Дочь атамана

Алатова Тата

Гранин кинул ветку чертополоха в топку печи, там немедленно затрещало, зачадило, едкий дым поплыл по комнатам, но в то же время дышать стало легче, свободнее.

Пусть сгорает, улетает в дыму все плохое, а остается одно хорошее.

На печь Гранин бросил совсем тонкий тюфяк, раздел мальчика донага, перенес его на подготовленную лежанку, подбросил дров в огонь.

Прокалить-прогреть до горячки, чтобы вдохнуть тепло в ледяные руки и ноги, — это одно.

Но как очистить ту гущу, что текла в его жилах?

Кровопускание доконает мальчика.

Гранин

положил ладонь на чахлую грудь, закрыл глаза, вслушиваясь в неровное сердцебиение, пытаясь поймать его мелодию — странную, рваную, но повторяющуюся.

И так жалко стало это крохотное сердечко, которое старалось изо всех своих невеликих сил, что Гранин решился на отчаянное.

Ведь все равно, сказал он себе, ребенок умирает. Можно ли сделать еще хуже?

Мысль, возможно, была странной, но не мог же он просто смотреть на это угасание, не делая ничего из боязни ошибки.

Если есть способ вывести из раны гной, то можно, наверняка можно вывести из крови отраву.

С этого мгновения Гранина покинули и жалость, и сомнения. Осталась лишь нещадная решимость лекаря, делавшего свою работу.

Руки помнили, как правильно растолочь траву, разум сам собой просчитывал соразмерность подорожника, льнянки, тимьяна и белой ивушки, губы бессознательно шептали нужные наговоры, и слова придумывались легко, выстраиваясь в нужном порядке.

Гранину не впервые было сочинять новый сбор и вплетать в свой шепот новую суть.

Крапивы было вдосталь, о, ее отвар понадобится, чтобы восстановить потерянные капельки крови — как ни старайся, а иначе не обойтись.

В избе становилось невыносимо жарко, сквозь чертополоший чад видно было плохо, но зрение и не нужно было сейчас Гранину.

Тонкой иглой он принялся прокалывать кожу мальчика такими легкими касаниями, что кровь только изредка едва проступала на коже. И тут же прикладывал к невидимым царапинам тряпочки с травяной кашицей. Белый лен становился черным, травы обугливались и рассыпались пеплом.

Это было медленное, монотонное, долгое дело, но Гранин и не спешил.

Время от времени он осторожно вливал в обескровленные губы отвар из крапивы, без устали читал молитвы, нечисть — как же некстати святки, — казалось, завывала по всей округе, словно чертополоший дым заполонил собой не только флигель, но и все поместье, и деревню, и поля, и лес.

Словно молитвы Гранина летели над миром, гоняя и изгоняя чертей.

Этой длинной, бесконечной ночью он отвоевывал юную душу у нечисти, и не было ни волнения, ни страхов, ни печалей.

И орали дурниной переполошенные петухи, призывая утро наступить пораньше.

Веточке, брошенной в топку, давно пора было перегореть, но она все трещала и чадила, и лен у крохотных ранок становился все светлее и светлее, пока наконец не остался девственно чистым.

Тогда Гранин накрыл мальчика теплым одеялом, отодвинул пошире печную заслонку, открыл двери в сени и на улицу, впуская свежий воздух, вышел в густое молочное утро и задрал голову кверху, глядя на небо.

Шел пушистый, махровый снег — земля обновлялась, куталась в белоснежную шаль, дремала в ожидании

весны.

В такую погоду хорошо гулять, смеясь и играя в снежки, и очень грустно прощаться с надеждами.

Наверное, Гранин всегда знал, что его мечтам о Саше Александровне не суждено было сбыться.

Нельзя получить обратно молодость и верить, что все обойдется.

Ему было горько за нее, пылкую девочку, так необдуманно отдавшую свое сердце человеку, который и сам не понимал, на каком он свете.

От хозяйственных построек послышались шаги, появился Драго Ружа — ободранный, окровавленный.

— Силен ты, лекарь, — хрипло сказал он, — этакую бучу поднял. Ух и корежило ночью нечисть, жуть жуткая, до смерти не забуду. Впрочем, — он улыбнулся разбитым ртом, — недолго до моей смерти осталось.

— Ты пришел сюда умереть, — осознал Гранин обреченно.

— Умру я — закончится и моя волшба.

— И я снова стану стариком.

— Все так, лекарь.

Гранин обернулся к Шишкину, который бдительно приглядывал за колдуном и стоял, настороженный, чуть в отдалении.

— Ты разбуди, голубчик, Марфу Марьяновну, — попросил он, — пусть она пойдет во флигель, пусть обнимает и греет мальчика, у кормилиц ведь своя волшба, на чудеса способная. И найди парного молока, теплого, прямо из-под коровы, поите ребенка по капле — молоко, оно дурное выводит. А мы прогуляемся пока с колдуном.

Шишкин кивнул, молчаливый, спокойный. Махнул охране, чтоб приглядели, и пошел в дом.

— Как мальчик? — спросил Драго Ружа.

— Не знаю, — честно признался Гранин, — но верю, что все обойдется.

Они медленно пошли по вычищенной от снега аллее, а позади поскрипывали сапоги охраны.

— Канцлер знает, что ты привез мне его сына?

— Не знает. Я расскажу тебе все, считай, что исповедь предсмертная, — начал Драго Ружа, зачерпнул горстью снег, протер лицо. — И началась сия история тридцать лет назад, когда старый атаман потехи ради приволок меня в эту страну и подарил своему врагу. Карл Генрихович не был добрым хозяином, он срывал на мне свою злость, но была и молодая барышня, почти ребенок, которая приносила тайком еду и питье, которая неумело перевязывала мои раны и учила вашему языку. Очень добрая барышня, лекарь, только очень слабая здоровьем.

— Катенька Краузе, — прошептал он завороженно.

— Катенька Краузе, — с необычайной ласковостью повторил колдун, и Гранин взглянул на него изумленно, не ожидая подобной мягкости от страшного колдуна. — Екатерина Карловна, нежнейшая душа, страдающая вместе со мной, не в силах была смотреть на канцлеровы истязания. Она же, расспрашивая меня о моей семье, первой узнала о том, что я из семьи валашских колдунов. «Так скажите об этом отцу, — воскликнула Екатерина Карловна, — он ведь уже всех волхвов перебрал, всех целителей обошел, всё боится старости как огня. Видели бы вы, какие ритуалы богопротивные он над собой сотворял, лишь бы еще отсрочить неизбежное». И я объяснился с канцлером, как сумел, и только потом понял, что окончательно потерял свободу свою, отдав в плен не только тело, но и душу.