Доброй смерти всем вам…
Шрифт:
Но когда все мы убедились, что малыш процветает, что его давно уже можно высвободить из колыбели и отдать людям, сработали совершенно иные рефлексы. Да, разумеется, родители стремятся подольше задержать рядом свою плоть и кровь, им никогда не кажется, что они преподали дитяти слишком много уроков. Но в голове диргов куда отчётливей, чем в смертных ушах, звучат слова Пророка Джебрана:
«Ваши дети — это не ваши дети.
Они сыновья и дочери Жизни, заботящейся о самой себе.
Они появляются через вас, но не из вас, и, хотя они принадлежат вам, вы не хозяева им.
Вы можете подарить им вашу любовь, но не ваши
Вы можете дать дом их телам, но не их душам, ведь их души живут в доме Завтра, который вам не посетить даже в ваших мечтах.
Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь идет не назад и не дожидается Вчера.
Вы только луки, из которых посланы вперед живые стрелы, которые вы зовете своими детьми.
Лучник видит свою цель на пути в бесконечное, и это Он сгибает вас своей силой, чтобы Его стрелы могли лететь быстро и далеко.
Пусть же ваше сгибание в руках этого Лучника будет вам в радость!»
Вот лишь почему, а не потому, что лишь смертные могут и имеют право обучать смертного, мы бросили дитя в холодную купель жизни и даже не оглянулись на то, как оно там плавает. Боясь куда больше испугать? Страшась элементарно сглазить?
И это несмотря на то, что за всеми прочими своими сиротами наша семья присматривала достаточно долго.
И это — вопреки той интимной связи, которая дважды соединила меня с сыном погибшей японки.
Нет, вовсе не вопреки. Согласно. Ибо мы, дирги, не имеем права говорить: «Это моё, и это моё же». Кардинально отличаясь таким от людей.
Но сейчас я думаю вот что. Не допустили ли мы тогда некоей фатальной ошибки?
Подменив благородный расчёт — низким суеверием?
22. Ингольв
Наконец, слово беру я, Волк Короля. Один из горстки уцелевших.
Реального, тяжеловесного золота катаров оказалось не так уж много, и почти всё оно было потрачено в первые же десятилетия после разгрома. Нашей сошедшей с костра десятке понадобились неимоверные усилии для того, чтобы просто спрятаться и выжить, потом — излечиться от ожогов и ран. Лишь в эти страшные годы мы поняли, что кровь ближних способна отчасти исцелять наши страдания. Догадались, что мы не из тех, которым на костре была дарована благодать небесной жизни, — и по сути никогда таковыми не были. Мы ощутили себя полузабытой легендой, которую волей или неволей вызвали к жизни.
Те четверо из нас, кто отправился на север, стали неотъемлемой частью полуостровного народа, который до сих пор не ощущает себя в полной мере Францией. Растворились в ней, хотя по-прежнему лелеют свою гордость и помнят, что именно таких, как они, звали королевскими лограми. Ещё трое, брат и сестра, остались на родной земле, дабы чтить развалины на вершинах холмов и безымянные могилы. Погребальные поэты, звали их прочие из нас. К подобному решению их подтолкнуло ещё и то, что увечья и боль были поистине ужасающими: прочие восемь пострадали куда меньше. Месть палачам, на которую поэты обрекли себя, изменила их внешний облик и внутренний склад настолько, что в дальнейшем из них родилось, по сути, иное племя. И к тому же затемнила родовую память.
Мы же двое, Ингольв и Гудбранд, отец и сын, — пустились в странствия, дабы отыскать себе подобных. Тогда нам ещё казалось, что роду позарез необходимы женщины.
К слову, так оно и было — но не в обыкновенном смысле. Страх остаться без потомства
В честь наших дам, кровных сестёр Йордис и Йорунн, мы тоже взяли себе имена, принятые в Скандинавии: по сути языческие, несмотря на торжество христианства.
Обычай, выделяющий наш род из прочих, сохранился до сих пор. Как и самоназвание «дирги», которое мы немного позже подхватили в стране Эйрин.
Окончательное наше прозрение наступило в Германии, где мы попали в разгар тамошнего Возрождения, церковного раскола и охоты на ведьм.
Как ни странно, нам четверым не угрожало почти ничего — сверх того, что нависло над всеми и каждым.
Напротив, первые из вышедших на нашу общину дознавателей предложили нам своего рода сотрудничество.
Эти люди неколебимо верили в могущество дьявола и в то, что ему дана практически полная власть над грязной человеческой плотью. Но вовсе не были злобными тварями, которые наслаждаются видом чужих мучений. Они старались всячески ограничить пыл доносчиков и усердие тех, кто пытал. И вряд ли сами в полной мере догадывались, какова сила тех мучений, которым подвергались обвиняемые в ереси и колдовстве. По крайней мере, кое-кто из них так боялся, что им овладел Враг, что добровольно призывал на себя подобные кары. Фанатики, сказали бы люди двадцать первого века, — но, по крайней мере, фанатики честные и порядочные. Идущие до конца.
И, что самое главное, когда для жертвы решилось практически всё, эти лица духовного звания рисковали идти против светских властей, которым были вынуждены передавать дела к исполнению «в рамках закона» и «без пролития крови».
Ибо лишь дворянские и бюргерские суды стояли за сожжение на костре: метод, вначале опробованный на прелюбодейках, сиречь неверных жёнах, и их соблазнителях. А вот те, кто, стоя на поленнице, подносил распятие к устам смертника или смертницы, либо подговаривали палача поработать удавкой, либо…
Либо покупали нас за небольшую плату. Чтобы на костёр поместили труп или безгласное, наполовину парализованное диргским морфином тело.
Получаемая нами плата выражалась не столько в золоте и серебре, сколько в том, что по негласному уговору никому из диргов не докучали. Кровь считалась жидкостью настолько магической, что над ней витала древняя боязнь оскверниться самим и осквернить землю её пролитием. Пусть уж ею распоряжаются те, кто и так проклят. То есть мы, дирги.
Инквизиторы ведь тоже боятся смерти, которая и без милых человеческих ухищрений бывает весьма мучительной. И не менее прочих желали бы её, скажем так, упростить.
К моменту оформления договора как Ритуала мы разбогатели настолько, что могли покупать себе кровь обречённых. Спасибо корсарам Сен-Мало, которые опустошали и топили корабли противника: среди этих уроженцев Бретани, разумеется, тоже были не-смертные, вернее, «двужизненные», и некая часть испанских богатств добычи попадала от них к нам. Между прочим, к середине девятнадцатого века мы уже были так сильны и знающи, что могли организовать подъем «золотых галеонов».
Вижу, что я слегка отвлёкся.