Добровольцы

Долматовский Евгений Аронович

Глава двадцать первая

ВОЗВРАЩЕНИЕ АКИШИНА

Кто ездил хоть раз в транссибирском экспрессе, Огромность страны ощущает особо, И мир для него уже вовсе не тесен — Он как бы коснулся вселенной для пробы. Тайга Забайкалья, сибирские степи И Волга — широкая, словно сказанье. Но самый священный почувствуешь трепет, Когда ты восторженными глазами Увидишь мелькание дачных поселков, Сосновые просеки Зеленоградской. Уже опускается верхняя полка. А вот и Лосинка. Москва моя, здравствуй! Леса Подмосковья летели навстречу То белым, то черным, как перья сороки. Приклеился носом к окну человечек, Построивший крепость на Дальнем Востоке. В тюленьей тужурке, в пимах и калошах, В цигейковой шапке (до пояса уши), — То был мой товарищ, напарник Алеша, Стоял он и сердце дорожное слушал И мысленно транспорт ругал и погоду: Поспеть не пришлось ему к Новому году. Взвалив на плечо чемодан свой фанерный, Он вышел на «Киевской». «Странное дело, Я линией новой ошибся, наверно, Попал не туда», — он подумал несмело. Мой друг не ошибся районом. Однако Не мог он найти на Можайке барака: Дома, возведенные до небосвода, Шеренгой — то красный, то желтый, то серый. И только с химического завода Опять дуновение с привкусом серы. Но это ведь, может быть, горечь иная… Не знаю, не знаю. Повез его к центру троллейбус усатый. В знакомом дворе незнакомые дети Сказали, что шахта была здесь когда-то, Давненько снялись метростроевцы эти. В своем невеселом московском маршруте Не мог он найти ни следа, ни ответа И вспомнил о Горьковском литинституте, — Уж там-то, наверно, разыщут поэта. В двухсветном, подпертом колоннами зале Студенты — совсем молодые ребята — Алеше о друге его рассказали: Да, верно, он здесь обучался когда-то, А нынче на финском, в газете армейской, С Диковским, Сурковым и Левиным вместе. Не став переспрашивать этих фамилий, Акишин ушел. Мы его не спросили, Зачем он не едет к Кайтановым сразу, — Ведь там учредили мы главную базу. Но вот он шагает по лестнице робко, Обратно бы бросился напропалую! Но поздно — нажата звонковая кнопка, И Леля приезжего в щеку целует. Он снял свою куртку и жаркую шапку. И тут появился лопочущий Славик: «Ты с фронта? Ты видел там нашего папку? Зачем ты его на морозе оставил?» Акишин с пылающими ушами Стоял, отвечая неловко и хмуро: «Я, мальчик, не с фронта. Я к папе и маме Всего на минутку заехал с Амура». Но Леля Алешу за стол усадила. «Поешь, и — купаться!» — «Не надо, спасибо…» «Все в комнате точно такое, как было, Чего я дышу, словно донная рыба?» «Ты знаешь, стал Слава Уфимцев героем!» «Он тоже на фронте?» — «Да, все улетели! А мы ничего. Третью очередь строим, До автозавода проводим туннели. Вот плохо одно лишь, что Коля не пишет. Письмо для него — это сущая мука. Ужасный характер у наших мальчишек: Не знают они, как тревожна разлука». Акишин следил за Тепловой украдкой С мучительной болью, и горькой и сладкой. За годы мечта его стала другою, Однако осталось в ней все дорогое. Он чувствовал: сердце вот-вот оборвется… И, голос свой собственный не узнавая, Сказал, что поедет на фронт добровольцем, Поскольку пора подошла боевая. «Я утром к начальнику военкомата Пойду, как ходили все наши ребята». Заметив у Лели в глазах недоверье, — Подумала, видно, возьмут ли такого, — Решил он: «Добьюсь непременно теперь я, Чего бы ни стоило. Честное слово!» Он врал, что поедет к какому-то дяде, Но Леля опять затвердила о ванне, О том, что мы все как родные в бригаде, О том, что постелет ему на диване. Он сдался, притих, разморенный портвейном, Уставший от поисков после дороги. Слабей становился он с каждым мгновеньем, Гудело в висках, и не слушались ноги. Акишин проснулся лишь в полдень, поскольку Он жил еще дальневосточным режимом. Квартира пуста. Он подумал: не Колька, А он, Алексей, мог бы стать здесь любимым. Тут Славик вернулся — он был у соседей, — И стыд примешался к Алешиным мыслям. «Давай поохотимся на медведя!» Минута — и в комнате дым коромыслом. Он стулья использовал как пулеметы, Стрелявшие карандашами цветными. Усталая Леля, вернувшись с работы, Часа полтора убирала за ними. А дядя веселый — какая досада! — Ушел и унес чемодан свой фанерный. А мама сказала: «Не хочет — не надо. Чем здесь ему плохо? Уж очень он нервный». Назавтра ей вниз по стволу передали: «Теплову зовут к телефону в контору». «Акишин

звонит ей?» — «Да, вы угадали». «Скажите, нет времени для разговору». Но кличут диспетчеры снова и снова: «Вас ждут, поднимитесь, товарищ Теплова». И голос Алеши со стрункой печали Доносится, словно с далекой планеты: «Ты, Леля? Представь, что на флот меня взяли! Я, видно, окреп! Да откликнись же! Где ты? Направленный в школу военно-морскую, Я всю медицину прошел на „отлично“. Позволь, если очень я там затоскую, Тебе написать. Но секретно и лично».

Глава двадцать вторая

ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ

На карте штабной не заполнены клетки, О вражеской крепости сведений нет. В своем блиндаже результатов разведки Всю ночь ожидает Военный совет. Ввалились бойцы. На подшлемниках — иней, Изорваны в клочья халаты на них. «Где старший?» «Добравшись до вражеских линий, Гранаты и диски он взял у двоих И всем приказал: „Отправляйтесь обратно! Здесь ночью нельзя разобрать ни черта. Я на день залягу в сугробе. Понятно? Ну, вроде покойника или куста“». Как медленно, как бесконечно тянулся Тот первый, непраздничный день января! «Вернулся разведчик?» «Еще не вернулся, С НП не звонили, точней говоря». Приказано северней пушкам ударить, И послан опять истребитель в полет. «Ну что там?» «Ну как там?» «Вернулся тот парень?» «С НП передали: пока не идет». Но вот наблюдателя голос далекий Звучит в телефоне, и тесно словам: «Приполз. Обморожены руки и щеки, Но требует, чтобы отправили к вам». Его притащили на связанных лыжах, А сам он протиснулся в дверь блиндажа. Халат его в пятнах, багровых и рыжих. Поди разберись, это кровь или ржа. И я узнаю своего бригадира, А он, вероятно, не видит меня. Уставился взглядом в глаза командира, Спокойный и страшный стоит у огня. «Скорее врача!» «Все в порядке, не надо! Докладывать можно?» «Я слушаю вас». «Железобетонная эта преграда По гребню холмов пролегает как раз. Я все там облазил. Район необычный. Вот карта. Я каждый обследовал дот. Построена крепость, признаться, отлично, Бетон исключительный, марки „пятьсот“». И вдруг перед ним затуманились лица, И, сдвинутый воздуха теплой волной, Он медленно-медленно начал валиться На стол, на скамейку, на пол земляной. Читатель! Я знаю, ты мной недоволен: О юности звонкой обещан роман, А что за герои? Тот ранен, тот болен, Тот гибнет, взлетая навстречу громам. Но я ничего переделать не властен, От правды не вправе, не в силах свернуть. Нам выпало самое трудное счастье — Идти впереди и прокладывать путь. Я ночью привез о Кайтанове очерк. Редактор сказал: «Ничего матерьял. Над крепостью вражьей все время летал, Огонь на себя принимая… Не медли — Езжай, разыщи его и опиши. Поменьше про всякие „мертвые петли“, Побольше про дружбу и твердость души». Я снова пускаюсь в маршрут бесприютный Дорогой рокадной, машиной попутной. Ищу по озерам пристанище «чаек». У летчиков корреспонденту дадут Громадную кружку горячего чая И что-нибудь погорячее найдут. Но вот разговор — это трудное дело: Не вытянешь слова из этих ребят. Направят к инструктору политотдела Да буркнут про карту: такой-то квадрат. А подвига нет. Выполнение задачи — И только. Да как их еще я найду? Но вот показались безмолвные дачи И строй самолетов под кручей на льду. Дежурный сказал: «Нелегко добудиться: Семь вылетов за день. Устал лейтенант». Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?! Хоть бачки такие, что трудно узнать. Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли? И снова ты выполнил дружбы закон. Не дрогнут ресницы его золотые, Быть может, впервые увидел он сон. Мое поведение здесь непонятно: «Не смейте будить его. Дремлет — и пусть. Пока. Я в редакцию еду обратно. Я знаю, как песню, его наизусть. А подвиг сегодняшний видел воочью». И снова карельскою вьюжною ночью Пускаюсь я в снежный маршрут безотрадный Машиной попутной, дорогой рокадной. Безумствует стужа. А молодость рада! Какое тепло я в метели нашел! Ты вместе по-прежнему, наша бригада, Мое поколение, мой комсомол! На лицах от знамени отблеск багровый. С отцами сумели мы стать наравне На этой короткой, на этой суровой, Тяжелой для нас и для финнов войне. Жестокие мучили нас неудачи, Но если б не битва на выборгском льду, Могла бы судьба Ленинграда иначе Решиться потом, в сорок первом году. Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты, Впервые бегущей за гребнем огня, И танк, наползающий прямо на доты, Хоть пушка мертва и пылает броня? Прорвали! Прорвали! Как черная пена, Кипит опаленный разрывами снег. Саперы взрывают форты Хотинена, А Гуго считал, что их строил навек. По полю разбросаны камни и трупы, Фонтаном взлетают бетона куски. Рассеялся дым. Отопления трубы — Как мертвые красные пауки. Торчком арматура. На глыбе бетонной, От края переднего невдалеке, Кайтанов сидит и рукой опаленной Отрывисто пишет на сером листке. Но это не Леле письмо. (К сожаленью, Товарищ мой писем писать не любил.) Я через плечо прочитал: «Заявленье Готов, не жалея ни жизни, ни сил, Служить своей родине. Если достоин, Отныне считать коммунистом прошу. Я, как комсомолец, строитель и воин, Билет нашей партии в сердце ношу». Тряхнул я старинного друга за плечи. И он обернулся. Мы рядом опять. «Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи. За очерк шикарный хотел отругать: В нем Слава и я на себя не похожи… Ну ладно, забудем. Бери карандаш, Скорее пиши заявление тоже, Пусть будет у нас одинаковый стаж». Сказал и задумался. У бригадира, В зрачках затаившего сталь и тепло, Все в жизни естественно так выходило, Как будто иначе и быть не могло. Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор. Короткий привал — этот взятый редут. Над нами летят самолеты на Выборг, Вперед под огнем коммунисты идут.

Глава двадцать третья

ОРДЕНОНОСЦЫ

Снег тополиный — верная примета, Что повстречались года времена, И незаметно переходит в лето Короткая московская весна. Теплынь и тишь. В такой хороший вечер Мир виден, как сквозь призму хрусталя. Прозрачным, легким сумеркам навстречу Счастливцев трое вышло из Кремля. Одна лишь четкость в шаге их нескором Напоминала о военных днях. Обтянутые красным коленкором Коробочки несли они в руках. По Красной площади шагали трое Строителей, питомцев Метростроя. Один был в гимнастерочке короткой С петлицами небесной синевы. На крепкий чуб надвинутой пилоткой Слегка смущал он девушек Москвы И приводил мальчишек в исступленье, Рождая бурю счастья и тревог: «Смотри, смотри! Вот звездочка, и Ленин, И рядом метростроевский значок». Второй товарищ — длинный, рябоватый, Серьезен слишком — видно по всему. Не угадать, что голуби с Арбата — Лишь свистнет — вмиг слетелись бы к нему. Шагает он походкою степенной, Как будто бы идет издалека. Два ордена, гражданский и военный, Оттягивают лацкан пиджака. И мальчики глядят вослед влюбленно И, забежав, шагают впереди. Эмалевые красные знамена, Как сгустки славы, на его груди. А третий? Что рассказывать о третьем? Восторженно глядел он на друзей И видел их в том розоватом свете, Что осужден в поэзии моей. Да, третий самой младшею медалью Был награжден, но все ж гордиться мог Тем, что на ней отсвечивают сталью Скрещенные винтовка и клинок. Найдя приют в кайтановской квартире, Отметили мы этот славный день. Я не решаюсь говорить о пире, Чтоб не набросить на героев тень. Пишу об этом в самом строгом стиле. Пусть думают, что парни из метро, Как ангелы, коль что-нибудь и пили, То, скажем, в крайнем случае — ситро. И вновь и вновь хотелось нам друг другу Рассказывать о впечатленьях дня: Когда Калинин пожимает руку, Пускай твоя большая пятерня Не выражает чувства слишком крепко — Михал Иваныч выдержит едва ль. Таких гостей встречает Кремль нередко, Восторженных, с ладонями как сталь. А Леля только ахала: «О, боже, Какое счастье! Как вам повезло! Когда я героиней стану тоже, Кайтанову на гордость и назло?» Довольно о наградах, критик скажет. Их воспевать не стоило труда. Теперь не носят орденов и даже Прикалывают планки не всегда. Но вы, товарищи, меня поймете: Была такая ранняя пора — Еще у орденов на обороте Трехзначные писались номера. Мы праздновали жизнь, весну, удачу. Хватало яств на Лелином столе. Всем вместе нам, со Славиком в придачу, Едва-едва исполнилось сто лет. Не знаю, это много или мало? Но тут в дверях послышался звонок, Вошел парторг, и всем нам сразу стало Не сто — сто шестьдесят один годок. Ширококостый, в гимнастерке синей, Он трижды крепко обнял сыновей. Да, каждый мог ему считаться сыном По трудовой истории своей. Его, как прежде, дядею Сережей Мы называли, но казалось нам, Что стали старше мы, а он моложе, Коль возраст измерять не по годам. Мы этот вечер в точности опишем. Какая Леля странная была: Она о том, что приезжал Акишин, Хотела рассказать и не могла, — Боялась фразою неосторожной Его любовь задеть иль оскорбить. А скрыть, что приезжал он, невозможно, И все ж она не знала, как тут быть. Спасибо, Славик выручил, поведав, Что к ним хороший дядя приходил, Плескался в ванне, ночевал, обедал, Играл. А папу звал он «бригадир». «Моряк Акишин! Это гениально!» — Кайтанов восторгался и шумел, Не замечая, что жена печальна И у нее другое на уме. И грянул разговор многоголосый, Теперь знакомый каждому из вас, Все эти явно штатские вопросы И бесконечный фронтовой рассказ: Рассказчик начинает про другого, А все ж нет-нет и о себе ввернет, И даже то невиданно и ново, Что всем давно известно наперед. В речах мы упражнялись, как витии, Но кое-как беседа перешла От фраз высоких на дела земные, Вернее — на подземные дела.

Глава двадцать четвертая

КАК ПРОВАЛИЛСЯ КАЙТАНОВ

Кайтанов и Леля проходят по штольне, Дают указанья своим бригадирам. Вдруг шепчет она: «Ты такой недовольный, Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?» Кайтанов глядит на начальницу строго, По лбу пробежала печальная тучка. «Все правильно, только обидно немного, Что ты инженер, а твой муж — недоучка». «Но ты на метро человек знаменитый, Тебе в институты все двери открыты. Экзамены осенью». — «Разве успею?» «Ты должен успеть! Обязательно это!» Ну как описать мне его эпопею, Отнявшую все межвоенное лето? Он бился с науками, книги читая В столовой, в конторе, в вагоне трамвая. А дома газетой накрытая лампа Всю ночь освещает гранитную щеку, Подпертую — тоже гранитною — лапой. Успеть бы, успеть бы к заветному сроку! Когда же вчерашнею станет газета И в окна вольются потоки рассвета, Заснет он, свой письменный стол обнимая. В объятиях Коли пылает планета, Мучительны сны без начала и края: Горят города, умирают заводы, На дно океана идут пароходы… Откуда возникло виденье такое? Не спрятаться, не заслониться рукою. Наверное, сны излучает газета, Которая лампочкой за ночь нагрета? А утром на шахте ты снова ударник, Будь весел и бодр. Все чудесно на свете! «…Вчера англичане оставили Нарвик…» — Случайную фразу услышишь у клети. Спецовки измазаны глиною рыжей, Проходческий щит заливает водою. В забое вдруг скажут: «…А немцы в Париже…» — И близко дохнет неизбежной бедою. За тюбингом тюбинг — чугунные кольца Туннель образуют средь грома и стука. И новеньких надо учить добровольцев Проходке, чеканке и прочим наукам. Не сразу дается бетонная масса — Набьешь синяков, пробираясь по штрекам… А вечером сходимся мы заниматься Далекой порой — девятнадцатым веком. Учебник толкует о жизни бесстрастно, О смелом и нежном — уныло и строго. Я взялся помочь Николаю, но ясно: Не выйдет уже из меня педагога. Сидим — голова к голове — на кушетке, Читаем стихи наших предков могучих. Как чудно звучат средь громов пятилетки Некрасов и Лермонтов, Пушкин и Тютчев! Лишь месяц остался. Декада. Неделя. И Колины нервы на крайнем пределе. Экзамен! Экзамен! Пора! Ни пуха тебе, ни пера! Стоит Николай пред ученым синклитом, Билетик раскрыл и глядит на вопросы. Зачем здесь Оглотков? Вон с краю сидит он, Слюнявя холодный мундштук папиросы. Ах да! Он теперь аспирант института. В комиссии секретарем, вероятно. Увидел Кайтанова, и почему-то Ползут по щекам его бурые пятна. Смущает Кайтанова старый знакомый, И вот уже Коля не помнит бинома, Волнение в горле застряло, как пробка, И что-то бубнит он невнятно и робко. В забоях Москвы и в карельской разведке Он все позабыл, что прошел в семилетке, Денька одного не хватило и часа Программу пройти до десятого класса. Сейчас он провалится с треском и громом! Поскольку со мной это тоже бывало, Вопрос задаю я друзьям и знакомым: Ужели вы прожили жизнь без провалов? Профессор помочь ему хочет, но тщетно. Смелей, бригадир! Что случилось с тобою? Но радость Оглоткова Коле заметна, И память о прошлом — как отзвуки боя. И он возвращает измятый билетик: «Наверное, мне в институте не место, Простейших вещей не могу я ответить, А ждать снисхождения было б нечестно, Приду через год». И решительным шагом Он вышел, стуча каблуками чеканно. Оглотков зашарил рукой по бумагам, В нем вспыхнула зависть, как это ни странно: «Какая таится в Кайтанове сила, Он и провалиться умеет красиво! А мне и в победе отрады не будет, — Таланты мои проявить не давая, Стоят на дороге такие вот люди, Повсюду растут, как преграда живая». И вспомнил он часть этой светлой преграды — Веселых ребят из ударной бригады: «Теплова заделалась важной персоной — Ей дан в управленье участок кессонный. А летчик Уфимцев — не слишком ли скоро Мальчишке присвоили званье майора? Алеша Акишин — сопляк и негодник — Теперь краснофлотец и даже подводник. Еще сочинитель в компании этой. Шагает он весело по неудачам, Его комсомольцы считают поэтом, А критик назвал „оптимистом телячьим“». Бессильно бесился товарищ Оглотков И всех был готов посадить за решетку. Зажать бы людские дороги и судьбы, Своей подчинить отравляющей воле, А самым ретивым — тем шею свернуть бы, Чтоб только не чувствовать собственной боли, Чтоб только не видеть, как неумолимо Горой на тебя наползает эпоха, Где строят, как дышат, где правда любима, Где места не будет для чертополоха. Учение в голову что-то не лезло. На черта сдалась ему аспирантура! А мир наполнялся бряцаньем железным, Далекие выстрелы слушал он хмуро. И время в ускоренном темпе шагало. Два раза одежды меняла природа. Весна сорок первого года настала, Настала весна сорок первого года. Той нежной весной мы встречались не часто, Друзья-метростроевцы. Славик был болен. Кайтанов со смены бежал за лекарством, Над жаркой кроваткою плакала Леля. Не плачь, инженер, что пронизано детство То хрипом простуды, то пятнами кори. Сынок выздоравливать стал наконец-то. Еще впереди наше главное горе. Мы выдержим! Много товарищей рядом! …Но я про Оглоткова речи не кончил. Тревожному времени рад и не рад он: Скрестились в нем качества зайца и гончей.

Глава двадцать пятая

В ИЮНЕ, НА РАССВЕТЕ

Брюссель безжалостно разграблен, Придушен древний Амстердам, С петлей на шее Копенгаген, И Прага — боевой плацдарм… Как было б тихо все и мило, Когда б не эти времена! Скучает под Берлином вилла, Там Грета бедная одна. А муж, любивший жар каминный, Картишки, тихий разговор? О боже мой! Он ставит мины! Подумать страшно: он сапер. На Гуго каска с эдельвейсом, На пряжке, надпись: «С нами бог». Берлин сквозным проехав рейсом. Домой он забежать не смог. Его в Париже звали «бошем», Но там он очень славно жил, А вот сегодня переброшен Вдруг на восток, в унылый тыл. Зачем? Солдат обязан строго Секретный выполнить приказ. Но вот знакомая дорога, По ней он едет в третий раз. (В Москву он ехал и обратно Когда-то мимо этих нив.) На летний мир смотреть приятно, Глаза ладонью заслонив. И лишь когда на берег Буга Июньской ночью вышел взвод, Догадка осенила Гуго И вызвала холодный пот: «А как же договор с Россией? Ведь это ж подлость и обман!» А вот тебя и не спросили! Над Бугом ежился туман, Мерцали огоньки в долине — Так близко, хоть подать рукой. Пел соловей на Украине, Из Польши отвечал другой. И вдруг ракета в небе сонном, Снаряда первого полет. И Гуго со своим понтоном К чужому берегу плывет, Где пограничники в секрете, Вступив с врагом в неравный бой, Костьми полягут на рассвете, Отчизну заслонив собой. И на душе у Гуго пусто, — Коль у него была душа, — Застыли мысли, сжались чувства. И он плывет, плывет, спеша В края, где он бывал когда-то Как друг. Но он ходил тогда Не в тесном кителе солдата, А в робе, сшитой для труда. Забудь! Забудь! Ты часть машины, Дерзнувшей растоптать весь мир. Как схож шинели цвет мышиный С окраской танков и мортир! Грузовиков тупые морды, Кривые лица егерей… Рванулись в наступленье орды Читавших Ницше дикарей. Ревут моторы на пределе. Итак, недели через две, А может, и через неделю, Придется побывать в Москве. …Москва! И молодой и старый, Мой город ненаглядный спит. Молчат застывшие бульвары, Зеленые, как малахит. Волшебна эта ночь в июне, Кратчайшая из всех ночей. Как тихо… Ветерок не дунет, Не потревожит москвичей. Мир предрассветный чист и хрупок, И озаряет темноту Лишь буква «М» из красных трубок, Вход в Молодость или в Мечту. Там, под землей, в сыром туннеле, Грохочет полуночный труд. Кайтановы о важном деле На рельсах разговор ведут. Им предстоит в июле отпуск — Шахтком вручил путевки в Крым. «Позволь, отец, а как же отпрыск?» «Пусть бабушка побудет с ним». Нет! Без него не может Леля Пробыть и дня. Он так болел! «Возьмем его с собою, что ли? Подправить парня врач велел». Идет бетон тяжелым валом В тот предрассветный час, когда Рванулась по карельским скалам И по карпатским перевалам Вослед за орудийным шквалом На нашу родину беда. …Заря несмело замерцала На самом верхнем этаже. Я отложил перо устало, Пора бы и прилечь уже. Взглянул в окно. Бульвар и площадь Слегка увлажнены росой. И солнца первый луч на ощупь Скользит по линии косой. И сквозь сиреневую дымку, Сквозь тополиный теплый снег С несмелой девушкой в обнимку Идет военный человек. Да это ж Слава, право слово! Он не один! Вот это ново! Кто эта девушка? Не знаю, Но вижу, как она, горда Тем, что влюбилась навсегда. Ее рука, почти сквозная, Еще не ведала труда. Она — другое поколенье, Что подросло за нашим вслед. Но Слава ищет повторенья Неповторимых юных лет. И иногда бывает страшен Его печальный долгий взгляд: Вдруг назовет не Таней — Машей. И вспыхнет, словно виноват, И повторяет: «Таня, Таня…» И снова счастлива она. А ты готова к испытанью? А ты готова к расставанью? Сегодня началась война.

Глава двадцать шестая

ТАНЯ

На мирной жизни белые кресты — Полосками заклеенные окна; Столица не лишилась красоты, Но посуровела, чуть-чуть поблекла. Любимая с морщинками у глаз Порой нам прежней юности дороже. У Лели выдался свободный час, А дома Славик снова неухожен. Она пришла и, не жалея рук, Помыла пол, бельишко постирала. Тут в дверь раздался осторожный стук. Гостей сейчас как раз недоставало! В спортивной курточке, лицом светла, Тревожно теребя косички хвостик, Застенчивая девушка вошла. Впервые вижу! Это что за гостья? «Я Таня. Мне рассказывал о вас Уфимцев Слава… Вы уж извините… Я к вам пришла узнать, где он сейчас… Он потерялся в первый день событий…» «Давно ли, Таня, вы знакомы с ним?» «Мы повстречались в мирный день последний». «А почему он вам необходим?.. Зайдите! Что же мы стоим в передней?» И девушка пристроилась бочком На валике дивана неуклюжем И снова стала говорить о том, Как ей хотя бы адрес Славы нужен. И, веря в возникающую связь С девчонкой этой, Леля ей призналась: «Он улетел и с нами не простясь, А впрочем, это с ним уже случалось… Вот мой сынок. Остались мы вдвоем — Муж с третьего июля в ополченье. Давайте, девушка, чайку попьем. У нас, выходит, общее мученье». И Таня, всё не поднимая глаз, Минут за сорок Леле рассказала, Не оставляя правды про запас, Своей любви волшебное начало: «У нас был в школе вечер выпускной. Мы пригласили летчика-героя. Со всеми пел он, танцевал

со мной, А после, предрассветною порою, Пошел он провожать меня домой, Хоть я живу с десятилеткой рядом. Мы двинулись дорогой не прямой — Бульварами, потом Нескучным садом. И я позволила себя обнять. И он сказал: „Весна пришла опять…“» «Так, что, не пишет?» «Нету ни строки!» «Вы не волнуйтесь, мой не пишет тоже. Они у нас немного чудаки И друг на друга до чего похожи!» И Тане стало страшно, что она, Стремительно заняв чужое место, Здесь принята как Славина жена, Хотя не называлась и невестой. А вот и Лели очередь пришла, Ей так хотелось рассказать о муже. «Его я задержать в тылу могла, Поскольку он на шахте очень нужен. Нам, метростроевцам, дана броня, А я его начальник по работе. Спросили, как положено, меня. Что мне ответить? Вы меня поймете. „Пускай идет на фронт“, — сказала я, А после ночь белугой проревела. Тут все едино — шахта и семья. Протестовало сердце — и велело». «Я знаю, знаю, что такое долг. Мне прививал понятие о чести Мой папа. Он под Минском принял полк, Три дня сражался и пропал без вести. Глазами я похожа на отца, Так все считают, но не в этом дело. Я, сохранив черты его лица, Характер бы его иметь хотела! Я тоже скоро в армию пойду, Мне через месяц будет восемнадцать. На фронте я Уфимцева найду… Не надо, Леля, надо мной смеяться!» «Не обижайтесь, девочка! Смеюсь По-дружески. У нас такое было. Я вспомнила, чтобы развеять грусть, Как на себе Кайтанова женила. Ой, сын услышит! Расскажу потом: При нем теперь нельзя сказать ни слова…» Осенний сумрак, затемняя дом, Неспешно сделал комнату лиловой. И вдруг прожектор в облаках пророс. Знакомый голос сдержанно и строго В картонном черном диске произнес: «Граждане, воздушная тревога!» Они идут, стараясь не бежать, Почти несут примолкшего мальчишку, Сейчас, пожалуй, Леля — только мать… А Таня, взяв хозяйский плед под мышку, Идет и удивляется сама, Что ворвалась так просто в жизнь чужую. Вокруг пальба. Качаются дома. «Но не страшны мне эти свет и тьма, Когда за ручку Славика держу я!» Летят навстречу улицы Москвы, Родные переулки и бульвары, Как повзрослели, изменились вы, Встречая грудью первые удары! Вот баррикада, в сумраке черна. Но это не Парижская коммуна, Не Пятый год, а наши времена, Колючей нашей юности трибуна. И наконец, метро. Они бегут По переходам мраморным в туннели. Не сосчитать детей и женщин тут. Нашлось для Славки место еле-еле. Укутан пледом, быстро он уснул На раскладушке плотницкой работы. Сюда не долетал ни гром, ни гул, — Отогнаны, быть может, самолеты. А Леля с Таней, став к плечу плечо, Задумавшись о Коле и о Славе, Вздыхали и дышали горячо В большом и тесном человечьем сплаве. Передают, что до пяти утра Сегодня бесполезно ждать отбоя. Сказала Леля: «Мне идти пора, А мальчика оставлю я с тобою. Держи ключи! В квартире, за окном, Найдешь кастрюлю с соевою кашей». Поймала Леля вдруг себя на том, Что с Таней говорит, как будто с Машей. Тревога продолжалась. Мальчик спал Под Таниной надежною охраной. Туннелем, по ступенькам черных шпал, Шла Леля. Ей на шахту нужно рано. Шла Леля, узнавая те места, Где нам открылась жизни красота: Здесь Николая встретила она, Тут мы сдержали натиск плывуна. И сбойка первая была вот тут, Где женщины конца тревоги ждут. А над столицей, над ее судьбой В скрещении мечей голубоватых Крутился и пылал воздушный бой Предвестием победы и расплаты. Но в том бою, как я узнал потом, Майор Уфимцев за турелью не был. Ни в тучах над Москвой, ни на другом Расчерченном в штабах квадрате неба.

Глава двадцать седьмая

НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНЬЕ

Закончено срочное обученье. По мокрым колосьям несжатой ржи Выходит народное ополченье На подмосковные рубежи. Дождь шелестит по осенним рощам, Суглинок чавкает под ногой. Есть высшая правда в порыве общем, И штатские люди идут в огонь. В очках, неуклюжи, сутуловаты, Обмотки вкривь, и пилотки вкось. Но всей душою они солдаты, Коль в руки оружие взять пришлось. Пустынны, печальны деревни, дачи И пионерские лагеря. Вперед! Не умеем мы жить иначе, — Советские годы прошли не зря. Идут ополченцы по доброй воле. И каждому сердцу близки до слез В столбах электрических линий поле, Да церковь старинная, да совхоз. С двумя орденами на гимнастерке Шагает с ротою политрук. Он виден сейчас вон на том пригорке. Да это ж Кайтанов, мой старый друг! На марше он принял подразделенье. С бойцами еще незнаком почти. На карте осталось одно селенье, А дальше защитникам нет пути, А дальше зигзагом ползут окопы, Отрытые школьницами Москвы, И орды, пришедшие из Европы, Таятся в клочках неживой травы. Там Гуго до ночи расставил мины, В суглинке сыром с головы до ног, Село за бугром превратил в руины, Чтоб русский покоя найти не мог. Сегодня море ему по колено, Стоящему по колено в грязи. На фронте Гуго сто дней бессменно, И чешется тело в этой связи. Скорей бы в Москву, отдохнуть, отмыться! Устал он, давненько не видел снов. Но вышла навстречу врагу столица Тяжелым шагом своих сынов. Может, история и осудит То, что на гибель обречены Были тогда пожилые люди, Такие, что каждому нет цены. Но остается в веках незыблем Подвиг советской большой души… Смело сражались и честно гибли, Не пожелав переждать в тиши. Идут ополченцы в осеннем мраке, Несут круги минометных плит, А где-то накапливается к атаке Сибирских дивизий живой гранит. Идут ополченцы. Глядит Кайтанов В небритые лица своих бойцов. Среди краснопресненских ветеранов, Ученых мужей и худых юнцов Он видит глаза, что не смотрят прямо. Ужели Оглотков? Ну да, он самый! Что привело его в ополченье? Был я, быть может, не прав, когда Растил к нему ненависть и презренье, Давние разворошив года? …Ночь. Ополченцы в окопах дремлют, Вновь по спине озноб пробежал. Первый снежок покрывает землю Возле последнего рубежа. Где ж отступления край и мера? Как удержаться у стен Москвы? Что же осталось нам? Только вера В то, что рубеж не река, не рвы, А мы с тобой, непреклонность наша, Крепкая, как советская власть. До края народных страданий чаша. Решенье одно — победить иль пасть. Хмурое утро. Деревьев шелест. Первые заморозки в октябре. Русской природы седая прелесть Писана чернью на серебре. Глянь, политрук ополченской роты, — Хлынуло зарево за бугром, Враз пулеметы и минометы Перемешали огонь и гром. И началось. По окопам хлещет, Глину меся, разрывной металл, Смерть упражняется в чет и нечет. Вдруг человек над окопом встал И побежал. Не на бруствер вражий — Петлями заячьими назад, Единым махом через овражек, Выронив диски и автомат. Кто это? Что ж он подставил спину Пулям немецким, летящим вслед? Вот кувыркнулся и рухнул в глину, Черным увидев весь белый свет. Может быть, ранен? Убит, пожалуй! Трус погибает — таков закон. Земля окрасилась кровью, — алой, Но не годящейся для знамен. Начал опять пулемет татакать. Но ополченцы стеной стоят. Снова захлебывается атака, Немцы откатываются назад. Падают воины Красной Пресни, Пулей последней разя врага. Коля, не дрогни, держись, ровесник! Жизнь впереди еще так долга, Будет еще не одна канонада, Будет еще не одна тишина. Нам еще столько построить надо В послевоенные времена! …Из штаба дивизии по овражку Связной добрался, живой едва. От комиссара принес бумажку, Где полусмыло дождем слова: «Всем метростроевцам надо срочно Покинуть рубеж и идти в Москву». «Вы, политрук, с Метростроя?» — «Точно. Еще есть один, сейчас позову. Боец Оглотков!» Но нет ответа. «Товарищ Оглотков!..» Молчит окоп. «Ползите в тыл. Хоть опасно это — Обидно в спину, уж лучше в лоб». С таким напутствием невеселым Кайтанов пополз через поле в тыл. На поле себе он казался голым, Добраться б до леса хватило сил! В одну из коротеньких передышек Увидел он рядом труп беглеца. Удар разрывной весь затылок выжег, В черной крови не узнать лица. Но виден знакомый клин подбородка, Надменно стиснутый тонкий рот. Чудес не бывает — это Оглотков, Списанный веком самим в расход. Вздрогнул Кайтанов, и сердце сжалось Хлынувшей памятью давних лет. Что это было? Быть может, жалость? Как объяснить вам? Пожалуй, нет. …В штаб он приполз на исходе ночи. Сказал ему раненый комиссар: «В Москву отправляйтесь. Нужны вы очень. Сам Главковерх приказ подписал. Придется пешком. Да тут недалеко, Машина попутная подберет». Небо в лучах. Самолетный клекот. Коля Кайтанов в Москву идет. Я понимаю его мученье. Шел он, шатаясь, ругаясь зло: Трудно ему оставлять ополченье, Где так отчаянно тяжело.

Глава двадцать восьмая

16 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА

Кайтанов приехал в Москву на рассвете На стонущей, на санитарной машине И бросился в жадной тревоге к газете, Заиндевевшей в разбитой витрине. Враги прорвались на Центральном участке. Нельзя не признать положенье суровым. Трудней, чем сражаться, читать о несчастье, Коль вышел из боя живым и здоровым. О том, что война подошла к Подмосковью, Стихи говорили на третьей странице, Они послесловие иль предисловие К судьбе нашей родины, нашей столицы? Кайтанов на подпись взглянул: нет, не Женя! О нем уж давненько ни слуху ни духу. Не знал бригадир мой, какое сраженье Окрасило кровью речушку Синюху. Не знал он, что я, не до смерти казненный, Влачусь, задыхаясь, от лога до лога, И серою лентой, как бинт запыленный, За мною разматывается дорога. Кайтанов прислушался к длинному грому, Летевшему с запада тихим раскатом, И шагом неровным направился к дому, Усталый, тяжелый, с лицом виноватым. В подъезде багры он увидел и бочки С тончайшим песком, для бетона негодным. Копаться бы Славику в этом песочке, Увы, не до игр нашим детям сегодня! Квартира пуста, и раскиданы вещи. И тихо. Лишь падают капли из крана. Посуда на кухне мерцает зловеще, И шкаф незакрытый зияет, как рана. Скорее на шахту. В конторе сказали, Что сын и жена на Казанском вокзале, А сам по приказу в четырнадцать тридцать Кайтанов к наркому обязан явиться. Вокзал задыхался от пепла и пыли, Крылами он бил, как огромная птица. Рабочие люди станки проносили — Сгибаются плечи, искривлены лица. Но плечи им гнут не стальные детали, На сердце их тяжесть весомее стали. Их взгляд непреклонный Кайтанова тронул, Но ярость в сознанье прихлынула сразу: Какая-то сволочь бежала к перрону, Прижавши к груди антикварную вазу. Развязанный галстук, дрожащие губы, Одна на другой две хорьковые шубы. Кричали на ближних путях паровозы, И утро мерцало сквозь дождь, как сквозь слезы. Бесшумно пришел, поравнялся с платформой Особый состав, удивительный поезд — Стеклянный, сквозной, обтекаемой формы. Толпа загудела, шеренгами строясь. И Коля вагоны узнал, что ходили У нас под землей с тридцать пятого года, Не знавшие дождика, снега и пыли, Ни разу не видевшие небосвода. Казалось, им все незнакомо и ново И щурятся окна от света дневного. Мой свадебный поезд! Вовек не нарушу Наш первый закон — комсомольскую верность! С той болью, как кровь проступает наружу, Вагоны пришли из метро на поверхность. Впервые их вез паровоз — осторожно, Шипя тормозами, страдая одышкой. Кайтанов среди суматохи тревожной Увидел жену с оробелым сынишкой. Он взял их в охапку, но вышло объятье Каким-то колючим, каким-то холодным. Печалью отмечено, словно печатью, Слилось оно с давкой и горем народным. Детей отправляют куда-то за Каму. «Одних?» — «Нет, с начальницей детского сада». «Ты слушайся тетю, как папу и маму. Платок не развязывай! Плакать не надо…» Посадка объявлена. Найдено место. В вагоне прозрачном и душно и тесно. Тут дети, старухи и ранние вдовы. Темны их одежды, подглазья лиловы. И кажется, громкая речь невозможна В тоске их железной, печали дорожной. И только огромный небритый красавец, Что он композитор, орет без умолку, Узлы перетаскивает, толкаясь, Бранится, отдельную требует полку. Пора провожающим выйти. Отправка. Уехал наш мальчик, наш Славик, наш Славка. «Увидимся скоро. Сынок, до свиданья! Мы знали, что ты молодец настоящий!..» …Глядит изумленно равнина седая На поезд нарядный, к востоку спешащий. Навстречу ему эшелоны с войсками, Теплушки с гармонью и песней лихою, Платформы с орудьями, броневиками И танками, плотно укрытыми хвоей. Кайтанов с трудом уводил от вокзала Подругу свою. А Елена молчала. Лишь выйдя на площадь, Кайтанов заметил, Что робкой походкой идет с ними рядом Какая-то девушка. Взгляд ее светел, И пасмурный день освещен этим взглядом. «Знакомься! Невеста Уфимцева, Таня. В квартире мы с нею живем, как сестрицы». Сквозь дождика детское лепетанье Втроем они шли по военной столице. О сыне — ни слова. В суровой печали О Славике все они вместе молчали. Оставив двух спутниц в простуженном сквере, Где днем отдыхали аэростаты, Кайтанов, привычно заправку проверив, Вошел в кабинет, где бывал он когда-то. Угрюмый нарком метростроевца слушал… Хоть веки усталость намазала клеем, Толчками вливалось спокойствие в душу: «С такими людьми мы врага одолеем». Он тихо сказал: «Ты отозван из роты Для новой, особо серьезной работы. На Волгу сегодня же выехать надо: Опасность и здесь, и на юго-востоке; Ты должен для жителей Сталинграда Убежища вырыть в короткие сроки». Кайтанов вздохнул, распрощался и вышел, Ни Лели, ни Тани он в сквере не встретил. Тревога… Тревога… Зенитки на крышах. Стучат. И летает лохмотьями пепел. И снова вокзал, эшелон и дорога. Налет и бомбежка, отбой и тревога.

Глава двадцать девятая

НА МОРЕ ЧЕРНОМ

Замкнулось окруженье в Приднепровье, Видна в бинокль противнику Москва. В лесах осенних желчь смешалась с кровью, В полях железной сделалась трава. Родные реки взбухли, словно вены, Побагровело зарево зари. И где-то заключают джентльмены О сроках нашей гибели пари. А летчики сгорают в самолетах, Чтобы в цистерны врезаться внизу, И девушки молчат на эшафотах — Не вырвете признанье и слезу. Кто видел в жизни сразу столько горя? Кто справиться бы мог с такой бедой? Война идет на суше и на море, Война и над землей, и под водой. На море Черном, море непокорном, Потоплен транспорт вражеский вчера. По серым волнам носятся проворно Немецкого конвоя катера. Они бомбят. Они в запале мести. Столбы воды. Столбы огня и гром. Уже известно им, что в этом месте «Малютка» прячется на дне морском. Должно быть, у советской субмарины Все управление повреждено, Коль на поверхность вынесли глубины Большое маслянистое пятно. Но слишком рано о подводной лодке, Чей след соляром черным забурлил, Как о сраженной, в геббельсовской сводке Уже кричит по радио Берлин. Когда бы сквозь заклиненные люки, Сквозь толщу вод проник в отсеки свет, Видны бы были лица в строгой муке, Да, в строгой муке. Но не в страхе, нет. Высокий лоб морщиной перекошен, Краснеют жилки воспаленных глаз. Мне б лучше не узнать тебя, Алеша! И надо ж было, чтобы ты как раз! Давление — как в камере кессонной На дне морском, на черной глубине. Один товарищ совершенно сонный, Другой хрипит, а третий как в огне. И хоть понятно всем: приходит крышка, — А умирать не научились мы. «Друзья, держитесь, — шепчет наш малышка, — Никто не даст нам мужества взаймы». Алеша, милый, как же мы считали, Что мал ты сам и что душа мала. Бывало, недомерком называли И обижали, не желая зла! А вот сегодня в званьи краснофлотца Выносливым ты оказался, брат. Бывает, что струна не скоро рвется И держит тяжесть дольше, чем канат. Он аварийный свет зажег и пишет… Что он там пишет в вахтенный журнал? Опять я узнаю тебя, Акишин, Всю жизнь ты письма длинные писал. Но это вынуждено быть коротким. Ломается, крошится карандаш. Все меньше воздуха в подводной лодке, И в срок такой всего не передашь. В журнале вахтенном маршрут исчислен, И на уже исписанном листе Словами недосказанными мысли Таинственно мерцают в темноте: «Любимая моя! В последний час Тебе пишу всю правду — в первый раз. (Потоплен транспорт в девять тысяч тонн, Но корпус лодки сильно поврежден.) Я чувств своих ничем не выдавал, Я никогда тебя не целовал. (Разбит отсек центрального поста. Матросов душит углекислота.) Ты не жалей меня. Я счастлив был Хотя бы тем, что так тебя любил. (Кончается зарядка батарей.) Я должен все сказать тебе скорей. (Наш командир убит.) Но стану врать, Что будто бы не страшно умирать». Медлительна, безжалостна природа. Живой Акишин смотрит в темноту, Вдыхает он остатки кислорода И выдыхает углекислоту. Вот больше нет ни горечи, ни боли, Но всем законам смерти вопреки Он сверху по странице пишет: «Леле» Квадратными движеньями руки. А толщи волн, колеблясь равномерно, Покоя ищут в черной глубине, Там, где, присяге оставаясь верной, Лежит «малютка» мертвая на дне. Хвостами травы донные лаская, Проходят рыб холодные тела, И, как на обелиск, звезда морская Над капитанским мостиком взошла.

Глава тридцатая

В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

Приволжских степей голубое раздолье, До самого Дона равнины в полыни. Вот, кажется, ты уже справился с болью, Но вдруг она снова под горло нахлынет. Здесь люди ни разу не слышали грома И окна еще затемненья не знали. Все в тихой задонской станице знакомо, Хотя необычным казалось вначале. Камыш этих крыш, как свирели, изящный, Дымок горьковатый и запах кизячный. Подходят к садам и колхозной овчарне Просторы учебного аэродрома. Учлеты — безусые крепкие парни — Стучат в домино возле каждого дома. Полеты окончены по расписанью. Обед. Перерыв. А с шестнадцати в классы, На лекции. Завтра предутренней ранью По небу чертить пулеметные трассы. И снова обед, перерыв и занятья, И сон на хозяйской дощатой кровати. А где-то с врагами сражаются братья, И ворог советскую землю кровавит. Опять командиру отряда не спится На хуторе, под одеялом лоскутным. Возьми себя в руки, товарищ Уфимцев, Товарищи тоже по битве тоскуют. Легко возвращать рапорта подчиненным: «Вы здесь на посту! Вы готовите кадры». Но как запретить своим мыслям бессонным Страдать после каждого взгляда на карту, Где линия фронта змеится сурово К востоку от Харькова и от Ростова! Раз десять Уфимцев ходил к генералу. Тот злился: «У вас не в порядочке нервы. От вас еще рапорта недоставало! Лечитесь. Нет дела важней, чем резервы!» И снова он аэроклубовцев учит Фигурам и тактике встречного боя. Курсант Кожедуб поднимается в тучи, И эхо в степях отвечает пальбою. Уфимцев курсантам завидовать начал: «Они, окрылившись, умчатся отсюда, А я перед новыми ставить задачи Опять по программе ускоренной буду». Он зависть хранил, как военную тайну, Как нежность к неузнанной девушке Тане, Как память о той расцветающей ночи, Что так коротка — не бывает короче. И снова и снова он думал о Тане: Что с нею сегодня? А может, забыла? Он писем писать ей, конечно, не станет: Противно писать из глубокого тыла! И в степи один отправляется Слава, В осенних просторах спокойствия ищет. Печально шуршит под ногами отава, Зеленою пылью покрыв голенища… Из штаба бежит вестовой: «Я за вами, Товарищ майор, генерал вызывает!» Стоит генерал под крылом самолета. И тут же, как память о давнем несчастье, Под белой холстиной виднеется что-то На жестких походных носилках санчасти. «Тут к нам обратились… Тяжелые роды… В больницу доставить колхозницу надо. Придется, помощником став у природы, Везти эту женщину до Сталинграда. Вам ясно?» — «Я слушаюсь». — «Взлет разрешаю. Ответственность, видите сами, большая». И вот уже снизу мелькают овраги, Для боя — высотки, для мира — пригорки. «Нашлось наконец примененье отваге», — Уфимцеву в небе подумалось горько. «А может, не прав я?» В кабине учебной, Ремнями спелената, скручена болью, Ждет помощи женщина с грузом волшебным, С неначатой жизнью, зажженной любовью. Все будет! Земля станет юной, веселой, Мы в этой войне защитим Человека. Рождаются дети, которые в школы Пойдут в середине двадцатого века. Все будет! Все ясно и правильно будет! Твое поколенье — у мира в разведке. Нам смертью грозят, но рождаются люди — Герои шестой и седьмой пятилетки. Они по реликвиям и экспонатам, По книгам, рассказам и кинокартинам Представят ли, как было тяжко солдатам, Как их сквозь огонь было трудно нести нам? В руках твоих завтрашней жизни спасенье, Мечта о бессмертье, о нашем народе. Приволжье клубится туманом осенним, И солнце за линию фронта уходит. Ладонь как приварена к сектору газа. Задание срочное — жми до отказа. Плотнеет туман, и сгущается сумрак. И дождь бесконечный висит, как преграда. Ну, где этот самый Гумрак или Гумрак, Окраинный аэродром Сталинграда? И вдруг под машиною мокрые крыши. Бензин на исходе. Потеряна скорость. И ветер отчаянный сделался тише, И стелется поле, травой хорохорясь. Порядок! Рывком открывая кабину, Кричит он бегущим под крылья солдатам: «Скорее носилки, врача и машину!» А ливень струится по крыльям покатым. Носилки тяжелые с грузом нежданным Солдаты в машину кладут осторожно… Согласно прогнозу и метеоданным, Сегодня обратно лететь невозможно. Что делать с собою? Иль в город податься? Как раз отправляется к центру автобус. И едет майор по земле сталинградской, Что осенью дышит, под ливнем коробясь. Он вышел на площади. Все здесь уныло, И мокрые зданья блестят, как в полуде. «Герой — представитель глубокого тыла», — Наверное, думают встречные люди! Тоска! Не избыть этой вечной обузы. Навстречу майору плывут из тумана Вокзал и танцующие карапузы Из гипса вокруг неживого фонтана. На площади в сквере пустом постоял он У братской могилы бойцов за Царицын. И к Волге спустился, шагая устало, — Напиться воды иль отваги напиться. Подумалось летчику: «Где заночую?» — И тут же в какую-то долю момента Он запах земли и железа почуял И тронутый сыростью запах цемента. Пахнуло весной, Метростроем, Москвою, И сделалось сладко, и сделалось больно. И верно — под кручею береговою Заметил он вход в невысокую штольню. Тонюсенький луч выбивался оттуда. Рывком распахнул он дощатую дверцу, И взору открылось подземное чудо, Знакомое с юности глазу и сердцу: Чумазые лампочки вглубь уходили, В край гномов, а может быть, в мир великанов. Навстречу, как в нимбе из света и пыли, Шел — кто бы вы думали? — Колька Кайтанов!