Доброй смерти всем вам…
Шрифт:
И это верно. Моё тело — моя неотъемлемая (то есть не отнимаемая другими) собственность. Никто не имеет права ни посягать на него, ни распоряжаться им, ни указывать мне, как следует поступить с этим от Бога данным сокровищем. Я постоянно боролся за то, что моё тело принадлежит мне, по крайней мере, всегда относился к нему таким образом. Если, экспериментируя с ним, я причиняю ему вред, то страдаю ведь я, но не государство. Примерно так говорил великий мудрец по имени Марк Твен, в миру Сэмюэл Клеменс, имея в виду некое обобщённое «я».
Почему мне хочется загружать сии велеречиво тухловатые
Или оттого, что я страшусь не увидеть тебя воочию даже издали. Никогда не стать, как вчера, одним с тобой: мой язык к твоему приник, мой член между твоих колен, и сплетены в крепкий замок рук извивы, изгибы ног.
Дрянные вирши, моя Девочка-Смерть. Да, ты дитя — с вершины моих семи десятков. Дитя, несмотря на то, что убийца. (Не нравится? Отыщи другие обозначения твоим занятиям, я с восторгом их приму.)
Ты права: я оборотень. Только вот какой? Вервольф? Хм. Ничего звериного за собой не замечал отродясь. Верюберменш? Это словесное новообразование давило мне на психику задолго до того, как я начал хотя бы отчасти понимать, в чём его сущность. В конце концов, любой ребенок-сирота имеет право развиваться замедленно. Это слегка похоже на летаргический сон: человек, погружённый в ступор, не изменяется, только напрасным будет надеяться, что, проснувшись наконец, он проживёт больше нормального срока. Все такие сони, возвращаясь к человечеству, начинали стремительно дряхлеть.
А я вот нет, нисколько. Ни физически, ни душевно. Ну да, всякие мимолётные победы над условными сородичами стали радовать куда меньше. Вещества, натуральные и синтезированные, не приносят прежней радости: блджад, отчего это не насторожило меня году этак в шестьдесят шестом, когда я впервые в мировой истории не подсел на героин? Карьера просвистела мимо, как берёзовая розга или яблоневая ветка, полная цветов и листьев сразу. А на кой она мне сдалась? Двачевать капчу можно хоть при первой степени инвалидности: без ног, без рук, с карандашом во рту, со спецтехникой вокруг всей головы, как один великий физик, уперев подушечки пальцев в экран и тренируя тактильное зрение. Вот отменная бодрость, вплоть до отсутствия старческих пятен на руках, волновала меня куда больше. Невольно задаёшься вопросом: что же и кто меня, в конце концов, утихомирит?
Ответа я не получил и от тебя. Успел понять лишь одно: моё тело способно к интуитивному выбору. Людям достаётся совсем иной секрет, чем то багряно-красное, которым я в преизбытке угостил твои вулканические недра.
Лоли, лоли-тян, лоли-десу. Что я несу? Мне хочется погибнуть в бегстве от себя самого, хотя такая смерть не приносит ровным счётом никакой славы.
Ты вонзилась мне в мозг, как штопор в винную пробку. Проникла в печень, будто трёхвершковая стальная заноза. Уселась на крышку левого предсердия мощным тромбом. И это всё — за одни сутки, в продолжение которых я тебя не видел? Что ты за несносное создание!
Нет, я далёк от того, чтобы плакаться в жилетку, — тебе или кому-либо другому. Лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права на жалобу — это возможность
Жду пылко. Жду с отчаянием. Ведь ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах. На этих словах испанца по имени Дон Аминадо я кончаю.
Прости.
21. Рунфрид
Чаще всего получается, что дежурю по детям я. Непроизвольно вытекает из моей возни с кювезами специальной конструкции. Хотя изобрели агрегат и довели его конструкцию до ума мои мужчины, только я во всех тонкостях ощущаю, чего именно не хватает моим личинкам, к какому виду они ни относись.
Собственно, у нас тут ясли, где я выступаю в необременительной роли няни-техника. То есть выпасаю конкретно я лишь нашу великолепную тройку шельмецов: Ивара, Марту и Влада. Уно, Дуа, Тре гоняют во дворе. Тре, Уно, Дуа — чтоб их ветром насквозь продуло. Дуа, Тре, Уно — в лужах расплёсканы луны.
Тонкая аппаратура кювез сама поддерживает и корректирует необходимый режим, а если происходит сбой, дети чувствуют его раньше меня и принимают меры. Они представляют собой как бы дополнительный контур защиты: в случае чего «замораживают» процесс на небольшое время, пока по тревоге не явятся старшие. Вот переходить на более высокий уровень управляющих команд я им не позволяю, какие они там ни суть вундеркинды. Если говорить напрямую, это лишь благодаря моим удальцам я могла раскатывать на байке в обнимку с Искоркой и с абсолютно чистой совестью. Без единого пятнышка и туго накрахмаленной, как чепец кормилицы. Или как бретонский куафф.
Но вот когда — с недавних пор — наши совместные вылазки за пирожными и прочим кулинарным развратом прекратились, совесть начала выражать робкое недовольство своим положением.
И вот нынче я сижу во внутреннем дворике с книгой, слушаю азартные вопли наших скалолазов по стенкам и древолазов по яблоням — и думаю над очень многими вещами.
Приборы для искусственного вынашивания универсальны: дирги попадают внутрь начиная примерно с недели внутрикожного, человеческие детёныши — обычно с двух месяцев внутриутробного развития. Очень редко — раньше. Натурально, питательная среда различается. Однако нашим детям никогда не дают донорскую кровь — вообще никакую. Самое большее, подкармливают перорально женским или кобыльим молоком: не образуют в желудке грубых хлопьев, впоследствии помогают легко привыкнуть к человеческой пище.
А вот слабым человечкам, как правило, ихор вливают. Не прямо в вены, конечно: в жидкость, имитирующую маточные воды.
Первый и единственный раз, когда мы рискнули добавить ихор прямо в кровь, случился тогда, когда я заставила отца принять ребёнка Маннами. По пластиковой пуповине минут пять от силы текла смесь двух жизненных влаг: какого-то смертного добровольца и моей собственной. Ну да, я и позже чувствовала себя особо ответственной за эту крупицу жизни, до ужаса микроскопическую и готовую вот-вот погаснуть. Как будто бы то было и моё дитя.