Добудь восход на закате
Шрифт:
Ян Яблонски, шестидесятилетний вдовец с десятилетним стажем, осторожно потрогал, потер левый брючный карман, ставший вдруг теплым и не совсем пустым, покосился на роскошный бюст двадцатипятилетней Изольды Во, по края увлеченной расчетами... Мама как раз завтра уедет за город к старинным подругам-одноклассницам, до самой пятницы. Да, он пока еще мужчина, и лишь бы она приняла приглашение на послезавтрашний вечер!
В ту шальную пору случился в постоянной команде у Сигорда и еще один малозаметный человечек, Элмер Кристи, экспедитор. Среднего роста, полный, лет тридцати, непонятно, чьих корней, видно только, что белый. Но на двух «испытательных» тысячах в месяц продержался Кристи недолго, полторы зарплаты, потом сам уволился, а его преемника без церемоний выгнал Сигорд — за пьянку и опоздания, даже имени его не запомнил. Обязанности у экспедитора были простые, прямые экспедиторские: сопровождать грузы в пункт назначения и на пути уметь разрешать мелкие, но постоянные проблемы — с патрульными постовыми, с пробками на дорогах, с недоразумениями на объектах загрузки и разгрузки, да мало ли... Сам Сигорд не мог разорваться на сто частей, чтобы каждою частью поспеть во всех необходимых местах, Яблонски был усерден, честен и умен, но — не боец: с работягами и с патрульными на
Город рос в сторону залива, десятилетиями отвоевывая у океана дно морское, отмели превращая в сушу, медленно рос, неудержимо, метр за метром, отмель за отмелью. Но что эти лоскутки Океану, которому оба соседних материка — Антарктида с Бабилоном — были как льдинка и камешек на могучей длани! Он и не замечал; так... чихнет изредка в сторону Президентского дворца — и неделю, а то и месяцы потом этот сор людской борется с последствиями стихийных бедствий, восстанавливает разрушенное по всему побережью...
Но люди настырны: были островки-поплавки — теперь длинная коса вдоль берега, еще двадцать-тридцать лет и километровый простор морской воды попадет в плен, станет соленым прудом внутри города. А там и его осушат... Но если воду вычерпывать — на ее место что-то следует подкладывать, грунт насыпать, полноценною сушей делать.
В этом и заключалась плодоносная идея, которая позволяла Сигорду получать деньги за мусор, вместо того, чтобы бездарно их тратить, вывозя отходы на городские свалки. По сути, это была все та же идея, что и с опилками, разве что в иных интерьерах. Идея в целом удалась, и деньги Сигорд стриг не только с города-заказчика, жаждущего избавиться от ненужного хлама, но и с принимающей стороны, с намывщиков, поставлял им ингридиенты-наполнители, в дополнение к песку с камнями и «земляному» грунту. Простота идеи резко усложнялась тем, что воплощать ее приходилось ни с кем не делясь, совершенно разными путями, а не по одному шаблону, как в случае с мебельными опилками: так, из Северного, Кавалерийского, Белого, Кленового и Детского парков, в отличие от девяти остальных, не удалось договориться вывозить мусор парковым же местным транспортом, пришлось нанимать специальные машины. Но и транспортные фирмы, как оказалось, принимали заказы переборчиво, не все подряд (либо суммы за услуги заряжали несусветные), и приходилось ловить «леваков», добирать работу с их ненадежной помощью. А принимающие фирмы-осушители, две из трех, кто заключил договор с «Домом ремесел», потребовали прессовать мусор особым образом и только тогда готовы были его принимать и оплачивать. Пришлось покупать специальное пресс-оборудование. Но разместить у себя пресс-оборудование плюс иную оргоснастку, предоставить площадку по месту приема, согласна была только одна из этих двух фирм, и ничего не оставалось, кроме как оборудование докупать, а место для него специально арендовать. И оборудование почему-то само не желало работать, требовался ему обслуживающий персонал, операторы, а также техники, наладчики, ремонтники, сторожа... Десятки юридических лиц и сотни физических были вовлечены в этот водоворот счетов, страстей и денег, всяк из них преследовал свою конкретную маленькую цель, и никому дела не было до одной, большой и всеобъединяющей цели: выполнения заказа в общем объеме. Никому, кроме Сигорда.
Жернов дел и обязательств был очень тяжел... Но стимул, стимул слишком жарок! И Сигорд тянул, не сдавался.
Справа на журнальном столике, томатный сок в высоком стакане, здесь же, возле руки, телевизионный пульт. Слева, на пошлой розовой банкетке, невесть зачем купленной в комиссионке, лежат в едином ряду: домашняя телефонная трубка вне базы, курительная трубка с кисетом и пепельницей, пейджер. Сок Сигорд пьет усердно, второй литр за вечер приканчивает, а есть ему не хочется.
От мундштука трубки горько во рту, прочищай его, не прочищай специальными ершиками, — все равно горько. Сигорд уверяет себя, что это с непривычки, но раздражение на противный привкус во рту и на трубку растет: не получается сократить до минимума курение с переходом на трубочный табак, ибо на языке погано, а курить все равно хочется! На работе в этом смысле хорошо: не то что курить — дышать иной раз забываешь, до туалета часами не дойти, все кто-то за рукав хватает, проблемами в нос тычет... А вот дома, когда остаешься один на один с собой и с вновь взращенными потребностями...
Сок, телевизор, курево, телефон, паркет, ванна, санузел — ну и что? Кресло. Сигорд приподымается в кресле и озирает квартирные окрестности. И чувствует себя неблагодарной сволочью по отношению к самому себе, равнодушной брюзгливой зажравшейся скотиной: квартира-то не дядина, не Патина — собственная квартира-то! Даже не на фирму «Дом ремесел» куплена жилплощадь, а на физическое лицо: законопослушному налогоплательщику и паспортовладельцу господину Сигорду она принадлежит, и заплачено за нее живыми деньгами, личными, почти двести тысяч талеров! А обстановку накинуть — так и далеко за двести. Но душе грустно. Радость — она конечно есть, как ей не быть: подходишь к входной двери, звяк-звяк ключами, переступаешь порог, гладишь рукой стену, другую — ты дома, это все твое, никто тебя не выгонит, не арестует, не ограбит, не окрикнет... Радость есть, а счастья — нет, никак не прочувствовать, чтобы вот так вот, до кончиков пальцев пронзило, чтобы ты захлебнулся слезами и смехом и готов был закричать в ад или небеса: «остановись, мгновение!». Сам бы он ни за что не вспомнил ни «Шагреневую кожу», ни фразу, это сын ему однажды напомнил, давно еще, в одной кофейне, по поводу ненастной погоды... Целый одежный шкаф барахла! Но, с тех пор, как Сигорд на себе прочувствовал, что одежда красит человека, а не наоборот, он даже и не пытался экономить на шмотках. То же и пальто: он ведь его от растерянности и лоховитости купил, четыре тысячи талеров бабахнул в него, а ведь приценивался к драповому, за восемьсот... Нет же, зажурчала-зачирикала девчушка, менеджерица по продажам, замутила ему голову своими улыбочками и поглаживаниями по плечу... Хоть локти кусай — такое настроение у него было после разорительной покупки — хоть возвращай вместе с чеком и оборванными картонками-этикетками... Чистая шерсть. А ведь как оно его выручило тогда! Лягавый и под козырек, и сударь, и тпру машинам... Сигорд, наконец, заулыбался воспоминаниям, но и это была
В конторе тоже никто не знал, ни Яблонски, ни Изольда, что он квартиру себе спроворил, потому что деньги на эти цели он отначивал из неучтенного нала, который потому и неучтенный, что за него ни перед кем отчитываться не надо, ни перед господином Президентом в лице окружной налоговой инспекции, ни перед собственной женой, которой давно нет (вернее, где-то есть, но уже не жена ему), ни перед доверенными лицами, Яном и Изольдой.
Надо покурить, а еще лучше — бросить курить.
— Алё!
— ...
— Да, я...
— ...
— Какие еще, на ночь глядя?..
— ...
— Это я в курсе. В курсе, Иза, дорогая, не кудахтай. Просто они нам козу показывают, пытаются из простой камеральной проверки мешок с подарками выколотить.
— ...
— Само собой, хоть леденцы. Но лучше, конечно, шоколадные, из недорогих. И скажи им, что я послезавтра, в приемные часы, сам там буду со всеми документами. Да. Не волнуйся, вот как раз здесь у нас все абсолютно чисто, я уже консультировался с юристом. Да, чисто. Но конфеты все равно им сунь, можешь впрыснуть туда дозу диабета, если сумеешь. Что? Это шутка про диабет. До завтра.
Вот как тут бросить курить, когда в одиннадцатом часу вечера теребят, нервы мотают? Надо, кстати, что-то придумать, может специальное широкое блюдце-подставку, чтобы табак не сыпался куда ни попадя. И как этой нервотрепке воспрепятствовать, когда и Яну Яблонски, и Изольде Во дан строгий приказ-разрешение: доставать его в любое время дня и ночи, если есть в этом нужда? Изольда абсолютно права, что не постеснялась звонить, просигнализировала, обозначила беспокойство и знание проблемы. И Яблонски ей под стать: чудак, но очень полезный и умный чудак. Сигорд хотел было еще раз огреть их премией по результатам четвертого квартала, но передумал. Не пожадничал, а именно передумал и округлил обоим оклады: было четыре тысячи двести, стало пять тысяч ровно. И по три тысячи неучтенных талеров в конвертиках, не премиальных, которые регистрируются в пенсионном фонде и облагаются для работодателя дополнительными потерями — социальными отчислениями, но подарочных: каждому — Яну и Изольде — чик под новогоднюю елку по «котлетке». Недовольных не было. Впрочем, и были бы — не так-то просто об этом узнать: он теперь по одну сторону социальной баррикады, а они уже по другую. Сигорд перебирал воспоминания, стараясь выискивать те из них, что поприятнее, но не «халявные», дармовые, а с пережитыми трудностями. Все они касались, в основном, одной и той же коллизии, когда через него, через его фирму «Дом ремесел», проходит денежный поток: этому дай, этому заплати, этого подмажь, этого уважь... От всего очередного бизнес-куска, потом и кровью вырванного лично им, Сигордом из горла бездушного мегаполиса Бабилона, ему, иной раз, оставалось меньше, чем распоследнему жиге-шоферюге за один левый рейс! А бывало и так, особенно в начале пути, что желанный-долгожданный пятидесятитысячный, скажем, куш расходился на затраты и ему от проделанной работы оставались одни бумаги с требованиями доплатить и уплатить... Яблонски, его клеврет, правая рука и подчиненный, ежемесячно получал свои три тысячи и в ус не дул, а он, Сигорд, покрывал дефицит из стратегических «прожиточных» запасов, выцарапывал, можно сказать, из души и сердца. Зато он босс и начальник. «Эй, командир! Когда рассчитываться думаешь, а? Ты нас вторую неделю одними «завтраками» кормишь. Может, кого попроще найдешь, пусть они тебе задарма дерьмо на тачках возят?..» Вот эти — всегда недовольны и по первому же поводу правду-матку режут, покамест их как следует не прикормишь щедрыми «левыми» приработками. Потом и они постепенно начинают понимать свое шестереночное место на лестничном пролете, плюют только в спину и мысленно... Встречая же — кланяются.
Из многих десятков работников пригретых им вне штата, привлеченных для исполнения муниципального контракта, за эти месяцы сложилось нечто вроде костяка, ядра, даже можно сказать — команды. Но — нет... Все же команда — это он сам и Яблонски с Изольдой, и только. Остальные — не свои, хотя и не чужие. Между прочим, очень похоже, что у Яна с Изой что-то такое сексуальное срослось, прямо-таки чуть ли ни семья на рабочем месте. Старый козел, а? С одной стороны — грех, конечно, и моральное разложение, и пресечь бы не худо, а с другой — молодец, если все еще чего-то может. Сигорд прислушался к себе. Он тоже может... наверное... надо бы провести ходовые испытания, привлечь девушек по вызову, или еще чего придумать... Страшно. А ну как выяснится, что он уже — все... Никакой в смысле постельных развлечений? Но попробовать стоит. Сигорд почесал висок и потянулся к записной книжке. Так... Права на вождение авто и мотоциклетного транспорта у него есть, прием в департаменте — перенесен, совещания в Северном и Детском по поводу окончательных сроков — понедельник и вторник, «взнос целевой» — осуществлен, пять косых в конверте преподнесено, вычеркиваем. С сыном традиционная встреча — в силе, одна уже состоялась, вычеркиваем; куда же и на какое число женщину записать? И где ее взять? Вот же черт... Сигорд поколебался и жирно отчеркнул две недели будущего месяца под буквой «S»: тем самым он выторговал перед собой временную поблажку, но при этом отдал себе строжайшее распоряжение — в отмеченный период — кровь из носу — организовать секс и попробовать что получится.
Как был, в трусах и в майке, Сигорд поплелся на кухню, стакан споласкивать да котлету разогревать — пробило-таки на поздний ужин. Идти надо из спальни сквозь гостиную, смежную со спальной. По-хорошему, так и курить бы надо только в гостиной, чтобы спальня табаком не прованивала насквозь, но — лень. И не только: многие годы мечталось ему курить в комфорте, но при этом где захочется, а не в специально отведенных для курения местах, так теперь что же — самому над собой надзирать, окрикивать? Когда он еще в прежнем благополучии существовал, в комнатах курить нельзя было из-за жены и детей, а когда опустился на дно социальной лестницы — ему все равно было что, где и когда курить... Все слиплось в памяти, гордиться нечем в те годы, улыбнуться нечему, слякоть одна и жалкая злобная тоска... Да, а отныне он может курить хоть в кладовке, но лучше всего в ванной. И по деньгам он теперь, пожалуй, круче того прежнего, молодого и благополучного... А по здоровью хуже.