Дочь Империи
Шрифт:
Его фигура заслонила свет, когда он наклонился, нацелившись на Мару указующим перстом:
– Я сказал, чтобы ты. этим занялась.
– Голос у него звучал хрипло и был полон ярости.
– Пойми, женщина. Если я прошу тебя подать мне вина, подавать его будешь ты сама. Впредь никогда не смей перепоручать слугам это дело, или любое другое, без моего разрешения. Чего бы я ни потребовал от тебя, госпожа, ты это исполнишь сама.
Он снова уселся на подушки; его грубые черты особенно резко выделялись в слабом свете свечи.
– Ты думаешь, я глупец.
–
– Вы все меня считаете болваном - братья, отец, а теперь еще и ты. Немудрено выглядеть болваном, когда вокруг обретаются такие умники, как Халеско и особенно Джиро.
– Он угрюмо и язвительно хохотнул.
– Но я не позволю, чтобы меня И дальше держали за болвана, вот так-то! Придется тебе привыкать к новой жизни! Я - властитель Акомы. Никогда не забывай об этом, женщина. А теперь подай мне еще вина.
Мара закрыла глаза. Усилием воли сохраняя ровный тон, она ответила:
– Сейчас, муж мой.
– Подымайся!
Банто ткнул ее носком в бок.
Преодолев желание потрогать свою распухшую покрасневшую щеку, Мара повиновалась. Опустив голову, являя собой образец супружеского послушания, она склонилась к ногам Бантокапи, но ее глаза сверкали таким огнем, который никак не мог быть порожден смирением и кротостью. Потом, еще крепче держа себя в руках, чем тогда, когда она сложила с себя прерогативы правящей госпожи Акомы, она поднялась на ноги и достала вино из сундука, стоявшего неподалеку от двери.
Бантокапи наблюдал, как она приводила в порядок стол, как поставила на место и наполнила вином его кубок. Но он был молод, он терял голову от предвкушения ближайших часов, и потому, видя, как поднимаются и опускаются груди Мары под тонкой тканью платья, не замечал ненависти, горевшей в ее взгляде. И когда в кувшине уже не осталось вина, он отшвырнул кубок в сторону и свел свои потные руки на этом сводящем с ума препятствии из тонкого шелка. Он потащил молодую жену на подушки, слишком распаленный вином и похотью, чтобы поберечь ее.
Мара вынесла прикосновение его рук к своему обнаженному телу. Она не боролась с ним и ни разу не вскрикнула. И все, что за этим последовало, приняла без слез, с той же стойкостью, какую проявили ее отец и брат на поле сражения в варварском мире Мидкемии.
Рвение Банто обернулось для нее только болью. Долгие часы она лежала потом на скомканных влажных простынях, прислушиваясь к шуму дождя и храпу мужа. Измученная, вся в синяках, она думала о своей матери и о нянюшке Накойе и задавала себе один и тот же вопрос: была ли для них первая ночь с мужчиной так же тягостна, как для нее? Потом, повернувшись на бок, спиной к врагу, которого выбрала себе в мужья, она смежила веки. Сон не приходил, но если ее гордость и пострадала, честь Акомы не была затронута.
В странной тишине занимался рассвет следующего дня. Гости разъехались; от имени новобрачных их провожали властитель Анасати и Накойя. Слуги раздвинули двери брачной хижины, и внутрь ворвался чистый, свежий после дождя воздух, а с ним и голоса пастухов, выгоняющих стада на дальние луговые пастбища.
Взошло солнце, и в брачной хижине стало душно. Мара позвала слугу, чтобы он открыл настежь все перегородки, и когда лучи полуденного солнца упали на топорное лицо ее супруга, он застонал во сне. С каменным лицом Мара наблюдала, как он повернулся, уткнувшись носом в подушку и пробормотав короткое распоряжение: закрыть перегородки и опустить занавески. Прежде чем занавески были опущены, Мара успела отметить, что кожа у ее повелителя приобрела слег-ка зеленоватый оттенок, а на шее и запястьях выступили крупные капли пота.
Вполне осознавая, что его ожидает весьма мучительный приступ похмелья, молодая супруга ласково спросила:
– Муж мой, тебе нехорошо?
Банто застонал и послал ее за чокой. Похолодев при одном лишь воспоминании о том, что она от него вытерпела, Мара встала, принесла дымящийся напиток и вложила горячую чашку в трясущуюся руку властителя. Поскольку чока настаивалась на огне вое утро, она, вероятно, была слишком крепкой, однако Бантокапи выпил чашку до дна.
– Какая ты малышка, - поделился он с Марой своими наблюдениями, сравнивая собственную могучую руку с миниатюрной рукой жены. Голова у него раскалывалась, и, не придумав ничего лучше, он протянул руку и больно ущипнул Мару за сосок.
Она сумела удержаться от вскрика и даже не вздрогнула. Тряхнув головой, так чтобы распущенные волосы упали на плечи и прикрыли грудь, она проявила заботу:
– Нет ли у господина каких-нибудь пожеланий?
– Еще чоки, женщина.
– Как видно, все-таки смущенный собственной грубостью, он следил за тем, как она наполняет его чашку.
– Ох, у меня такое чувство, как будто все нидры с ближнего пастбища опорожнили желудки у меня во рту.
– Он скорчил гримасу и сплюнул.
– Помоги-ка мне одеться, а потом позови слуг, пусть принесут тайзовую лепешку и йомах.
– Хорошо, муж мой, - откликнулась Мара.
– А потом?
Больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться вместе с Накойей в прохладном полумраке отцовского кабинета.
– Не приставай ко мне, жена.
– Банто встал, потирая виски, и потянулся.
– Потом ты будешь присматривать за домашними делами, но только тогда, когда мне не понадобятся твои услуги.
Мару пробирал озноб. С ужасом представляя себе ту роль, которую ей предстояло играть, она заклинала себя: надо это вынести. Однако выпивка и обжорство, на радость ей, притушили пыл молодого супруга. Он бросил пустую чашку на постель и потребовал, чтобы ему подали халат.