Добрые друзья
Шрифт:
Однако какое-то неприятное чувство неотступно следовало за ним по главным улицам Вулгейта. Ему казалось, что он выпущен под залог.
Днем он снова пришел в больницу, и вновь получил от ворот поворот. В конце концов его пустили. Он вскарабкался на четвертый этаж и нашел там отделение для послеоперационных больных. У входа его встретила сиделка.
— Так-так, — сказала она, — вы к номеру семнадцать, маленькой Дорис Смит?
Когда мистер Окройд объяснил ей, что пришел к пациентке номер двадцать семь, она словно бы расстроилась, отчего он растерялся и смутился еще сильней, как будто не имел права тут быть.
— А, вспомнила, — сказала сиделка, глядя во все
Мистер Окройд стал пробираться следом за ней — так тихо, что и муху бы не побеспокоил. Он крался на цыпочках, пока не заболели ноги. Они прошли насквозь почти все отделение, и хотя мистер Окройд старался не смотреть по сторонам, некоторые подробности подмечались невольно. Все женщины лежали в кроватях, одетые в голубое; некоторые были старые, другие совсем юные; кто-то спал, другие свирепо таращили глаза; некоторые кровати были оборудованы странными механизмами вроде блоков, а две или три полностью огорожены ширмами; никаких стонов и криков, вообще ни звука не доносилось из палат — мистер Окройд словно попал в Музей восковых фигур, чистый и отполированный до блеска, странный и наводящий ужас.
Сиделка внезапно остановилась, обернулась и на сей раз посмотрела ему прямо в глаза.
— Ваша жена очень больна, — прошептала она. — Ведите себя тихо, не волнуйте ее. И не удивляйтесь, если она немного не в себе. Сейчас.
Сиделка прошла к постели, и мистер Окройд услышал:
— Двадцать седьмая, к вам пришел муж.
Остальное он не разобрал, только увидел, как сиделка нагнулась к кровати, что-то сделала, сразу отошла и кивнула ему. Он на цыпочках подошел ближе, чувствуя себя неуклюжим увальнем. Одна рука, спрятанная за спиной, все сжималась и сжималась в кулак, пока ногти не впились в шершавую ладонь. Наконец мистер Окройд встал рядом с кроватью и заглянул в лицо Двадцать седьмой.
— Эх, девонька… — хрипло выдавил он и попытался улыбнуться, но только поморщился. — Ну дела… — Других слов он не нашел.
Ее лицо было сплошь кости и морщины — оно казалось хрупким, точно яичная скорлупа. Губы тонкой ниточкой, темные, угрюмые. Но глаза, хоть и двигались они ужасно медленно, по-прежнему ярко блестели в глубоких глазницах, и этими глазами на мистера Окройда смотрела ее душа — упрямая, непоколебимая, язвительная. Мистер Окройд это чувствовал, хоть и не мог передать словами. Голос внутри его говорил: «Нет, она никогда не сдастся», и он смотрел на нее со смесью жалости и восхищения.
Жена окинула его взглядом, чуть пошевелилась, и на него пахнуло приторным больничным духом. Ее рука медленно поползла по сложенной простыне, и мистер Окройд, сев рядом, стиснул эту руку в ладони. Лицо его отчаянно кривилось, но все без толку.
— Джесс? Что… что ты здесь делаешь?
— Леонард мне написал.
При упоминании Леонарда ее взгляд смягчился. Казалось, ничто другое уже не может вызвать в ее глазах эту перемену.
— Я не просила. — Она говорила четко, но медленно — ее голос доносился будто из сна.
— Он сам решил. Славный все же у нас сынок. Я ему сказал, что для тебя он всегда был хорошим сыном.
— Понял наконец? — ответила жена, на миг став прежней — язвительной и колкой — собой. — Да, да… славный сынок, наш Леонард. Когда он придет?
— Как только сможет и когда ты захочешь, — ответил мистер Окройд.
Она кивнула — так медленно, что больно было смотреть, — и
— Плохо мне, Джесс, — наконец проговорила она.
Голос вернулся.
— Эх, девонька, что ж ты раньше не сказала?
Она как будто его не услышала.
— Скорей бы оставили меня в покое, — пробормотала она. — Все равно мне уже не поможешь.
— Нет, поможешь, — сказал мистер Окройд, пытаясь убедить самого себя, но в глубине души понимая, что это неправда.
— А я… я не могу помочь? — в отчаянии спросил он.
На это она ничего не ответила, только посмотрела искательно, с едва уловимым проблеском иронии в глазах. Когда этот проблеск потух и она вновь зашевелилась в постели, мистеру Окройду показалось, что его присутствие больше нежелательно. Она спрятала руку под простыню и заерзала на постели. Ее мысли стали путаться: она говорила про Лили, про Хигдена, про одолженную у кого-то бадью на ножках — бессознательный бред. В палату тихо вошла сиделка и тронула мистера Окройда за плечо. Он встал. Сиделка дала его жене попить.
— Вам лучше уйти, — сказала она, но на минутку отстранилась.
Жена посмотрела на мистера Окройда ясным, уверенным взглядом.
— Уже уходишь, Джесс? Как ты жил все это время, хорошо? Устроился?
— Напрасно я уехал.
— Да брось, чего уж теперь. Ни о чем не жалей, я бы так и так заболела. У тебя все хорошо?
Он кивнул.
— Вот и славно, — продолжала жена. — Наш Леонард тоже хорошо устроился. Да, он… он умница.
Она на миг закрыла глаза, потом вновь посмотрела на мужа — с тенью увядшей улыбки на губах.
— Вот бы ты съездил к нашей Лили. Ты давно об этом мечтаешь, верно? Видишь, Джесс, я все знаю. Скажи Леонарду, пусть сегодня придет.
Больница не покинула мистера Окройда и на улице: все магазины, трамваи и грузовики, вся эта шумная, кипящая суета казалась теперь гротескной, ненастоящей. Мистер Окройд как будто по-прежнему крался на цыпочках мимо кроватей с блоками, ширм и покрытых голубой материей плеч. Тишина больничных палат была еще с ним и изгоняла из мира прочную реальность оживленных улиц. Что за суматоха вокруг? Мистер Окройд не проговаривал все это про себя; для большинства явлений он не мог подобрать слов, но чувствовать он чувствовал. Пройдя мимо него на улице, вы бы прочли это в его удивленно-растерянном взгляде.
На следующий день его жена ослабла еще больше. У нее был одурманенный взгляд; она едва ворочала языком и говорила бессвязно, озвучивая мешанину снов и случайных воспоминаний. Мистер Окройд просидел с женой около часа, печально глядя на нее и ломая пальцы, а потом уполз домой, раздавленный и напуганный.
Вечером он снова пришел в больницу, уже с Леонардом, и сторож разрешил им подняться. Однако сестра сказала, что произошла ошибка и к номеру двадцать семь сейчас нельзя. Если они побудут внизу, возможно, потом их пригласит. Краем глаза они успели заметить, что вокруг ее постели расставлены ширмы. Они прождали час, два, листая бессмысленные вечерние газеты и подскакивая всякий раз, когда открывалась дверь. Стемнело. Они опять попросились наверх, но им сказали, что дальше ждать бесполезно. Никаких изменений; надо надеяться на лучшее; врачи делают все возможное. Однако на следующее утро, еще до воя первых фабричных сирен, номер двадцать семь скончалась.