Дочь Генриха VIII

Черчилл Розмари

— Ваше высочество, не думайте об этом. У меня всегда было чувство, что в один прекрасный день, не знаю уж как, но Господь призовет вас править Англией. Вы можете считать это предчувствием, если хотите… Теперь вы понимаете, почему вы были обязаны сохранить вашу жизнь. Ибо кто, как не вы, сможет исполнить волю Божью в этой стране и вернуть ее народ в лоно нашей матери святой церкви.

В наступившей вслед за этим тишине они отчетливо могли слышать радостные крики Елизаветы, игравшей со своей собакой, звуки, довольно странные по сравнению с тяжестью их собственного настроения. Чапуиз почувствовал, как Мария вся напряглась в его объятиях. Потом она повернулась к нему, и его рука непроизвольно упала с ее плеч.

— Приношу эту клятву перед

вами как свидетелем. Если Господь в его всепрощении дарует мне этот шанс, я смиренно постараюсь искупить все свои грехи. Да, любой ценой, чего бы это ни стоило мне — или другим, кто попытается мне помешать. Если потребуется, я пойду по колено в крови и поведу за собой мой народ, пока душа моя не очистится.

Чапуиз взглянул на нее, потрясенный до глубины души. Это была уже не та дорогая ему знакомая женщина, которой он поклонялся в течение долгих семи лет. Это была незнакомка, чье лицо горело всепоглощающим огнем фанатизма, чей голос дрожал от ярости, из которой ушла вся ее прежняя мягкость. На мгновение Чапуиз погрузился в мир грез. Мария умерла в эту грозовую ночь капитуляции, а вместо нее появилась какая-то другая женщина, подобная Минерве [6] . Посол очнулся, чувствуя закипающий в каждой клеточке его тела гнев против короля. Что там говорил Мор? «Его величество может уничтожить мое тело, но моя душа ему неподвластна». С Марией произошло прямо противоположное: король пощадил ее тело — и искалечил ее душу. Она еще поправится, в отчаянии попытался успокоить себя Чапуиз. Она еще слишком молода, чтобы навсегда остаться в таком состоянии…

6

Минерва — в римской мифологии почиталась как богиня войны и государственной мудрости.

Мария не отрывала взгляда от его лица, и, чуть не зарыдав от облегчения, он увидел, что ужасная маска спала с нее. Голос ее и улыбка уже напоминали очарование ее матери, когда, героически пытаясь обратить все в шутку, она сказала:

— Этот вечер мне запомнится на всю жизнь. В первый раз — за сколь много лет? — я могу вести себя как хозяйка и предложить вам что-нибудь освежающее. Мы можем даже посидеть в зале — и без всяких соглядатаев!

Неумелым жестом ребенка она протянула ему руку, и они медленно пошли по аллее по направлению к дому. Мария больше не возвращалась к тому предмету, который занимал главенствующее положение в ее мозгу. Вместо этого, пока она усиленно потчевала Чапуиза вином, шафранными пирожными и пирожными с кремом, она засыпала его вопросами, тактично намекая, что их приятная беседа не должна опять стать слишком серьезной.

Что было надето на королеве на большом приеме в Уитсоне, когда Чапуиза представляли ей? Как у нее были убраны волосы и была ли она так же тиха, как и в прежние дни? Посылали друзья Марии, леди Уиллоугби и леди Экзетер, приветы ей и не навестят ли они ее в ближайшие дни? А самое главное, видел ли и говорил ли Чапуиз в последнее время с ее любимой графиней Солсбери и какие у нее новости из Италии о ее сыне Реджиналде Поуле?

Но был один вопрос, который Мария не задала, потому что ее губы отказывались произнести нужные слова: «Что бы сказала моя мать, узнав о моей капитуляции?» Вопрос был чисто риторическим, ибо ответ раскаленным железом был уже выжжен на ее совести.

На той же самой неделе еще один визитер держал путь в Хансдон. Томас Сеймур, напевая морскую балладу, ужасно при этом перевирал, но зато своим настроением прекрасно гармонировал с улыбающимся летним днем, с чудными красками пейзажей сельской местности. Природа превзошла сама себя в сотворении великолепного облика Томаса. Более чем шесть футов сплошной мужской стати, облаченной в зеленовато-голубой атлас, богато украшенный серебряными нитями. Штаны на нем были из белого атласа, а шляпа, расшитая бирюзой,

прекрасно гармонировала с голубизной его глаз, уголки которых поднимались кверху, придавая ему такой вид, будто он все время смотрит куда-то за горизонт.

Король с особыми чувствами относился к своему молодому шурину, видя в нем воплощение собственной безвозвратно ушедшей юности. Таким когда-то был сам Генрих, великолепный в своей силе, с золотистыми волосами и бородой, еще не тронутыми временем и сединой. Томасу была также присуща веселая беззаботность, которая была так характерна для молодого короля. Но на этом сходство и заканчивалось.

В лице Томаса не было ничего похожего на проницательность Генриха, его восприимчивость к чужим суждениям. Он напоминал скорее ручей, сверкающий на солнце, на который приятно смотреть, но который течет по поверхности.

Какая-то крестьянка сделала ему книксен, когда он проезжал мимо, и, поскольку она была молода и хороша собой, он бросил ей монету и улыбнулся, прочитав открытое приглашение в ее блестящих глазах. Да уж, не будь у него более серьезного дела, он бы уделил этой потаскушке несколько минут. Но его сожаление растаяло еще до того, как она пропала из виду. Англия была богата такими симпатичными девицами, которые были только рады подарить свою любовь столь галантному моряку, в чем Томас неоднократно убеждался, к собственному удовольствию. Ах, как хорошо жить и быть живым в этот июльский день 1536 года, еще лучше быть Сеймуром, а самое лучшее — быть братом королевы! Хорошая маленькая Джейн! Хорошая маленькая Джейн, от которой и потекут все благодати.

Мысли Томаса обратились к его старшей сестре. Еще год или два назад он относился к ней с терпеливой скукой, с которой нормальные братья обычно относятся к своим сестрам. Джейн составляла часть его окружения, такую же скучную и маловажную, как мебель в Вулф-Холле. Но потом наступил этот момент — никого особо не тронувший в силу своей полной неправдоподобности, — когда удивленная семья вдруг обнаружила, что у Джейн завелся поклонник. Правда, он был женатым человеком, и его чехарда с браками служила поводом для злословия всей Европы. Но все это было не суть важно.

Это был не обычный любовник. Это был Генрих, король Англии, снявший свою шляпу и покорно вставший на колени перед госпожой Джейн Сеймур. Ее звезда всходила, когда закатывалась звезда Анны Болейн. Но еще и тогда все это выглядело весьма сомнительно, думал сейчас Томас, даже покрывшись потом, вспоминая об этих душераздирающих месяцах. Если бы сын Анны выжил… Слава Богу, удача в лице этого старого олуха Норфолка улыбнулась Сеймурам.

А после этого на пути к заветной цели уже было открытое поле, без серьезных препятствий на нем. Но как король мог поменять восхитительную, изменчивую Анну на скромную, бесцветную Джейн, было выше понимания любого мужчины, решил Томас с братским беспристрастием. Но, благодарение Богу, он поменял! В конце же этой трудной охоты всех ее участников ждали блестящие призы. Трем братьям Джейн были пожалованы значительные суммы денег и богатые замки, оказавшиеся, правда, свободными в результате разгона монастырей, но никто из Сеймуров, какими бы добрыми католиками они ни были, не задумывались об этом.

Генри, самый молодой из Сеймуров и самый большой шалопай, теперь подумывал заделаться богатым сельским джентльменом. Но Эдуард и Томас рвались к власти, оба одинаково преисполенные бескрайних амбиций, но такие непохожие по темпераменту. Эдуард стал виконтом Бичкампом, канцлером Северного Уэльса и лорд-камергером. Томас разразился одним из тех красочных ругательств, которых у него в запасе было великое множество. Ведь сам-то он был обойден, получив всего лишь должность при тайной канцелярии. Так получалось всю жизнь. Эдуард был любимчиком родителей, с хорошо подвешенным языком и безупречным поведением, тогда как Томас постоянно шалил и вечно ходил в синяках и царапинах. Наказания так и сыпались на его непутевую голову, а одобрительное похлопывание неизменно доставалось Эдуарду.