но, выйдя опять вчетвером на поверхность, Мы все ощутили, как бродит по телу Усталость. Но так и должно быть, наверно. Однако она, как прибой, нарастала И шумом глухим наливалась нам в уши, И так нам тепло, так уютно нам стало В пропахшем сосновою свежестью душе! Мы в струи воды погружались, как в дрему, На миг удивившись потерянной силе, И, словно ко дну опускаясь морскому, В потоках вились, колыхались и плыли. На цыпочках, боком вошли в раздевалку. Где в шкафчиках нас ожидала одежда, И вышли на площадь, шагая вразвалку: Рабочие люди — народа надежда! Стоял у подъезда гостиницы старой И вслед нам смотрел сквозь очки роговые В квадратных штанах иностранец с сигарой, Москву посетивший, должно быть, впервые. Платком он протер окуляры от пыли. «Зачем при невежестве и бедноте их Весь город строительством разворотили? Что выйдет из их большевистской затеи?» А мы улыбались спокойно и гордо. Неся по Москве свое званье «рабочий» Не после победы, не после рекорда — Лишь после одной метростроевской ночи. Казалось нам, встречный любой и прохожий Узнает строителей с первого взгляда: Наверное, мы на героев похожи — Не просто четыре юнца, а бригада. Конечно, нам только мерещилось это, Однако прищуренным глазом за нами Следил из окна своего кабинета Тот карлик, что в шахте назвал нас орлами, Товарищ Оглотков. Еще и теперь я Понять не могу — говорю вам по чести, — Откуда в нем столько взялось недоверья, Прикрытого тонкою пленкою лести. Он думал: «Какие счастливые лица! А может они из враждебного класса? Хотят в пролетарском котле провариться? Но нет! Их не скроет рабочая масса». А мы уходили по улицам узким, Усталые, сонные, тихо шагали. Нам встретилась девушка в ситцевой блузке, И мы ее даже сперва не узнали. Такая прозрачность в чертах ее тонких — Огнем опалит или вьюгой закружит? И женщины строгость и робость девчонки, И что-то мальчишеское к тому же! Принцесса подземного царства! И Слава Зашел осторожным движением справа. «Куда вы спешите?» — «Иду за подружкой, Ее вы, наверное, знаете, Лелю?» «Позвольте, пожалуйста, взять вас под ручку!» «Какие вы быстрые! Ой, не позволю!» Сказала она, что зовут ее Машей И скучно одной ей в компании нашей. Конечно, гурьбою за Лелей зашли мы, Жила она рядом — на старой Волхонке. И долго бродили мы, смехом счастливым Звеня в нашей милой арбатской сторонке.

Глава третья

УДАРНАЯ БРИГАДА

Всю тяжесть работы не сразу узнали, — Такими мы были тогда молодыми, — Но руки и ноги чугунными стали, И, кажется, пуха с земли не подымешь. Но каждый не мог себе даже представить, Что в жизни дороги и легче бывают. Мрачнели Уфимцев, и я, и Кайтанов, Спецовки гремучие надевая. И только Акишин смеялся нескладно, Заметно храбрясь, суетился без толку. А Слава сказал: «Порезвился — и ладно. С весельем таким и заплакать недолго». Рабочая ночь бесконечной казалась, Как будто зимуем мы в Арктике где-то. Над нами, не зная про нашу усталость, Цвело и шумело московское лето. И мы удивлялись тому, что девчата, Как прежде смешливы, бодры и задорны. И, вытерев пот на щеках рябоватых, Кайтанов толкал вагонетку проворно. А рядом Акишин влачился по шпалам, Таким оказался настойчивым малым! Мы сразу привыкли в труде торопиться, Как бы возводя бастион перед боем, Как будто должны перегнать заграницу Сейчас же, вот здесь, где мы дышим и строим. И дни проносились, звенели, летели, Тягучей усталости не потакая, Сперва пятидневной рабочей неделей, Потом шестидневкой — была и такая. По-прежнему в шахте мы с Лелей и Машей Словесным турниром друг друга встречали: Еще не настала для юности нашей Пора беспокойной и светлой печали. Кайтанов мечтал о бригаде ударной, О славе рекордов, о громе победы. С ним часто донбасские крепкие парни Вели снисходительные беседы. Он слушал их, не замечая насмешек, И спрашивал, спрашивал, спрашивал снова. Видать, по зубам ему крепкий орешек, Насмешкой не сбить с панталыку такого! Уфимцев под землю спускался иначе: Играючи удалью, веря удаче, Казался он бронзовым рядом с Алешей, Сгибавшимся под непосильною ношей. А я выходил…. Но не будем об этом. Таким вдохновеньем дышали забои, Что должен был стать непременно поэтом Один из ребят под московской землею! Кайтанов на шахте стал общим любимцем, Когда комсомольскую создал бригаду. Его ревновали и я, и Уфимцев К улыбке парторга, к девичьему взгляду. Ходил он размашисто. Эту походку В толпе и сейчас отличу и узнаю. С откатки он нас перевел на проходку — Врубайся в породу, бригада сквозная! Мы пики стальные вонзали с размаха В девонскую глину. На досках учета, Где только недавно ползла черепаха, Взлетал высоко силуэт самолета, И каждая смена друзьям приносила Особую новость, открытье большое. Цвела наша юность и полнилась силой — С распахнутой курткой, с открытой душою. Теперь, те далекие дни вспоминая, Уйдя с головой в стихотворные строки, Признаться по чести, я так и не знаю, Что может быть в жизни чудеснее стройки, Где сутки делились не ночью и ранью, А первою сменой и сменой второю, Где шахта была для друзей как дыханье И даже важней, чем дыханье, порою. На век неразлучных нас было четыре, И столько нам счастья страна подарила, И столько нам горя готовилось в мире!.. Давненько, в тридцатых годах это было. Неслышно вползала в наш праздник весенний, Меняя окраску змея подозрений: Товарищ Оглотков в своем кабинете Ходил и ходил, потирая ладони. «Уж очень ретивы ударнички эти, Такие в момент обойдут и обгонят!» А мы пировали в ударной столовке Заметьте: столовке, никак не столовой. «Фартовый», «малина», «буза», и «шамовка» — Казалось чудесным нам сорное слово. При входе вручались нам вилка и ложка, При выходе мы отдавали их снова. Картошка с селедкой, селедка с картошкой — В то время мы блюда не знали другого. Но на небе утреннем нашем ни тучки. Как все замечательно, ясно, красиво! Хрустим мы червонцами первой получки И пьем жигулевское светлое пиво. Кайтанов подвыпивши, стал неуемным: «Айда покупать друг для друга подарки!» Детекторный тут же был куплен приемник. И галстук. Один. Неказистый и жаркий. (А галстуки были в то время не в моде, В конфликте с юнгштурмовкой полувоенной. Казались носители галстука вроде… Кого? Ну хотя б самого Чемберлена.) К себе в общежитье вернулись мы поздно, Но все ж натянули антенну на крышу. В прохладном бараке на Третьей Извозной Всю землю ребята хотели услышать.

Глава четвертая

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

О дружбе писать я подробно не буду. Кайтанов с Уфимцевым, я и Акишин — Всегда вчетвером появляясь повсюду. Никто не унижен, никто не возвышен. В бараке своем за Москвою-рекою Друг с другом никто никогда не ругался. Но как-то под вечер случилось такое: Кайтанов надел наш единственный галстук. И зная, что сердце товарищей ранит, Нарушив порядок в сложившемся быте, Сказал нам: «Ребята, сегодня я занят». «А как же кино?» «Мой билет продадите!» Тут наш бригадир побелел как бумага. (Насколько я помню, краснеть не умел он.) Мы розно не делали раньше ни шага, Не первый ли шаг без товарищей сделан? И вот он уходит, боясь оглянуться. Походкой, что кажется легче полета. И песни у нас без него не поются, И нам ни о чем говорить неохота. А вечер чудесен. Застыла природа, Полна равновесья, покоя и меры, И только с химического завода Опять дуновение с привкусом серы. Но это ведь, может быть, горечь иная? Не знаю, не знаю… А с тихой Волхонки к Охотному ряду В вечерних лучах поднимаются двое. Торжественно, тихо идут они рядом Вдоль новых заборов, разрытой Москвою. На Леле короткое белое платье, Стянул ее волосы красный платочек. Обязан особо его описать я, Ему уделяя хоть несколько строчек. Он был подороже уборов богатых, Приметой эпохи, лоскут кумачовый, Короной рабфаковок и делегаток И маленьким знаменем женщины новой. А Коля шагает в отцовской кожанке Из старой потертой рассохшейся кожи. Ему, вероятно, в ней тесно и жарко, Но в том никому он признаться не может. Добавим наш галстук, повязанный крепко, И запонку, в шею вонзившую жало, И новую, с хлястиком кепку — И будет портрет дорисован, пожалуй. Свиданье! Конечно, то было свиданье! Но встреча влюбленных в тридцатые годы Немного боялась такого названья, В нем видя явленье дворянской природы. Идут они рядом дорогой знакомой. Охотный гремит в неустанной работе — Вот строится здание Совнаркома И корпус гостиницы новой напротив. А вот и копер — комсомольская шахта. Не здесь ли с рассветом придется обоим Спускаться под землю по лестницам шатким И хлюпкой дорогой шагать по забоям? Стоит на копре человек из фанеры В спецовке широкой и шляпе огромной, Исполненный кем-то в кубистской манере, Неровно окрашенный краскою темной. И двое глаза опустили стыдливо, Как будто фанерная эта фигура На них, оторвавшихся от коллектива, Глядит с высоты подозрительно — хмуро. «Кайтанов, поедем в Сокольники, что ли?» «Пожалуй, немножечко далековато…» «Поедем!» Глаза загорелись у Лели. Трамвай № 6 атакуют ребята. Не втиснуться — страшная давка в вагоне. Кондукторша дергает дважды веревку. Но эти прицепятся, эти догонят, Для них не придется продлять остановку. Тяжелою гроздью висят пассажиры, И Коля почти обнимает подругу. Ее закружило, она положила На руку его свою твердую руку. Когда б этот миг задержался навеки, Она бы летела, летела, летела, Стыдливо смежая счастливые веки, К могучим плечам приникая несмело. Летит наша Леля, душой замирая, И так ей спокойно, и так ей тревожно! Одна остановка, за нею вторая, И жаль, что в вагон им протиснуться можно. Сейчас он ей скажет то самое слово, То слово, которое ново и вечно. Но Коля Кайтанов, насупясь сурово, Глядит на трамвай переполненный встречный. Вагон, задыхаясь, проносится мимо, И он говорит, наклоняясь над нею: «Метро обязательно, необходимо Построить в Москве, и как можно скорее». Наверное, час продолжалась дорога. Вокзалы их встретили шумом и звоном. Вдоль старых домишек, мерцавших убого, Они подъезжали к Сокольникам сонным. И вот наконец они вышли на круге. Кайтанов басил, наклоняясь к подруге. В ответ лишь кивала счастливая Леля, Казалось волшебным ей слово любое. Меж ними возникло магнитное поле, Как током весь мир, заряжая любовью. Они проходили по узким аллеям, Над озером черным стояли на склоне, И он ее жесткую руку лелеял В гранитной своей ладони. Они заблудились меж просек оленьих, Под сенью берез и весенних созвездий… Влюбленные завтрашнего поколенья, Как просто вам будет в Сокольники ездить! И новая юность поверит едва ли, Что папы и мамы здесь тоже бывали. Им долго обратно шагать предстояло Был Коля задумчив, и Леля устала. Рассвет их настиг на безлюдной Мясницкой. Прохлада, и небо совсем голубое, И Леля призналась «Кайтанов, мне снится, Что так вот всю жизнь мы шагаем с тобою…» Ну что он подругу молчанием дразнит? И вдруг, словно ливня веселые струи, Как майская буря, как солнечный праздник, Ее закружили его поцелуи. Зеркальные стекла соседней витрины Влюбленным устроили тут же смотрины, И вслед улыбались им все постовые, Хотя и милиция — люди живые. И Леля шептала: «Не надо, не надо!..» — Пока они шли до Охотного ряда.

Глава пятая

ПЕРВАЯ СБОЙКА

Как выхлопы гоночного мотоцикла, Стучат молотки среди света и мрака. Вдруг стихла атака. В туннеле возникла Сперва потасовка, а дальше и драка. Какая-то странная, дикая сцена — С Уфимцевым борется дюжий проходчик. Забой не дает предыдущая смена — Свои молотки уступить нам не хочет. Зажмурясь, бросается в битву Акишин И Леля пошла в рукопашную яро. Она тяжело и прерывисто дышит. И Коля усердствует: «Дайте им жару!» Но сам не воюет и не разнимает, А лишь наблюдает двух смен столкновенье. Ведь он бригадир, а бригада сквозная, Вся эта ватага в его подчиненьи. Печально бы кончилось это, быть может, В опасный момент появился однако, Парторг, или попросту дядя Сережа. «Эй, черти подземные, что тут за драка?» Он бросился в самую свалку и вынес Оттуда под мышкою Лелю, как куклу, Потом перед Славой Уфимцевым вырос: «Я тоже умею! Уж стукну, так стукну!» Уфимцев вздохнул и уставился косо На темный кулак, возле самого носа. Ребята смутились, и, сделавшись строже, Парторг бригадира берет в переделку: «Тебе за баталию крепко наложим, Планируешь плохо и плаваешь мелко! Понятно, что в сбойке участвовать хочет Бригада ударная в полном составе. Придется подумать, расставить рабочих, Две смены зараз до рассвета оставить. Юнцы все равно не уйдут ни в какую: Они ж добровольцы, пускай атакуют!» Бригада притихла, прерывисто дышит, Не в силах умерить волненье. Сквозь стенку забоя неясно услышав Далекое сердцебиенье. Товарищ, ужель мы дошли До самого сердца земли? Сегодня сойдутся глубокие штольни, Охотный на площадь Дзержинского выйдет. У дяди Сережи, от радости, что ли, Очки запотели, сквозь них он не видит. Для старого штейгера из Криворожья Заманчиво ново туннельное дело. Во френче старинном наш дядя Сережа. В котором еще воевал против белых. У штейгера уголь в морщинах и порах Как память о службе шахтерской синеет. (Вот так и у нынешних юношей порох На раненых лицах проступит позднее.) Тепла, жарка такая ночь Аж куртки с плеч и шляпы прочь, Сверкают спины мокрые. Под пиками кипит земля, То сыпля брызги, то пыля То сепией, то охрою. Прижавши рукоять к груди, Идет Кайтанов впереди, А Леля, чуть не падая, Сгребает землю дочиста Рывком с железного листа Совковою лопатою. В забое шум и толкотня. Уфимцев топором звеня, Установил крепления. А за стеною тихий стук, Как будто там томится друг, Как будто ждет спасения. Утих отбойный молоток, И чистый воздуха поток Ударил в лица потные. В дыру просунута ладонь, Вся в глине скользкой и седой, Могучая и плотная. (Потом, пробившись в Сталинград, Мы вспомним радость двух бригад, Объятья метростроевцев. И так же будет с Волгой Дон Когда-нибудь соединен Как нынче штольни сходятся.) Откуда ни возьмись — цветы! «А кто принес их? Маша, ты?» «Ой, нет, не я! От сырости, Предвидя праздничные дни, Здесь, прямо под землей они Сумели сами вырасти. А ты не замечал, что тут Цветы всегда у нас цветут, Как лампочки на линии?» Подруга к Славе подошла Ему охапкой отдала Все ирисы и лилии. Она веселый слышит смех И говорит: «Букет для всех, Бригаде принесла его! Цветы, для тех, кто впереди! Пилот, понюхай, но — гляди — Букета не присваивай» (У Славы прозвище «Пилот», Его вся шахта так зовет За увлеченье страстное: В аэроклубе по утрам, На страх врагам на радость нам, Штурмует небо ясное.) Все расширяется забой. И митинг вспыхнул сам собой. И в звонких криках митинга Слышны Кайтанова слова: «Не подкачали мы, братва, И „сбились“ изумительно». Вдруг расступился первый ряд. Оглотков! Мрачен гневный взгляд, И губы перекошены. Он речь Кайтанова прервал: «Кто в сквере клумбу оборвал, Товарищи хорошие? Не пощажу я никого И в пыль сотру за воровство, Герои уголовные!» На Машу посмотрели все, Потом на лилии в росе, На ирисы лиловые. Став белым от ярости дядя Сережа, Оглоткову медленно вышел навстречу. «Я эти цветочки сорвал. Ну и что же? Казнить собираетесь? Ладно, отвечу. Чего вы волнуетесь из-за букета? Цветы нам нужны обязательно, ибо Сегодня у хлопцев большая победа. Пришли их поздравить? За это спасибо». Оглотков состроил кривую улыбку: «Ты все митингуешь? Хорошее дело!» Он понял, что нужно исправить ошибку, И начал искать отступленье несмело. Но праздник испорчен в бригаде ударной, Во встречной бригаде невесело тоже. А Маша и Слава глядят благодарно На дядю Сережу.

Глава шестая

БУРЕВЕСТНИК

Великого времени гулкое эхо Звучало в туннелях той юной порою. К товарищу Горькому просят приехать Ударниц московского Метростроя. В парткоме волненье: девчата увидят Его самого и Роллана на даче. Ребята, конечно, немного в обиде, Но Леле и Маше желают удачи. Цветочного ветра прохладная ласка, И щеки пылают в счастливой тревоге. Расхлябанный «газик» — смешная коляска — Несется по старой Смоленской дороге. Летят, как в кино, перелески, пригорки, И Леля бодрится: «Держись, не теряйся!» И вдруг, словно книга ожившая, Горький Стоит на высокой открытой террасе. Он в сером костюме, немного сутулый, Рукою приветливо машет девчатам. Усы они видят, и острые скулы, И чистые искорки глаз грустноватых. Над пепельным ежиком вьются несмело Табачного дыма прозрачные нити: «Приехали! Я оторвал вас от дела? Но вы уж меня, старика, извините!» Тут Леля, как выстрелом, бахнула сразу Еще из Москвы припасенную фразу: «Мы прибыли к вам с комсомольским приветом, Вы наш Буревестник!» Но Горький при этом Такую гримасу состроил, что Леле Пришлось перестраиваться поневоле. А Горький сказал: «Вы живете по планам, И план нашей встречи я так намечаю: Я вас познакомлю с Роменом Ролланом, Потом посудачим немного за чаем, Потом погуляем… Согласны, девицы?» (Но слово «девицы» звучало как «дети».) Тут вышел навстречу старик тонколицый И подал им руку в крахмальной манжете. Хозяин подвинул плетеные кресла, На стол положил он рабочие руки. Расселись, и сразу неловкость исчезла. И Леля, прильнув на мгновенье к подруге, Скороговоркою ей прошептала: «Ой, Маша, Роллана-то я не читала!» А Горький в мундштук заложил папиросу. Как солнце сквозь дым, нашу жизнь осветили Раздумьем пронизанные вопросы: «Как будете жить? Как живете? Как жили?» И девушки стали рассказывать бойко О том, как трудна была первая сбойка, О том, как плывун отжимают в кессоне… И видели ошеломленные гостьи, Что Горький их жизни кладет на ладони И словно сгребает в могучие горсти. «А как у вас дружат, встречаются, любят?» Спросил он у Маши. Но вместо ответа Призналась девчонка, что в аэроклубе Летать она учится целое лето И завтра ей прыгать. Конечно, впервые! Боится ль? «Не очень! Ну, самую малость…» «Да, девушки, вижу, что вы боевые, И много вам счастья на долю досталось!» И Горький задорно взглянул на Роллана, Как будто отец, представляющий дочек, И хмыкнул неловко, достав из кармана Батистовый, в крупную клетку, платочек. Накинув крылатку со львами из меди, Роллан

оставался бесстрастен и бледен. Душа, очарованная навеки, Что видел он в образе девушек наших: Аннету Ривьер или новые реки? Не знали об этом ни Леля, ни Маша. Заранее кем-то был хворост подобран И сложен в чащобе старинного парка, И Горький, склонившись с улыбкою доброй, Костер распалил, небольшой и неяркий. Вокруг разместились хозяин и гости, И каждый читал по-особому пламя, Оно то суставы ломало со злостью, То рдело цветочными лепестками. Быть может, Роллану, укрытому тенью Спокойной и чистой печали, Как зримая музыка, эти сплетенья Симфонией нового мира звучали? Что Леля в извивах костра находила? Одно лишь сиянье, одно лишь горенье Открытой души своего бригадира, А с ним и всего поколенья. А Маша?.. Зачем она в пламя смотрела? Не стоило этого делать, быть может… Зеленая ветка в костер залетела И вспыхнула тоже. …И Горький шепнул: «Я решил почему-то, Что вы оробели, смутились вначале, И стал ваш рассказ о прыжке с парашютом Неточным: небось, о любви умолчали?» Откуда он знает? И девушка сразу Поведала Горькому в светлом восторге О Славе Уфимцеве синеглазом, Красавце, проходчике и комсорге. Ах, Слава Уфимцев! Когда бы ты слышал Признания эти! В земные высоты Взлетел бы ты сердцем, наверное, выше Предела, что могут достичь самолеты. Вились над костром золотые извивы, Сливаясь с вечерним сиянием зорьки. И Леля поглядывала ревниво: О чем это шепчутся Маша и Горький? Однако к концу подходила беседа. «Друзья! Расставаться не хочется с вами. На шахту я к вам непременно приеду, Хотя поругаться придется с врачами». А Маше шепнул: «Разговор между нами, Я в этих делах молчаливей могилы». В костре пробежало по веточкам пламя, Темнея, теряя последние силы. Как жаль, что так быстро окончилась сказка!. И лица подружек задумчиво-строги. Расхлябанный «газик» — смешная коляска — Несется в Москву по Смоленской дороге.

Глава седьмая

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Зачем это Маша торопит шофера, Кусает какую-то горькую травку? Уже половина девятого скоро, Она подвела синеглазого Славку! На длинной скамейке Тверского бульвара Сидит он, куря ароматные «пушки» А слева — влюбленная пара. А справа задумчивый Пушкин. Она не пришла, не придет — это ясно! Так можно всю жизнь просидеть и напрасно. А завтра мы в Тушино едем. И надо Как следует выспаться. Тут не до шуток: Пройдет испытание наша бригада Не в недрах, а в небе — в прыжках с парашютом. Уфимцев! Такие к тоске не способны, Грустить не умеют, хотя молчаливы. Могучие люди бывают беззлобны И робостью внешней красивы. Он выломал палочку и прилежно Письмо начертил на дорожке песочной: «Мария, люблю» осторожно и нежно На грунте рассыпчатом, грунте непрочном. Поднялся, ушел. И доехав до дома, На койке скрипучей уснул он мгновенно. Его не разбудишь, пожалуй, и громом. (Еще мы громов не слыхали военных.) А Маша примчалась к скамейке заветной Лишь в 9-15. В смятенье, в печали. Но слов никаких на песке не заметно: Другие влюбленные их затоптали. (Когда бы владел я волшебною силой, Я все написал бы и сделал иначе: Привел бы тебя на свидание с милой И всем раздарил бы Любовь и Удачу.) Как мучилась Маша одна до рассвета Томилась на крайней скамейке садовой. Сам Горький, пройди он дорожкою этой, Узнать не сумел бы девчонки бедовой. О чем она думала в час предрассветный, Глаза заслоняя шершавой ладонью? Конечно, не злым подозреньем, не сплетней Терзалось сердечко ее молодое. Ей виделось нашей судьбы продолженье: Война громыхает над краем сожженным И Славка-пилот улетает в сраженье, А ей ожидать, как положено женам. А вдруг на него налетели фашисты?! Их много, а он одинешенек в тучах. Машина пылает. Он прыгать решился Вот прыгнет — и пулю вдогонку получит. «Любимый! Не смей раскрывать парашюта, Пока тебе неба и выдержки хватит! Открой его в долю последней минуты, Не то тебя ветер на крыльях подхватит. Для пули фашистской ты станешь мишенью… Чтоб не было в битве любимому тяжко Пример показать приняла я решенье И утром попробую прыгнуть с затяжкой» И вот оно утро. Мы едем в трамвае. И пригород быстро несется на встречу. В открытые окна вагона врываясь, Зеленые ветви ласкают нам плечи. Навек неразлучных сегодня нас трое. Акишина в нашей компании нету, — Он дома остался, он очень расстроен: Врачебному парень подвергся запрету. Но если бы ты заглянул в мою душу (Не выдай, не выдай, товарищ хороший) То понял бы сразу: я попросту трушу И даже завидовать начал Алеше. Но дышит спокойствие рядом со мною, Твердит, как урок, рассудительный Слава: «Находится слева кольцо вытяжное, Скоба запасная находится справа. Вылазь на крыло! Как в Москву-реку с вышки, Ныряй без раздумий — солдатиком, рыбкой. Об этом еще не написаны книжки, Мы первые будем», — добавил с улыбкой. Нам все начинать выпадало на долю, Недаром недавно звались «пионеры». Эпоха такою была молодою, Что в прошлом нечасто встречались примеры. У края покатого летного поля Пирует с подругами шумная Леля. Консервы лежат на вчерашней газете И скромные ломтики серого хлеба. Вокруг на траве мы расселись, как дети, Близ летного поля у самого неба. Что с Машей? Она опустила ресницы А Слава? Он смотрит в небесные дали Как важно им было бы объясниться! Зачем им друзья в это утро мешали? Товарищи! Небо зовет голубое, Нас ждут самолеты на поле зеленом, И мы в парашютную входим гурьбою, И каждый гордится комбинезоном. Инструктор сверкает вставными зубами. Страшней мне становится с каждой минутой. Заводят У-2, и лиловое пламя При выхлопе рвется из патрубков гнутых. (У-2 не зовется еще «кукурузник», Еще не летит над сожженной травою, Овеянный славою всесоюзной, Всеевропейскою и мировою.) Мне первому прыгать. Проклятый алфавит! До буквы моей никого не нашлось. Пилот преспокойно на взлетную правит, Ангары и люди уносятся вкось, И машет Уфимцев мне рыцарской крагой. Куда-то — не в пятки ль? — уходит душа. Я после скажу, что был полон отвагой, Когда приземлюсь, парашютом шурша. Одна лишь надежда, что красные кольца Кругами спасательными на груди Но ты в эти выси взлетел добровольцем От имени тех, кто всегда впереди. Бесстрашным зовется твое поколенье! У-2 тарахтит и заходит на круг. Что храбрость? Нелегкое преодоленье Животного страха, дрожания рук. Смелей комсомолец! Я все-таки трушу. В лицо ударяет порыв ветровой Пилот меня резко толкает. Я рушусь Из облачка вниз головой. Рывок! И за кратким мучительным громом, Треща, раскрывается шелковый зонт, Я тихо вращаюсь над аэродромом, Как циркуль, где радиусом горизонт. Кому рассказать, что я счастлив по-детски, И небо чудесно, и ветер горяч? Запеть бы! Но песни свои с Дунаевским Еще только пишет Кумач. И вот как плетеные белые вожжи, Тяну на себя парашютные стропы, Чьи длинные тени протянутся позже, Как меридианы на карте Европы. Распалась налитая воздухом чаша. Беспомощный шелк на траве серебрится. Второй — по алфавиту — прыгает Маша, И взглядом ее провожает Уфимцев. Дружочек наш милый! Так быстро взлетела, Товарищам слова сказать не успела… В решеньи своем никому не призналась. Все выше ее голубая дорога. Внизу на земле ее сердце осталось, Бессонная ночь, и печаль и тревога. Мотор выключает, командует летчик: «Пошел!» Кувыркается в небе комочек. Сейчас вытяжной парашютик заблещет, Стремительный шелк за собой увлекая. Комочек несется, мелькая зловеще; Мгновенна как вечность, секунда такая. «Успею! Успею! Не мне это больно — Тому, кто в бою не уйдет от погони. Земля уже близко. Однако довольно…» Но тут ускользнуло кольцо из ладони. И все… Только мчится и воет сиреной Машина. Да белый халат на подножке, И врач на одно опустился колено Над чем-то ужасным на взлетной дорожке. Под пологом шелковым, пологом белым Не ты, наш дружок. То, что было тобою. Не знает никто твоих помыслов смелых, Рожденных в предчувствии первого боя. Еще до Расковой, еще до Гастелло Девчонка, десяток инструкций нарушив, По мирному небу звездой пролетела, Пылающий след прочертив в наших душах. Отставить прыжки! Тишина неживая. Кайтанов безмолвствует, с виду бесстрастный, Но слезы, в рябинках его застревая, На утреннем солнце сверкают и гаснут. Носилки. И Леля с пустыми зрачками, И Слава Уфимцев с лицом словно камень. Он шепчет, пронизанный холодом лютым: «Позвольте мне прыгнуть с ее парашютом…»

Глава восьмая

АВАРИЯ

Созвездьями смутными ночь засветилась. Безмолвная смена под землю спустилась. Товарищи, где мы? В холодном забое. Как Маша теперь, — глубоко под землею. И мутные воды капризной Неглинки Сочатся в породе, как будто слезинки. У Славы увяла разбойная челка, Лицо — как лоскут парашютного шелка. Как вечность, идет за минутой минута, И шепотом мы говорим почему-то, Молчаньем стараясь утешить друг друга. Вдруг около клети послышалась ругань, Товарищ Оглотков явился в бригаду: «Сегодня в забоях ни сладу, ни ладу! А ну-ка, орлы, поднажмите! В работе, В работе всегда утешенье найдете!..» И дальше помчался по шпалам и лужам… Да разве он может понять, как мы тужим! Мы пики вонзили в девонскую глину, Но, силы лишенные наполовину, Остановились для перекура, Шипение воздуха слушая хмуро. И не заметили, как осторожно Присел с нами рядышком дядя Сережа. «Поплачьте, товарищи, станет вам легче. От горя слеза лучше доктора лечит». Нас горем пришибло. Нам кажется странным, Что жизнь пробивается светом сквозь тьму. Но время умеет залечивать раны, И скажем за это спасибо ему. За сменами дни, а за днями недели, Бегут вагонетки по скользкой тропе, Из штолен вылупливаются туннели, А мы в них — как будто птенцы в скорлупе. Одна за другой вагонетки с породой Бегут и бегут на-гора без конца. Все тверже, все крепче бетонные своды, И жестче становятся крылья птенца. Проходку ведем по далеким столетьям: То речка возникнет, зловеще журча, То мертвый тайник на пути своем встретим, То череп, то цепь, то обломок меча. Глубины московской земли непокорны, Они отступать не желают, грозя Обвалом, и взрывом, и гибелью черной. Крепленья трещат, но сдаваться нельзя. В забое четыре отчаянных друга. Стучат молотки, словно сердце одно. Порода навстречу вдруг выперла туго И хлынула в лица. И стало темно. Холодная жижа нам хлынула в лица, И стало темно, и забой шевелится, И слышно, как дышит подземное дно. На нас навалилась тяжелая полночь. Мы грудью своей зажимаем дыру И слышим сквозь грохот, в холодном жару, Как Леля вопит: «Погибаем! На помощь!» От этого крика страшней почему-то. Откуда здесь Леля, в кромешном аду? Плывун нажимает упрямо и круто, Еще полсекунды — и упаду. Забой наполняется голосами, А наш бригадир, все на свете кляня, Хрипит: «Не волнуйтесь, мы справимся сами!» И падает навзничь, сшибая меня. Очнулись в здравпункте. Как старый знакомый, Термометры ставит нам доктор седой. А мышцы разбиты горячей истомой, И бронхи как будто налиты водой. Наш добрый старик на минуточку вышел. Тут, Славе шепнув: «Я пропал все равно», — Встает, как лунатик, Алеша Акишин И лезет на улицу через окно. Собравши последние силы, он лезет, Спускает ледащие ноги во двор. Он прав! Пуще самых ужасных болезней Я тоже боюсь докторов до сих пор. Вновь доктор зашел, переменой испуган, Термометры вынул и ставит опять. «Не вижу я вашего юного друга, Которого надо бы с шахты списать». Кайтанов глядит на врача хитровато: «Акишин? Он только что вышел куда-то!» К нам шумы доносятся из коридора, Шаги молотками стучатся в висок. Обрывки взволнованного разговора И дяди Сережи охрипший басок. Мы слышим: «Их четверо было в забое». «Все живы остались?» «Как будто бы да». «Поток плывуна заслонили собою. Чуть-чуть не случилась большая беда. Могли бы в Охотном дома обвалиться, У старой земли гниловато нутро». «Доверье бы к нам потеряла столица, И так обыватель боится метро». «А если бы хлынул плывун по туннелю, Все заново рыть бы, наверно, пришлось». «Тогда бы уж стройку не кончить в апреле». «Ну, слава те господи, обошлось!» «Так это ж герои!» «Конечно, герои! А сколько упорства и силы в таких!» «Назавтра в „Ударнике Метростроя“ Должны напечатать заметку о них». «К ним можно пройти?» — «Доктора запретили. Ребятам изрядно помяло бока». «А как там Акишин? Его отходили? Он плох, вероятно?» «Нет, дышит пока». Шаги и слова осторожней и тише, Но мы от сочувствия стали слабей. А вам приходилось когда-нибудь слышать За тонкой стеной разговор о себе? Почувствуешь — сердце забилось и сжалось, И разом нахлынут и гордость и жалость. Но горе тому, кто услышит такое, Что люди в лицо говорить не хотят. И коль это правда, лишишься покоя. Но что тут поделаешь? Сам виноват. …Дощатые стены пропахли карболкой, И дышится трудно, и хочется спать. И доктор ворчит: «Тут одна комсомолка Всю ночь к вам рвалась и стучится опять». «Нельзя! Все начальство сейчас приходило И то не пустили: врачи не велят». «Пустите меня! Я жена бригадира, А тот, что стихи сочиняет, мой брат». Уфимцев ворочается на койке, Он весь удивленье, святая душа: «Ребята, я слышу там возгласы Лельки! Ой, что она мелет? Не верьте ушам». Кайтанов с улыбкою виноватой Мне шепчет, пока сотрясается дверь: «Не знаю, сумеешь ли стать ты ей братом, Но мужем я, кажется, стану теперь». Тут Лелька врывается: «Коленька, милый, Ах, бедный мой, бедный! Спасибо, живой!» И вдруг на колени она опустилась, Зарылась в подушку к нему головой. И, лоб его гладя, смеется и плачет, А мы уже поняли, что это значит. Кайтанов, поднявшись на локте упруго, Еще побледнев, обращается к нам: «Ребята! Знакомьтесь с моею супругой, Прошу уважать! А любить буду сам» Супруга товарища с явным презреньем На койки, на братию нашу глядит И ставит на тумбочку банку с вареньем «Пайковое! Думаю, не повредит». …Неделю мы так в лазарете лежали. (Акишин в бараке спасался один.) И Леля Теплова все ночи, в печали, Следила, как дышит во сне бригадир. Когда ж отправлялась она на работу Иль шла получать нам лекарства и лед, Кайтанов свою излагал нам заботу: «Отцу напишу. Он, конечно, поймет. Но как объясню я в бригаде ребятам, Что вдруг из аварии вышел женатым?»

Глава девятая

СВАДЕБНЫЙ ПОЕЗД

В бригаде назначена первая свадьба. (Но ждут окончанья строительства дома.) Кто мог о порядке ее рассказать бы? С помолвкой, с венчанием мы незнакомы. Из Горловки пишет отец Николаю, С трудом составляя за фразою фразу: «Присутствовать я самолично желаю, На свадьбе безбожной я не был ни разу». И Лелина мама по первому слуху Примчалась, живет в общежитии нашем. Бабусею все величают старуху, Она ж называться желает мамашей. Мы с ними встречаемся мало и редко, Приходим и валимся разом на койки. Нас радостным вихрем несет пятилетка Ко дню окончания стройки. Все швы зачеканив, чтоб стены не мокли, Мы сделали нашу работу, как надо. И в черных туннелях, как будто в бинокле, «Дзержинскую» видно с «Охотного ряда». И дом подрастает, похожий на ящик. Но нам представляется очень красивым. Чтоб толк понимать в красоте настоящей, Быть надо хоть чуточку меньше счастливым. Дана однокомнатная квартира — Сегодня мы будем женить бригадира! Гостей набежало незваных и званых… Квартира полна. И пошел пир горою. Но где же Акишин? Он заперся в ванной. «Не дергайте дверь, все равно не открою!» Коль выйти ему, засмеют и девчонки, Увидев распухшие красные веки. Пылающим лбом прислонившись к колонке, Он, кажется, плачет, несчастный навеки… Да что с ним? Себе мы и не представляли, Что может с юнцом приключиться такое. Сидит за столом, не скрывая печали, Уфимцев, глаза прикрывая рукою. А в памяти утро и летное поле, Сирена тревоги, минута прощанья. От счастья влюбленных до собственной боли Уж очень короткое расстоянье. Мамаша невесты приносит на блюде Пирог деревенский из серого теста. Эх, горько! Целуйтесь, хорошие люди, Кайтанов и Леля, жених и невеста. Эх, горько! За шахту! За нашу квартиру! Вздымаются рюмки, стаканы и кружки. За то, чтобы в жизни везло бригадиру, За то, чтоб всегда был он ласков к подружке. А Колин папаша и дядя Сережа, Лишь чокаясь, пьют безо всякого тоста. Шахтеры всегда друг на друга похожи, Сойтись и сдружиться легко им и просто. Могучие девушки в платьях из ситца Танцуют в углу, завладев патефоном. Мне грустно, что я не успел влюбиться, — Сегодня так хочется быть влюбленным! Веселье в разгаре. Вдруг в двери стучатся: «Ребята! Ребята! На шахту сейчас же!» «Да нет, не пожар, не авария, что вы! Все в полном порядке. Туннели готовы. До поезда первого час, вероятно. Гостей ожидают… Понятно?» — «Понятно!» Акишин выскакивает из ванной, Никто не заметит, что нынче он странный. Оставлены стулья. Вино недопито. По правде сказать, даже свадьба забыта. Одни пировать будут в комнате новой Кайтанова теща и свекор Тепловой. Их свадьба безбожная ошеломила, И скучно им слушать фокстрот «Танганилла» А мы спешим ночными площадями, Бежим, аж сердце рвется из груди, И Лелина косынка словно знамя, И, как всегда, Кайтанов впереди. Игра теней на улицах весенних, И вот он, наконец, «Охотный ряд». Под нами эскалатора ступени Вдруг двинулись, шумя, как водопад. Торжественно и чисто на платформе. Давно ли здесь стучали молотки!.. Две девушки в путейской новой форме Стоят, держа железные флажки. Гудит туннель. Вот вырвался оттуда Циклопий глаз. Вздыхает левый путь. В зеркальных стеклах, мчащихся, как чудо, Зрачки ребят мелькают, словно ртуть. Упорство наше, мужество и верность Застыли в этих сводах на века, И в первом поезде, в вагоне первом — Смотрите! Все Политбюро Цека. Перрон в приветствиях, в веселом гаме, И мы вступаем в новенький вагон — Как в сказку, невесомыми шагами, И мчит мечта за поездом вдогон. Мы первыми дорогу проложили Здесь, в плывунах, среди кромешной тьмы, И, первые — по праву — пассажиры, Подземною дорогой едем мы. Как будто повторенье детской гаммы, Звучит на новых стыках путь стальной, И станции, похожие на храмы, Встречают нас прохладной тишиной. И мы, захлебываясь от волненья, Стоим и смотрим родине в глаза. На Третьем съезде комсомола Ленин Наш путь необычайный предсказал… Да, это нам учиться и учиться, Чтобы увидеть коммунизм самим Наш первый поезд, первый поезд мчится, Мы в будущее мыслями летим. Какие стройки кто из нас воздвигнет, Кого Героем назовет народ? В каких пучинах кто из нас погибнет И кто до коммунизма доживет? Но это нам покуда неизвестно. Все впереди. Построено метро. В вагоне с членами Политбюро На первом поезде жених с невестой. Вновь, как всегда, Кайтанов и Теплова, Вы первые на свете потому, Что свадебного поезда такого Еще не подавали никому. Наш первый поезд, первый поезд мчится. В его движенье наш двухлетний труд, А наверху, над нами, спит столица, Как дети спят, когда подарка ждут.

Глава десятая

ОСОБНЯК НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ

Года молодые, куда вы стремитесь? К планетам и звездам! А мы и не знали, Что есть в окончаньи трудов и строительств Не только восторг, но и доля печали. Снесли эстакаду в последнюю смену. В Охотном ряду не увидишь отныне Трамвайных платформ, так похожих на сцену, Где люди сидят на песке, как в пустыне. Разобран копер и фанерный рабочий. Забор превратился в обычные доски. Но жизнь останавливаться не хочет: Поручен нам новый объект — Маяковский. Он станцией станет, поэт наш любимый. Как плыть пароходом товарищу Нетте, Так быть Маяковскому залом глубинным, В стальные колонны и мрамор одетым. У каждого в жизни сейчас перемены: Направлена в Промакадемию Леля; Акишин учиться пойдет непременно: Не всем в академии, можно и в школе! Уфимцев экзамен сдает на пилота, Уже он на «чайке» взвивается в тучи; И новая ждет бригадира работа: Теперь в подчиненье он смену получит. Он ходит вразвалку, веселый и гордый, Чуть-чуть свысока он обходится с нами И носит на лацкане новенький орден — Пусть не Боевое (Трудовое), но Красное Знамя! Почетное звание краснознаменца Нам с детского сада являлось ночами Буденновской лавой под яростным солнцем, Борьбой пограничника с басмачами. И вот этот орден для нас отчеканен, Он лучшему парню вручен по заслугам, Эмаль его можно потрогать руками И рядом стоять с бригадиром и другом. Пускай бригадир погордится! Не важно! Ведь он, как и все мы, вчерашний мальчишка В руках его книжка в обложке бумажной. Моя — понимаете! — первая книжка. И он говорит мне: «Написано бойко, Показана наша подземная стройка. И ясно видна установка комсорга — В стихах исключительно много восторга. Все было, пожалуй, труднее немного. Зачем тут одни лишь веселые лица? Не критик я, чтобы оценивать строго, Но думаю, надо тебе поучиться. Нужны государству и людям поэты — Великие годы еще не воспеты». …Особняк на Тверском бульваре, Юный Горьковский институт. Дверь открыта. Смелей, товарищ! Нас науки и книги ждут. Коротка у меня анкета, Биография коротка. Метростроевца, не поэта Принимают сюда пока. «Познакомиться не хотите ль?» — Трубку толстую закурил С кинофабрики осветитель. «А зовут тебя как?» — «Кирилл. Впрочем, можешь, если захочешь, Костей звать меня, например. Я картавлю, мне трудно очень Выговаривать „л“ и „р“». Вот скандалит парнишка вздорный С разлохмаченной головой, Бывший жулик и беспризорный Из колонии трудовой: «Это верно, я был бродяга, А теперь я рабочий класс! От Макаренко есть бумага. А не примут — зарежусь враз!» И глядит на него сердито — С ней никто еще не знаком — Тонконогая Маргарита С тонким, жалобным голоском. Вот еще пришел — погляди-ка, Это малый не без затей, Двухметровой длины заика, Сочиняющий для детей. Начинающие поэты, Мы священным огнем горим, И тепло нам, хоть мы одеты Легковато для наших зим. Со стихами тонки тетради. Предстоит еще сочинять Песнь о Зое, «Митинг в Канаде», «Дядю Степу» и «Жди меня». В институте нету традиций, И порядка покуда нет. Не приучены мы учиться Дети первых советских лет. Дело тут не в священной лени, А скорее в том, что как раз В первой и во второй ступени Все загибы пришлись на нас: Смесь гимназии с производством, Школьных митингов полоса. Так ломаются у подростков В ранней юности голоса. Есть наука — сплошная скука, Есть предметы и для души. Прокатились мы по наукам, Как по скользанке малыши. Пионерские песни спеты, В институте терзают нас Неуменье вести конспекты И неполных знаний запас. Когда, провалившись на третьем предмете, Я вышел на улицу, гордый и хмурый, За мною пошли (я не сразу заметил) Какие-то две непонятных фигуры. Я начал шаги прибавлять воровато, Потом оглянулся: придется ли драться? Да это ж из нашей бригады ребята — Кайтанов с Уфимцевым! «Здравствуйте, братцы!» «Здорово! — ответил невесело Славка. (Кайтанов молчит, только туча во взоре.) — Печальная нами получена справка, Как ты в институте бригаду позоришь». Тут начал Кайтанов: «Ты ходишь с фасоном, Значок метростроевца носишь в петлице, А сам оказался дешевым пижоном, Который форсит и не хочет учиться. Учти, что богема сегодня не в моде. Уфимцев, скорей отведи мою руку, Иначе я съезжу студенту по морде — Такую, быть может, поймет он науку». Уфимцев не выдержал мрачного тона, Он лапы свои положил мне на плечи. «Поедем к Кайтановым, к нашим влюбленным, В семейном кругу проведем этот вечер». Кайтанов кивнул, не добавив ни слова, И я захлебнулся такой теплотою, Высоким приливом участья такого, Которого я, вероятно, не стою.

1 2 3 4 5