Добровольцы

Долматовский Евгений Аронович

Глава тридцать первая

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Комната с железной койкою Неуютна и тесна. Ясно, что у Славы с Колькою Эта ночь пройдет без сна. «Ну, рассказывай, рассказывай, Как Москва?» — «Москва цела». «Что ты делаешь здесь?» — «Разные Чрезвычайные дела Мы должны укрытья выстроить Хоть покуда не бомбят. Темпы требуются быстрые, Но не знает Сталинград, Что на всякий случай загодя Мы копаем у реки И вывозят глину за город По ночам грузовики». «Но до фронта расстояние — Километров восемьсот. Не вмещается в сознание, Что сюда война придет». «Ты пойми, в какой опасности Наш большой советский дом». «Тяжело… Замнем для ясности… Лучше с горя разопьем Жидкость пятисотрублевую Под названием „первач“. Есть и колбаса пайковая, Не угрызть ее, хоть плачь. За пилотов! За строителей! И за то, чтобы на фронт!» Выпили и снова выпили, С маху обжигая рот. Начинает речь не пьяную Слава, став еще мрачней: «Должен выпить за Татьяну я, Но не спрашивай о ней». «Не желаешь — не рассказывай, Скажешь — будет под замком. Впрочем, если кареглазая, Я с ней, кажется, знаком». «Шутишь!» «Не до шуток, где уж там. Разве я не рассказал? Вместе с Лелей эта девушка Приходила на вокзал». «Востроносенькая?» «Правильно!» «Это просто чудеса! Со стыда, что в тыл отправили, Я ей писем не писал». «Ты, Уфимцев, после этого Сукин сын. Но от души, Как товарищу, советую — Ты ей тотчас напиши». …Волга. Ночь. Пора военная. По стране бредет беда. Разговоры откровенные Утешали нас тогда. Невеселые признания — Память довоенных дней — И совместное молчание, Что порою слов сильней. Где метро вагоны синие? Увезли детей куда? Недостроенные линии, Может, залила вода? И сирены звуком режущим О тревоге говорят, И зовут бомбоубежищем Станцию «Охотный ряд». Вам, друзья мои угрюмые, Невдомек, что в этот час Кто-то помнит, кто-то думает, Кто-то очень верит в нас. Мрак в туннеле недостроенном, У насосов на посту Девушки стоят, как воины, Всматриваясь в темноту. Но не слышно стрекотания Боевого молотка В узкой штольне вижу Таню я — Робкий взгляд из-под платка. Ты ли это? Что ты делаешь У водоотливных труб, Неумелая, несмелая, С первой складкой возле губ? Или близости к любимому Ищешь там, где вырос он? Шелестит вода глубинная, Проступая сквозь бетон. По туннелю под Москва-рекой, Где замшел бетонный свод. С электрическим фонариком Кто-то ходит взад-вперед. И лицо, родное издавна, Различить во тьме я рад: Инженер Теплова призвана Охранять подземный клад. Обменялись Таня с Лелею Взглядами понятней слов. Жизнь с одной, похожей долею Их свела под общий кров. И друг друга любят спрашивать, Зная наперед ответ: «Как там наши?» — «Что там с нашими?» «Нет вестей?» — «Покуда нет». Бригадир и летчик! Слышите? Разговор о вас идет. Почему же вы не пишете Тем, кто любит вас и ждет? Вот где встречею недолгою Согреваете сердца: Не на фронте, а над Волгою, Что сейчас темней свинца. Вам на боевую вахту бы, Но пока приказа нет. Мирный, медленный над Ахтубой Проявляется рассвет. В хмуром небе не лучи еще — Световые веера. «Мне пора лететь в училище!» «Мне на свой объект пора!» Обнялись медвежьей хваткою, Разошлись походкой шаткою.

Глава тридцать вторая

УЗНИКИ

Лежит пластом плененная Европа, И явь ее страшней, чем страшный сон. На всем следы всемирного потопа И запах газа с именем «циклон», Изломанные свастиками флаги, И оккупанты, серые, как вши. …Сынов Германии в режимный лагерь Передало правительство Виши. Вагон был предоставлен коммунистам Такой,

чтоб не сумели убежать. Так с родиной, любимой, ненавистной, Товарищ Фриц увиделся опять. Интербригадовца узнать не просто: За годы эти жуткие он стал От худобы как будто выше ростом, С лицом угластым, темным, как металл. Он видит аккуратные бараки И печь, где и тебя сожгут дотла. Худые тени движутся во мраке Вдоль ржавых ограждений в три кола. Натасканы на сладкий запах крови, Немецкие овчарки наготове. Сидит при счетверенном пулемете На черной вышке черный часовой. Ужели здесь гуляли Шиллер с Гете, Шел Вагнер с непокрытой головой? Но ты ведь тоже здесь! Ты их наследник, И неотъемлемы твои права. Сожми в кулак остатки сил последних, — Пока ты жив — Германия жива. Туда-сюда болотные солдаты Таскают бревна скользкие с утра. Их каторжные куртки полосаты, И на согбенных спинах номера. Сегодня в лагерь пригоняют русских. Здесь их сильнее, чем свободы, ждут… Вдруг замешательство в воротах узких, И вот они идут, идут, идут. Наручниками скованы попарно, Наперекор ветрам своей судьбы, Плечом к плечу шагают эти парни — Как бы оживший барельеф борьбы. В провалах глаз — сухой огонь расплаты. Покрыты пылью, плотной и седой, Шинели и матросские бушлаты, Пилотки, шапки с вырванной звездой. Их увидали узники Европы, Похожие на скопище теней. Тогда в толпе возник чуть слышный ропот, Как будто птицы пронеслись над ней. Сравняла арестантская одежда Берлинцев, москвичей и парижан. Но первый свет, но первый луч надежды По изможденным лицам пробежал. И потянулись месяцы неволи, Как звенья цепи, дни — один в один. А по ночам прилив душевной боли: «Германия! Ужели я твой сын?!» Прошла зима, за ней зима вторая. Фриц хода времени не замечал, Пока во тьме зловонного сарая Он русского бойца не повстречал. Кто этот пленник, окруженный строгим, Особым уваженьем земляков? Он очень слаб, едва волочит ноги, И на запястьях шрамы от оков. Его натянутые скулы смуглы, И губы ниточкой, и нос остер. Горячие глаза черны, как угли, Но сед его мальчишеский вихор. (Я видел раньше это непростое Лицо, но в повторенье — и оно Не горем, а девичьей красотою Казалось мне тогда озарено.) По слухам, он еще под Минском ранен. Враги в лесах охотились за ним. Друзья его зовут полковник Танин, Но, вероятно, это псевдоним. И в разговоре очень осторожном Они друг друга стали узнавать. Еще со смертью побороться можно — Двум не бывать, одной не миновать! «Ведь вы солдат Испании? Отлично. Не будем забывать своих забот. Антифашистов, вам известных лично, Пожалуйста, возьмите на учет. В отдельности поговорите с каждым. Проверить надо всех, не торопясь: Кто может справиться с заданьем важным И с Тельманом в тюрьме наладить связь? Товарищи из Франции и Польши Связались с партизанами уже. Не мне учить вас, чем живет подпольщик, Как ни было бы тяжко на душе». Они расстались. Все, как прежде, было: Овчарки, пулеметы, смерть и труд. Но Фриц дышал отныне новой силой, Сраженьем, продолжающимся тут. Стал этот лагерь, спрятанный за лесом, Среди полей сожженных и болот, Необычайным мировым конгрессом: Как там ни тяжело — борьба идет! (В последний час: в районе Орлеана Крушение устроили маки; На берегах Норвегии туманной Склад пороха взорвали рыбаки.) И комендант исходит лютой злобой: «Перестрелять евреев и цыган; Антифашистов — на режим особый, Сковать их по рукам и по ногам! Военнопленных русских — самых прытких Туда же, в карцер. И пускай они Отведают средневековой пытки, Усовершенствованной в наши дни». И вышло так, что в темном каземате, Где нет ни табурета, ни кровати, Среди промозглой сырости и мглы, Спина к спине — полковник Танин с Фрицем. По темным лицам ползают мокрицы… Ручные и ножные кандалы Несчастным не дают пошевелиться. О чем они кровавыми губами Друг другу шепчут? Кажется, о том, Что суждена развязка этой драме, Все в мире переменится потом. Москва в Берлин ворвется не для мести, Хотя жесток и страшен счет обид. Германия разбитая воскреснет, Преодолев отчаянье и стыд. Вернется Гете, возвратится Шиллер, И Вагнер в буре музыки придет. Так будет, будет! Так они решили, Встречая новый сорок третий год. (В последний час: у Волги и у Дона Кольцо замкнулось вкруг фашистских войск. Враг жрет конину. Тает оборона, Как в блиндажах на свечках тает воск. И залпы артиллерии советской По траектории вокруг земли Летят и тюрьмы сотрясают вестью, Что наши в наступленье перешли.) У заключенных времени так много! О прежней жизни, радостях, тревогах Они друг другу шепчут без конца. И слышат только стены одиночки, Что взял себе полковник имя дочки — Ведь это не зазорно для отца. Она в Москве. Она зовется Таней. Теперь уже ей девятнадцать лет. А у товарища воспоминаний Ни о семье, ни об уюте нет. Не делит он ни с кем своих страданий, Любовь — ему неведомый предмет. Он сын борьбы, и муж ее, и может Отцом ей стать и братом на века… Наверное, успеют уничтожить Его и русского большевика. Но если не бессмертны коммунисты, То дело их бессмертно! Вновь и вновь Они сражаются, идут на приступ, И в том их жизнь, их правда, их любовь. И русский вспоминает про метели, Что нынче закипают на Дону. Двадцатого столетья Прометеи, Они, как победители, в плену.

Глава тридцать третья

«ХОЗЯЙСТВО КАЙТАНОВА»

Поправившись после второго раненья, В песках и снегах, по разбитому следу, Заволжьем, минуя пустые селенья, Опять в Сталинград осажденный я еду. Уже иноземцы в кольце, словно волки, Вся в красных флажках наша карта штабная, Но нашим гвардейцам, притиснутым к Волге, По-прежнему трудно, и я это знаю. Вот берег. И дальше нельзя на машинах: Искромсанный лед, затонувшее судно, И в дымке над кручею — город в руинах. От края до края мертво и безлюдно. Иду к переправе. Опять перестрелка. Дубеет лицо от морозного ветра. У берега столб и фанерная стрелка: «Хозяйство Кайтанова — семьдесят метров». Быть может, ошибка? Не верится даже, Что встречу я здесь своего Николая. Спускаюсь в какой-то невзрачный блиндажик, Где в бочке поленья стреляют, пылая. А друг мой лежит на березовых нарах, Мучительный сон придавил его грузно. Он, в шапке солдатской и в валенках старых, Не сразу товарищем юности узнан. Читатель подумает: нет ли обмана? Поверить ли этому доброму чуду? Как будто нарочно, как пишут в романах, Встречаются эти ребята повсюду. Я тоже смущен совпаденьем немного. Но в нем ни фантазии нету, ни вздора. Ходите не с краю, а главной дорогой — И встретите всех, кто вам близок и дорог! «Проснись, бригадир!» Он припухшие веки Приподнял и мне улыбнулся устало, Как будто мы только что виделись в штреке, А лет этих огненных как не бывало. «Здоров, сочинитель! И ты в Сталинграде? Отлично! Садись. Раздевайся. Обедал? Досталось, однако, всей нашей бригаде. Но здесь нам должна улыбнуться победа». «Ты чем тут командуешь?» — «Строил туннели. А с августа послан держать переправу. Представь, что недавно — на прошлой неделе — Я видел вторично Уфимцева Славу. Он ехал взглянуть на фашистского аса. На сбитого летчика первого класса. Птенцов обучать довелось ему в школе. В глубоком тылу тяжело ему было, Он рвался на фронт, как орел из неволи, Но тут к нам война и сама подступила. Узнать бы еще, где Алеша Акишин! Должно быть, легка она — жизнь краснофлотца! Я спрашивал Лелю: он пишет — не пишет? Молчит, а сама, видно, ждет не дождется!» «Ты что это, вправду? Ревнуешь, быть может?» «Ничуть не ревную. К Алеше тем паче. Тут случай особый, он труден и сложен, Но Леля, как вспомнит Акишина, плачет. Вот Лелины письма, читай, если хочешь, У нас от товарищей нету секретов». Рукой он разгладил измятый листочек, В кармане его гимнастерки согретый: «Коля! Мы как-то неправильно жили. Мало смеялись и скупо дружили. Это в разлуке особенно видно. Не за тебя, за себя мне обидно. Вот и сейчас написать я хотела, Чтобы письмо голубком полетело, А получается как-то коряво… В полном порядке наш маленький Слава: Есть из-за Камы две телеграммы. Что у меня? Лишь тоска да работа. Жмем под землей до десятого пота. Но ничего, потруднее бывало — Стройка не сразу росла-оживала. Сам понимаешь, что сил маловато: Женщины только в метро да девчата. Вдовы, солдатки и брошенки вместе, Жены и дочки пропавших без вести, А из мужчин только дядя Сережа. Все на фронтах, на войне, кто моложе. Рядом со мною В мокром забое Девочки в тапочках — Цыпки на лапочках. Но к январю сорок третьего года Путь дотянули до автозавода. Поезд пустили! Не верили сами В то, что такое построено нами. Милый! Ну как там у вас, в Сталинграде? Чаще пиши мне любви нашей ради! Точка. Спешу. Начинается смена. Крепко целую. Елена». Сложил Николай этот листик заветный, Потершийся сильно на линиях сгиба, И, в печку подбросив хрустящие ветви, Задумчиво вымолвил: «Леле спасибо За веру в победу, которой так щедро Она одарила меня в эту пору». Мы вышли в поток сталинградского ветра, Чертовски мешающего разговору. Опять переправа под беглым обстрелом, А надо идти мне участком опасным, По черному льду, по настилам горелым, Туда, где спасают мечту о прекрасном. Прощаемся так, будто встретимся снова Сегодня иль завтра, — беспечные люди, Когда мы поймем, как разлука сурова И, может случиться, что встречи не будет. «Пока!..» «До свидания!..» Взмах рукавицы, И я ухожу по плотам и понтонам Туда, где разрушенный город дымится, Где нам потрудней, чем врагам окруженным. И в штабе дивизии, что над рекою Врыт в кручу, — над ним, по бугру, оборона, — К стене прислонясь, ощущаю щекою Шершавое прикосновенье бетона. И мне оно — как материнская ласка, Как юности, дружбы и силы примета. Куда ни пойду — всюду столб и указка: «Хозяйство Кайтанова» рядышком где-то.

Глава тридцать четвертая

ПЕСНЯ ЛЕТЧИКА

За год переломный, за год сорок третий Ни Колю, ни Славу я больше не встретил. На Курской дуге, у днепровских излучин Искал я их жадно, безвестьем измучен. И в сорок четвертом искал их на Буге, Мечтал их увидеть на Варте и Висле. Ну где ж вы воюете, старые други? Разлука рождает жестокие мысли. Весна сорок пятого… Если вы живы, То здесь, под Берлином, сражаться должны вы. …Над местностью горной, равнинной, озерной, В берлинской лазури пред штурмом последним Летает весь день самолет наш дозорный, Серебряный крестик над краем передним. То в облако скроется, то возвратится, Ведомый спокойной горячей рукою. Давно перестал я завидовать птицам, Завидовать летчикам — дело другое. Работа мотора доносится слабо, Кто там барражирует? Может быть, Слава? Под ним расстилается карта живая, Но кажется мне, что увидеть он может Не только всю землю от края до края, Но люди и судьбы видны ему тоже. Вон там, на опушке, землянка сырая, И если все видно насквозь с самолета, Там немец на нарах лежит, умирая, — Дыхания нет, лишь осталась икота. Колючим осколком живот его вспорот, От судорог он изогнулся упруго, И видно еще сквозь расстегнутый ворот — На бляхе овальной написано: «Гуго». Знакомое имя! Забудем навеки. А может, его пожалеем? Но позже! Сомкнулись прозрачные желтые веки… Как все мертвецы друг на друга похожи! Что летчику видно еще? Переправа: Наводят понтоны на речке немецкой. С высот поднебесных сумеет ли Слава В родное лицо командира вглядеться? Спешит командир, выполняя заданье, И так он отлично владеет собою, Что здесь не заметят, какое страданье Ему доставляет движенье любое. Конечно, покинул он госпиталь рано, Боясь опоздать к заключительной схватке. Раскрылась и ноет полтавская рана, И ноги от брестской контузии шатки. Летает, летает наш «Лавочкин-пятый», Как будто качаясь на синих качелях, И видно пилоту, как, сжав автоматы, Эсэсовцы пленных выводят в ущелье. Походкой неровною мимо «газовни», С землею и небом прощаясь навеки, Идет наш знакомый — советский полковник, А следом и Фриц, и французы, и греки. За час до спасенья погибнуть так глупо, Так страшно… Но если уж гибнуть, то с честью. К расстрелу отобрана первая группа. В ней немец и русский, пропавший без вести. Глядят на людей вороненые дула. Бессильно парит самолет в небосводе. Земля под ногами трясется от гула — Советские танки уже на подходе. «Огонь!» И полковник движеньем последним Собой заслоняет немецкого друга. А мир наполняется громом победным — То дизель-моторов могучая фуга. Охранники мечутся, к лесу примяты, Поняв, что уже не уйти от расплаты Но Танин отец не поднимется больше: К себе притянул он последнюю пулю, Ценой его жизни спасенный подпольщик Над ним как в почетном стоит карауле. Но горя не видно, наверное, с неба, Иначе бы летчик не выдержал муки И танкам на помощь бы ринулся смело, Раскинув сверкнувшие крылья, как руки. А он все летает, а он все летает, Как будто бы книгу вселенной читает. Я был в это утро в частях сталинградских, На временном их наблюдательном пункте: Им маршал на сутки велел окопаться. Змеятся окопы в рассыпчатом грунте. Развернута станция наведенья, При ней авиатор из Ставки главкома. Смотри — самолетов мгновенные тени Скользят по лицу, что нам очень знакомо. Антенна бамбуком серебряным вздета, Но нет от дозорного с неба ответа. «Я — „Сокол“. Прием». Узнаю я пилота, О нем написать бы особую повесть: Земля не забыла его перелета — Он с Чкаловым вместе летал через полюс. «Как понял? Прием». Но молчит поднебесье. «„Орел“, отвечайте, я — „Сокол“…» Нежданно Возникла в наушниках легкая песня, Над полем сраженья звучащая странно: «До чего обидно, что я ласков не был И не знал, что завтра улечу на фронт. Мы с тобой сойдемся, как земля и небо, Но не так-то близок общий горизонт». «„Орел“, прекратите! Обследуйте зону. Я петь запрещаю. Прием». Но оттуда, Где солнце несет золотую корону, Доносится песни веселое чудо: «Почему молчали сомкнутые губы? Впрочем, вероятно, ты была права. Мы такие люди, оба однолюбы. Нам даются трудно нежные слова». Взбешен авиатор из Ставки главкома, Грозит он пилоту лишением званий. Но в голосе дальнем во время приема Я слышу мелодию юности ранней: «Легкие размолвки навсегда забыты, Все у нас с тобою будет хорошо. „Орел“ говорит. Справа два „мессершмитта“. Снимаюсь с волны. На сближенье пошел» На бой из-под задранной круто фуражки Так страшно смотреть, аж по телу мурашки! Беззвучная буря крутящихся точек, И выстрелов пушечных нервные вспышки… Опять узнаю я уфимцевский почерк — Вокруг офицеры галдят, как мальчишки. И падает «мессер», крутясь и пылая, Эскадры Рихтгофена слава былая! В зигзагах окопов победу пилота Нестройным «ура» отмечает пехота. По синим лампасам ладонями хлопнув, Старик-авиатор вылазит на бруствер. И видно, что он человек не окопный И кое-что смыслит в воздушном искусстве. «Полковника надо представить к награде, Но пусть он поймет, что в бою не до песен. Придется его, назидания ради, На гауптвахту, да суток на десять». Гремело за Одером выстрелов эхо, Решались в сражении судьбы столетья. Из штаба я к летчикам на ночь поехал С надеждою Славу Уфимцева встретить. Но здесь появленье мое неуместно: В подвале разбитого бомбами зданья Полковник Уфимцев сидит под арестом За то, что он пел, выполняя заданье.

Глава тридцать пятая

БЕРЛИНСКАЯ ПОДЗЕМКА

По крыше, зеленой от окиси меди, Сжимая древко самодельного флага, Уже смельчаки добирались к победе Под страшным обстрелом на купол рейхстага. А нам с бригадиром пришлось по-иному Дойти до победы, дорогой особой: Мы шли под землей с фонарями, как гномы, Ручные гранаты швыряя со злобой. Был путь наш, пожалуй, не менее трудным, — Строителям вышло ползти, как нарочно, В метро, что зовется у них унтергрундом, Пять суток бессонных во тьме полуночной. С Кайтановым я повстречался случайно. Давно мы не виделись — более года. Фонарики наши скрестились лучами Под мутной капелью бетонного свода. Он звонко и молодо крикнул мне: «Женька! Тебя не хватало! Не лезь без оглядки! Тут можно взорваться, смотри хорошенько, Держись за мои боевые порядки». В квартале одном от позиции нашей В своем бетонированном подземелье Рейхсканцлер и фюрер, страну потерявший, Уже принимал ядовитое зелье. И умер он с Евой своей и собакой Как раз перед нашей последней атакой. В разбитом Берлине в канун Первомая Кончалась вторая воина мировая. Но здесь, под землей, продолжалось сраженье, В туннелях поверхностного заложенья. Мы шли, как проходчики, сжав автоматы, По метру туннель у врага отбивая. Пред нами отборные были солдаты, Грозящая гибелью тьма огневая. Но фюрер безумный последним приказом Призвал на подмогу стихию природы, — И вдруг через шлюзы, открытые разом, В туннели нахлынули черные воды. Из Шпрее и мутного Ландвер-канала, Как кровь из артерий, вода прибывала. Мы слышали хрип захлебнувшихся немцев, Последний отчаянный вопль человечий. Минута — и вот уже некуда деться, Холодные волны по пояс, по плечи… Бушует в туннелях весенняя Шпрее. И Коля зовет на поверхность скорее, И все это, кажется, очень похоже На то, как прорвался плывун под Неглинной… Был с нами Акишин, мы были моложе И не собирались идти до Берлина. Вот здесь перекрытье разрушили бомбы, И виден весеннего неба кусочек. Скорее нам выбраться в этот пролом бы! Вода ледяная кипит и клокочет. Мы вылезли мокрые, злые как черти, Как будто в гостях побывали у смерти. Нас улица встретила странным молчаньем: Рассвет словно в пекле пожаров разварен, И простыни ветер, как флаги, качает Над толпами немцев на грудах развалин. Мы далее поняли сразу, что это И есть долгожданная наша победа. Понять ее силу нам некогда было: Саперы пошли обезвреживать мины, А Коля был вызван к начальнику тыла И выехал срочно в предместье Берлина, Названье предместья как будто бы Цоссен. Весенних деревьев прозрачная просинь. Был штаб расположен в уютненькой вилле, Оставшейся целой в событиях бурных. Вниманье Кайтанова остановили Портреты хозяина в рамках фигурных. «Знакомая личность! Как будто когда-то Мы где-то встречались… Вот странность… А впрочем, Обычнейший немец в пилотке солдата, В мундире врага, не в костюме рабочем». …Штаб тыла загружен был новой работой — Снабженьем берлинцев крупою и мясом. Гигант-интендант, красный, в бисере пота, Орал в телефоны сорвавшимся басом: «Вас жители ждут! Выдвигайте скорее Походные кухни на Франкфурт-аллее!» В день взятья Берлина так странно звучало В поверженном городе жизни начало. Кайтанов представился. «Вот и прекрасно, — Сказал интендант. — Вы строитель?» «Так точно». «Придется заняться работой опасной: Снять мины в подземке приказано срочно. Потом мы дадим вам полгода, пожалуй, И вы восстановите эти туннели». А Колино сердце заныло и сжалось, Все мысли о доме, как порох, сгорели. «Так, значит, наш путь не закончен в Берлине, Придется остаться еще на чужбине!» Он выехал в комендатуру Берлина — Взять планы метро. У массивного входа Берлинцы шеренгою строились длинной. Какого здесь не было только народа! Обман, унижение, хитрость и радость Сплетались в клубок в этом гуле и гаме. Поодаль, у старой чугунной ограды, Стоял человек в полосатой пижаме. С крестом на спине и руками скелета, С бескровным лицом известкового цвета. Он что-то по-русски спросил у гвардейца, И Коля к нему повернулся невольно. Чтоб в эти глаза молодые вглядеться, Кайтанову было секунды довольно. «Так это же Фриц! Это наша бригада!» Чуть-чуть не сшибив проходившую немку, Он бросился к Фрицу: «Тебя мне и надо, Пойдем восстанавливать вашу подземку!»

Глава тридцать шестая

ПЕЧАЛЬНЫЙ НОЧЛЕГ

Любимые, всегда вы ждать должны. Стихи о скором возвращенье лживы — Не сразу возвращаются с войны Те, что сражались и остались живы. А тех, кто не вернется никогда, Их тоже терпеливо, безнадежно Должны мы ждать. Пускай идут года, Навек расстаться с ними невозможно. К сорок шестому году, к январю В Москву мы возвратиться обещали. Но я пока неточно говорю — Ведь нас закинуло в такие дали! Уфимцев переброшен на восток, Несет патруль над городом Пхеньяном. Война там кончилась в короткий срок, Согласно утвержденным в Ялте планам. А мы в Берлине, Николай и я. Он на строительстве, а я в газете. Вы сами понимаете, друзья, Что мы за целый мир теперь в ответе. Настала напряженная пора — Германия рассечена на зоны, Большой Берлин разбит на сектора, И в каждом жизнь своя, свои законы. Открыл, какую мощь таит уран, Забытый родиной бездомный физик И растревожил

жизнь планет и стран, Грядущее отринув иль приблизив. Не потому ли так надменно горд Союзник наш — студентик в белой каске, Сидящий за рулем в машине «форд» Двухцветной сногсшибательной окраски. У них есть бомба. Будет ли у нас? У них есть хлеб. Моя страна в разоре. …В ту пору я уволен был в запас И стал в дорогу собираться вскоре. Метро, где Фриц директором теперь, Работает уже. Так, значит, Коле Сниматься можно. Дня не утерпеть! «Ну, бригадир, поедем вместе, что ли!» До Бреста скорый поезд нас довез, А дальше на попутных мы решили, Обратный путь — дорога вдовьих слез, Улыбок девичьих и снежной пыли. Отечество! При имени твоем Волненье перехватывает горло. Старинным русским словом «окоем» Твой горизонт я величаю гордо. И верно — не измерить, не объять Полей, где шли мы, истекая кровью. Идем к тебе, чтоб жить и побеждать И снова верность доказать сыновью. Нас возле Минска встретила зима, Развалины прикрыла и болота. Как магистраль московская пряма! Крылатым стань — бери разгон для взлета! Наш грузовик испортился опять — Мотор был старый и дурного права. Придется где-нибудь заночевать. Вот Орша — километра три направо. Три километра пройдены давно, Но Орши нет. Иль прошагали мимо? Пустынно здесь, безлюдно и темно, И стелется печальный запах дыма. Но вот пробились тонкие лучи На уровне сапог невесть откуда, И золотая бабочка свечи В окне подвальном мечется, как чудо. То, что чернело глыбами земли, Как город проступило из-под снега. Сказал Кайтанов: «Вот мы и пришли, Но, кажется, здесь не найти ночлега». Приют был все же найден кое-как В подвале — общежитии горкома. Нас обнял незнакомый полумрак, Но мы себя почувствовали дома. Кровати тесно выстроились в ряд, Торчит свеча в коробке папиросной. Калачиком у стенки дети спят, Оставив инстинктивно место взрослым. Бесшумно плачет сыростью стена, На ней распяты куртки и жакеты, И партизанская медаль видна На кофте плисовой, поверх газеты. Любая койка — площадь всей семьи, Но две кровати посреди пустые: То уступают нам места свои Какие-то ребята холостые. Давай уснем, давай скорей уснем, Укроемся шершавым одеялом. Мы дома… Это наш, советский дом, Здесь люди служат высшим идеалам, Здесь черный хлеб по карточкам дают, Он неподкупен — потому и сладок, Что вспоминать стеклянный вилл уют, Пуховиков крахмальный беспорядок! Я тяжело проснулся, весь в огне, Наверное, не отдохнув и часу. Почесываясь, Колька буркнул мне: «Тут от клопов проклятых нету спасу!» Потом влилось рассвета серебро Сквозь щели кровли, как на дно колодца. Картошка мерно падала в ведро: Буль-буль… Она здесь бульбою зовется. И семьи тихий разговор вели, И школьники тетрадки собирали. Мы встали, поклонились и ушли, Чуть горбясь от нахлынувшей печали. А утром здесь еще видней беда: Пожарами обглоданные стены, И лестницы уходят в никуда, И прямо на земле стоят антенны… Летит к родному дому напрямик Отстроенная заново дорога. Опять гремит попутный грузовик, И Николай в пространство смотрит строго. Он говорит: «За столько лет войны Я ничего не видел в жизни горше, И мы запомнить навсегда должны Ночлег в разбитой, разоренной Орше».

Глава тридцать седьмая

ДОМА

Каждый день друг друга видя, Не заметишь перемен, Но когда разлука выйдет — Вот как с нами, например, — Каждая видна морщина, Каждый проблеск седины. Николай ласкает сына, Гладит волосы жены. А мальчишка рядом с мамой, Как опора и как друг, Весь в отца, крутой, упрямый, От смущенья вспыхнул вдруг. Нет, не ждал он, чтобы папа, Сталинградский ветеран, Щеки в оспенных накрапах Рукавами вытирал. Таня собрала пожитки, И в глазах ее тоска, Голубая ходит жилка У девичьего виска. «Погоди, тебе, дружочек, Убежать мы не дадим, Вот когда приедет летчик, Уходите вместе с ним». …Как спокойно течь рассказу, Если хочешь дать отчет За четыре года сразу, А полсотни дней — не в счет! «Лелька, Лелька! Помнишь Фрица? Чудом гибель одолев, Он теперь, как говорится, На метро в Берлине шеф. Он прошел такие беды, Что не сыщешь на войне! Перед самым днем Победы, Как рассказывал он мне, Их концлагерь в перелески Выводили на расстрел, Но один герой советский Заслонить его успел. Фриц еще сказал, что кличка Танин у него была. Дочь полковника, москвичка, На Каляевской жила». Таня вся затрепетала, Растревожена, бледна. Может быть, отца узнала В этом подвиге она? Или встретилась с легендой, И приметы неверны, И отец исчез бесследно На четвертый день войны? Достоверно неизвестно, Как он путь закончил свой. Но за то, что жил он честно, Я ручаюсь головой! Пусть без черных подозрений Встанут в памяти времен Жертвы первых окружений, Не назвав своих имен. И рассказ уходит дальше, Открывая новый след: «Под Берлином я на даче Видел в рамочке портрет. До чего похож на Гуго, Как две капельки воды! Сердце застучало глухо От совсем чужой беды». За рассказом стынет ужин. Но и Леле невтерпеж Рассказать подробней мужу, Как ее объект хорош. Вот она достроит скоро Новый станционный зал, Коридор из лабрадора, В белом, мраморе портал. Держат свод, светясь, колонны, Их без счета в зале том. И хрустальные пилоны В обрамленьи золотом. Но Кайтанов почему-то С грустью слушает, жену, Иль от ласки и уюта Отучился за войну? «Говоришь, роскошно в зале? — Колька сплюнул горячо. — Видно, в Орше не бывали Архитекторы еще». Леле страшно: «Что с ним стало? Коля разлюбил метро!» Наклонился он устало, И в проборе замерцало Фронтовое серебро. А потом, Алешу вспомнив, Все притихли за столом. Притулился Славик сонный Под отеческим крылом. …Утром Леле в управленье Надо ровно к девяти. Есть у Коли настроенье С ней к товарищам пойти. От приветствий и объятий Закружилась голова. Всем он друг и всем приятель, Так ждала его Москва! Знаменитый архитектор В управлении как раз. Рассмотрение проекта Ожидается сейчас. Вот эскиз и два макета, Видно каждую деталь: Будет станция одета В мрамор, бронзу и хрусталь. Все начальники в восторге, Но, молчавший до сих пор, Мрачный, в старой гимнастерке, Отставной встает майор. Говорит он точно, веско, Мысль его, как штык, пряма: Что от Бреста до Смоленска Лишь руины — не дома, От границ до Сталинграда — Только щебень да зола. Нет, не время для парада, Стройка будет тяжела! Зарождался стиль эпохи В первых линиях у нас. Были станции неплохи, Всюду радовали глаз. А теперь какого черта, Если людям негде жить, Делать стены в виде торта, Позолотой мрамор крыть? «Да, красиво, я не спорю, Но нельзя, сдается мне, Строить с безразличьем к горю, Причиненному стране». Нет, никто не ждал скандала. В первый день сердечных встреч Очень странно прозвучала Эта яростная речь. «Что с Кайтановым случилось?» «Раздражительный субъект!» «Он разнес, скажи на милость, Изумительный проект». «Сами знаем, были беды, Но зато каков итог! Исторической победы Бригадир понять не смог». «Да, с концепцией такою На метро работать как?» «Не вернут на шахту Колю: Слишком резок он, чудак!»

Глава тридцать восьмая

МИРНЫЕ ДНИ

Полковник Уфимцев приехал в столицу С большим чемоданом, с японскою водкой, С такими рассказами про заграницу, Что зимняя ночь показалась короткой. Как будто не старше он стал, а моложе, Хотя не в одной побывал переделке. И щеки покрыты пушистою кожей, И брови как две золотистые стрелки. Привез кимоно он с драконами Тане, А Леле такое ж, но только с цветами. А Славику — куклу в стеклянном футляре: «Ну как не учел я, что вырос наш парень!» И сделалось Тане по-взрослому страшно От звона его орденов и медалей, От этой повадки его бесшабашной: Наверно, в разлуке не знал он печалей. Но утром не прежний — душа нараспашку, — Задумчивый и совершенно не пьяный, Сказал он, на брови надвинув фуражку: «Нам надо пойти прогуляться с Татьяной». Вот этого Таня как раз и боялась. Ее никогда он не видел зимою, А тут еще шубка совсем истрепалась, И мех на подоле свисает каймою. Губами сухими, как будто от жажды, Хотелось Уфимцеву прямо и честно Сказать, что он видел ее лишь однажды И как будет дальше, еще неизвестно. Но вместо того он сказал ей спокойно, Что в загс они утром отправятся завтра, Что он ее образ пронес через войны, — И это была полуложь-полуправда! А Тане, смущенной, хотелось поведать Ему о прихлынувшем к горлу мученье, Что он для нее был мечтой о Победе, Не Славкой, а Славой — в высоком значеньи. А нынче шумит он, острит грубовато, Дымит папиросой, пьет желтую водку… А может, она перед ним виновата, Что слишком поверила встрече короткой? Хотелось сказать ей: «А может, не надо? Был вечер свиданья и годы разлуки». Но грустно шепнула она: «Как я рада!» — Чтоб только конец положить этой муке. Он вспомнил полячку из города Люблин И девушку из офицерской столовой И громко солгал ей: «Легко, когда любишь, Быть верным возлюбленной в битве суровой». Снежинками их обвенчала столица, И щеки румянцем украсила вьюга, Решили в гостиницу переселиться Они, загрустив, но поверив друг в друга. И если была в том частица обмана, То каждый себя обманул, не другого. …Наутро Уфимцевой стала Татьяна. Все в мире чудесно, красиво и ново. Сомненья ушли, унеслись огорченья, Она дождалась своей радостной доли. Полковник легко получил назначенье, Он будет в Москве испытателем, что ли… Видать, у начальства в чести, На «эмке», машине казенной, Он едет на службу к шести, Оставив любимую сонной. Прикрыл осторожно он дверь, Не то она рано проснется. Пускай отдыхает теперь, Метро без нее обойдется. Не знает жена ничего О службе его, о работе, Все ждет и жалеет его: Не холодно ль там, в самолете? Не скучно ль ему одному, Не страшно ль в пустыне воздушной? Нет, кажется, жарко ему. Нет, кажется, вовсе не скучно! У птицы особенный вид, О ней еще песен не пели. И даже отсутствует винт, Что в детстве мы звали «пропеллер». Машину выводят на старт. Как юный конструктор взволнован! А Славу вздымает азарт Навстречу опасностям новым. Он первый… Он вызвался сам Ракетную птицу освоить. Свой звук отдавая лесам, Турбина могучая воет. Он делает «бочки», пике, И «горки», и «мертвые петли». Приборы послушны руке. Сейчас, как в бою, не запеть ли? Нет, он из машины своей, Пожалуй, не все еще выжал. Не знали таких скоростей, Никто не залетывал выше. Быстрей! Все быстрей! Он поет… Но видит в бинокли начальство, Что там, наверху, самолет Разламывается на части. А летчик? Он падает вниз! Сумеет ли выдержать сердце? В ушах оглушительный визг. Кричи — это лучшее средство. Как долго к земным берегам Плывет парашюта медуза, Так больно рукам и ногам От их невесомого груза. И снег заклубился, как дым. К пилоту бегут санитары, Конструктор склонился над ним, В мгновение сделавшись старым. Но, кровь вытирая со рта, Размазав ее по ладоням, Уфимцев твердит: «Ни черта, Мы звук непременно обгоним!» А ночью звонит он заждавшейся Тане: «Прости, что не смог я приехать к обеду: Погода нелетная, небо в тумане, Не раньше субботы я в город приеду». (И в мыслях сравнил он жену свою с Машей, А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их, Поскольку тогда в поколении нашем Еще не водилось домашних хозяек.) И трубку кладет он рукою свинцовой, Согнувшись от невыносимой ломоты. Синяк на скуле набухает, багровый, — Наверное, он не пройдет до субботы!

Глава тридцать девятая

ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

Шли в Управленье разговоры: Кайтанов — он такой-сякой, Поспорит и дойдет до ссоры, Не ценит собственный покой. Набрался мудрости на войнах, Разнес проект в один момент. Им инженеры недовольны, Обижен член-корреспондент. Однако он работник дельный, Имеет несколько наград… Пускай на факультет туннельный Учиться едет в Ленинград. А как его семья? Теплову Со стройки отпустить нельзя. Но разлучаться им не ново, Привычно, я б сказал, друзья. Пускай они решают сами, Но вуз ему необходим. А Ленинград не за горами, И все условья создадим. Все ясно, не к чему придраться, И выдан проездной билет. Так стал Кайтанов ленинградцем По крайней мере на пять лет. Я захожу к друзьям старинным, Но Лелю нелегко застать. С кайтановским подросшим сыном Придется посидеть опять. Мальчишка здорово рисует, Про все, как взрослый, говорит, Его Вьетнам интересует И что такое Уолл-стрит. От папы вести слишком кратки, Он пишет: очень трудный год, Да телеграмму: «Все в порядке» — Раз в две недели маме шлет. У дяди Славы перемены: Он приезжал прощаться к нам, Он служит где-то возле Вены, И тетя Таня тоже там. …Мне не собрать друзей далеких, Но буду с ними я везде. Так помнят реки об истоке, Так помнят птицы о гнезде. И выпал мне отъезд нежданный. Экспрессом «Красная стрела», И ночь в пути, и день туманный Сквозь рябь вагонного стекла. В купе сосед, профессор бойкий. Зайти ехидный дал совет В квартиру Пушкина на Мойке, Чтоб знать, как скромно жил поэт. Но, времени имея мало На поучительный досуг, Я сразу бросился с вокзала Туда, где учится мой друг. Как раз звонок по-детски звонок. И странен всем, как в мае снег, Среди мальчишек и девчонок Седоголовый человек. Кайтанов! Лапы мне на плечи Кладет он грузно. «Здравствуй, друг!» Я ощущаю легкость встречи, Родную тяжесть этих рук. «Ну, что там Славик? Как там Леля? Письмо? Давай его сюда! Сегодня с лекции на волю Сбегу, — невелика беда». И мы шагаем с ним проспектом, Как жизнь, широким и прямым, Сто раз поэтами воспетым, С далеким шпилем золотым. Минуем строгие кварталы, Не клеится наш разговор… Но вот навстречу самосвалы, И виден во дворе копер. Для нас нет зрелища дороже, Для нас нет выше красоты: «Смотри! Метро здесь строят тоже, Хотя ужасные грунты». «Ты где живешь?» — «Снимаю угол». «Пойдем к тебе?» — «Не по пути!» Ужели он не хочет друга В свою обитель завести? Мне это показалось странным. Ну что ж, на нет и нет суда. Пахнуло чадом ресторанным. «А может быть, зайдем сюда? Вон в глубине свободный столик, Студент не прочь бы коньячку». В задорных разговорах Коли Улыбка прятала тоску. Но, не назвав ее причины, Он еле совладал с собой. Не любят говорить мужчины О том, что может стать судьбой. Лет через шесть в степях за Доном Услышал я его рассказ, Но, споря с времени законом, Передаю его сейчас. Отличный угол снят был Колькой: Славянским шкафом отделен, Был со столом, с походной койкой Дворец студенческих времен. Хозяйка постояльцу рада: Зимою страшной у нее Всех близких отняла блокада, Оставив горе да жилье. А как зовут ее? Не важно, И разве вам не все равно? На лампе абажур бумажный, И в комнате полутемно. Я знаю поколенье женщин, Которые живут одни, Достойные любви не меньше, Чем те, кто счастлив в наши дни. Заботливы ее вопросы. Все вечера они вдвоем… Она свои тугие косы Завяжет золотым узлом И сядет рядом, пригорюнясь, Сомкнув кольцо округлых рук. Нет, это, кажется, не юность, Вы поздно встретились, мой друг! Не очень громко, безыскусно, Сбиваясь часто, — ну и пусть! — Она стихи поэтов грустных Читает Коле наизусть. Но в этом нету вероломства: Ведь он до рокового дня Из всех поэтов (по знакомству) Читал лишь одного меня. И вспоминает виновато Он свой московский непокой: «Повадка Лели угловата, И нет в ней тайны никакой?.. А наше первое свиданье У лунных просек на виду, И комсомольское собранье Тогда, в тридцать седьмом году, И в сорок первом расставанье, Преодолевшее беду?..» Все тоньше память жизни прежней, И вот уже она — как нить. Любовь ее все безнадежней, И надо что-нибудь решить, Иначе этот взгляд печальный, Где тьма как свет и свет как тьма, Где встреча длится, как прощанье, Сведет с ума, сведет с ума. Но голосом глухим, как эхо, Хозяйке говорит жилец: «Я в общежитье переехал, Прости меня. Всему конец». И зубы стиснуты до боли, Так тяжко на душе. Но он Не зачеркнет второй любовью Все то, во что навек влюблен! Пускай всегда хранится в тайне То, что на берегу донском Мне позже рассказал Кайтанов О подвиге своем мужском. Нет, вовсе не о той победе, Которой хвастают хлюсты, А о рожденном на рассвете Высоком чувстве чистоты.

Глава сороковая

КОГДА ОДИНОКО

Рассветной звезды молодыми лучами Мы в разные стороны, дальше и дальше Расходимся, шедшие вместе вначале, Сквозь общие радости и неудачи. А нашему утреннему поколенью На опыте жизни пришлось убедиться, Что Мы — это главное местоименье И Я — лишь его небольшая частица. Но что нам поделать, товарищи, если И солнца лучи не встречаются в небе. Бывает, для хора написана песня, А петь одному ее выпадет жребий. Товарищи! Как мне без вас одиноко! Кайтанов, наверно, еще в Ленинграде, А Слава опять улетает далеко, И вся наша дружба в невольном разладе. Портрет на стене — Ильича крутолобость, Шеренгами книги стоят, как солдаты… Морями и странами светится глобус, От света неяркого тени горбаты… Опять над романом сижу до рассвета, И кажется мне временами, что это Веду я стихи, как туннель через скалы, Сквозь жизни глубины, сквозь горы и годы, Песок мелочей и событий обвалы, Сквозь черные и сквозь прозрачные воды. Вдруг кажется, что ничего не выходит, Перо по странице беспомощно бродит… В поэты я выдвинут был бригадиром, На очень высокую, трудную должность: Один на один с окружающим миром Над белым листом остается художник А нам, в коллективе с младенчества росшим, Так нужно повсюду быть с другом хорошим! С таким, чтобы вместе в огонь или в воду, С таким, чтобы рядом в жару или в стужу. Иначе, как жабы в сырую погоду, Пустые обиды вылазят наружу: Тем был я не понят, а этим не признан, Там высмеян больно, туда-то не позван. Ничтожные чувства при социализме Еще нас терзают довольно серьезно. Но есть огорчения и пострашнее, О них умолчать и забыть я не смею: Оглотков! Не помните этой фигуры? Он в подлости жил и погиб как собака. А нынче Оглотков от литературы Воскрес! До чего вы похожи, однако! Он ходит за мной, клеветник и наушник, Статейки кропает он с видом научным, В которых чернит мою чистую веру И автора хает с героями вместе. Зачем? Для того лишь, чтоб сделать карьеру, — Ведь нет у такого ни чувства, ни чести. Молчит телефон… Хоть бы кто по ошибке Мой номер набрал… Я включаю приемник. Взвились и замолкли заморские скрипки. Как тихо… Как пусто в пространствах огромных. Вы не думайте, я не ною, Просто трудно порой ночною, — Не работается, не спится, Без товарищей свет не мил! Но один сейчас за границей, На конгрессе борцов за мир; Спят, устав от трудов, другие; Ну а третьи спят вечным сном, — Наши самые дорогие, За которых мы все живем. Перед светлою их судьбою Как-то даже неловко мне Заниматься самим собою, С мелкой грустью наедине. На позднем рассвете, усталый и сонный, Бегу отвечать на звонок телефонный. «Большая Медведица вас вызывает». Вот глупая шутка иль сна продолженье? А впрочем, чего на земле не бывает! И слышу я голос: «Приветствую, Женя! Кайтанов на проводе. Здравствуй, дружище!» «Откуда ты взялся?» «Я с нового места. Медведицу после на карте отыщешь, Покамест она никому не известна. На новую стройку я послан в разведку, Теперь я сижу на практическом деле: Закончив студенческую пятилетку, В степях для воды пробиваю туннели. Ты должен приехать ко мне непременно, — Учти, для стихов это место бесценно… Еще не забудь моей маленькой просьбы: Зайди к нам домой, если время нашлось бы. Будь другом! Я очень волнуюсь за сына, — Опять про юнцов фельетоны в газетах. В наставники Славику нужен мужчина, Мальчишка нуждается в наших советах». Всегда разговор на большом расстоянье Таит недосказанность в окончанье. …Признаюсь, я начал, тревожась немного, Воспитывать сына приятелей давних. Совсем не по мне эта роль педагога, Какой из меня, извините, наставник! Теплова на шахте. Я радостно встречен Мальчишкой в просторном костюме отцовском. Потом у меня мы сидели весь вечер, Серьезно беседуя о Маяковском. Юнец обо всем говорит нагловато. «Не слишком ли ты задаешься, приятель?» — Спросил я его, позабыв, что когда-то Сам детскую робость за наглостью прятал. А вдруг лобовая атака на доты? Ты первым пойдешь или голову спрячешь Смотрю на него, не скрывая заботы, Мне кажется, мы вырастали иначе. Но это во всех поколеньях, быть может, Имеет свое объясненье простое: Октябрьским гвардейцам казались мы тоже Весьма легкомысленной мелкотою.