Дочь снегов. Сила сильных
Шрифт:
— О папа, милый, сильнейший и лучший из людей! — Фрона подняла голову, улыбаясь, заглянула в его глаза и отбросила назад густые седые волосы, закрывавшие его высокий лоб. — О папа! Ты в своей жизни проявил несравненно больше мужества и совершил больше великих дел, чем все эти художники и поэты. Ведь ты лучше, чем кто-либо, изучил закон эволюции. Разве ты не понимаешь, что точно такая же жалоба могла бы вырваться у твоего отца, если бы он был теперь рядом с тобой и видел тебя и твою деятельность?
— Да, да, я же сказал тебе, что понимаю.
— И мой тоже.
— Он боролся до конца дней своих, он мужественно вел великую, долгую борьбу…
— И мой тоже.
— И умер в борьбе.
— Так будет и с моим отцом. Так будет со всеми нами, Уэлзами.
Он шутливо подтолкнул ее, показывая этим, что к нему снова вернулось хорошее настроение.
— Но я намерен ликвидировать все — прииски, компанию, словом, все, и заняться Броунингом.
— Что же, это тоже будет борьба. Тебе не заглушить голоса крови, отец.
— Почему ты не мальчик? — резко спросил он вдруг. — Из тебя вышел бы великолепный мужчина. А так как ты женщина, созданная для того, чтобы дать счастье какому-нибудь мужчине, то рано или поздно ты покинешь меня… сегодня, завтра, через год, кто знает, когда наступит этот день? Ах, теперь я вижу, к чему клонилась моя мысль; я точно так же, как и ты, понимаю всю неизбежность и справедливость этого будущего. Но кто же он, этот мужчина, Фрона, кто?
— Не надо, — проговорила Фрона, — расскажи мне лучше о том, как боролся твой отец, об этой великой одинокой борьбе в городе Сокровищ. Он сражался один против десяти и сражался доблестно. Расскажи мне!
— Нет, Фрона. Понимаешь ли ты, что мы с тобой в первый раз за всю жизнь говорим серьезно, как отец с дочерью, в первый раз! У тебя не было матери, с которой ты могла бы советоваться, не было отца, ибо я доверял нашей крови и предоставлял тебя самой себе. Но вот настало время, когда тебе необходим совет матери, а ты… ты никогда не знала ее!
Фрона внутренне согласилась с отцом и теснее прижалась к нему.
— Этот человек… Сэн Винсент… что за отношения между вами?
— Я… я не знаю. Что ты хочешь сказать?
— Помни одно, Фрона. Ты одна вольна распоряжаться своею судьбою. Последнее слово принадлежит тебе. Но все же я хотел бы знать. Я мог бы… пожалуй… я мог бы дать тебе совет. Ничего больше, а все же совет…
Чем-то невыразимо священным повеяло в эту минуту на Фрону, но язык ее был точно скован. Вместо одной определенной мысли в голове ее кружился целый вихрь каких-то неясных обрывков. Сумеет ли он понять ее? Стать на ее точку зрения? Ведь между ними такая разница! Фрона сама тяготела к здоровой простоте и правде, но могла ли она рассчитывать, что отец ее извлек из своей самобытной философии те же правила морали, какие она извлекла из философии книжной? Она оглянулась на самое себя, подумала над вопросами, которые задала себе, и отбросила их, ибо в них таилось зерно измены.
— Между нами ничего
— Но ты сказала, что вы нравитесь друг другу. Значит, он тебе нравится. Так ли нравится, как нравится женщине мужчина, с которым она хотела бы честно соединить свою судьбу? Сможешь ли ты, когда настанет время, сказать подобно Руфи: «Твой народ да будет моим народом и твой бог моим богом»?
— Не-ет. Может быть, это придет. Но сейчас я не могу, не решаюсь даже подумать об этом. Это великое признание. Никто не знает, как или почему оно явится; это будет откровение, яркая вспышка молнии, которая осветит всю душу блеском ослепительной истины. По крайней мере, так я представляю себе этот момент.
Джекоб Уэлз в глубокой задумчивости склонил голову с видом человека, который понимает положение дел, но желает взвесить и обсудить вопрос со всех сторон.
— Почему ты спросил меня, отец? Почему ты упомянул о Сэн Винсенте? Ведь у меня много друзей среди мужчин.
— Но по отношению к другим мужчинам я не чувствовал того, что чувствую к Сэн Винсенту. Мы можем быть откровенны, ты и я, и простить боль, которую причиняем друг другу. Мое мнение должно иметь для тебя не больше значения, чем мнение всякого другого. Всем людям свойственно ошибаться. Я не могу даже объяснить тебе, почему я чувствую так, а не иначе, — должно быть, это что-то вроде отблеска той ослепительной молнии, которую ожидаешь ты. Одним словом, мне не нравится Сэн Винсент.
— Обычное отношение к нему со стороны мужчин, — возразила Фрона, тотчас же становясь на защиту своего друга.
— Такое совпадение только укрепляет мою позицию, — возразил спокойно Джекоб Уэлз. — Однако я не должен забывать, что рассматриваю его с мужской точки зрения. Его успех среди женщин говорит о том, что вы, отличаясь от мужчин и духовно, и физически, смотрите на дело иначе. Это сложно, очень сложно, я не берусь даже объяснить тебе, в чем тут дело. Я просто прислушиваюсь к своему инстинкту и стараюсь быть справедливым.
— Но, может быть, у тебя есть какие-нибудь более определенные причины не любить Сэн Винсента? — спросила она, стараясь точнее понять его отношение. — Попробуй объяснить мне подробнее, что ты чувствуешь к нему.
— Вряд ли это мне удастся. Непосредственные впечатления редко можно выразить словами. Но я попробую. Среди нас, Уэлзов, никогда не было трусов. Там, где есть трусость, все ненадежно. Такой человек, словно здание, построенное на песке: болезнь скрывается внутри и исподволь подтачивает организм, и мы не знаем, когда она даст о себе знать.
— Но мне кажется, что мистера Сэн Винсента меньше всего можно назвать трусом. Я не могу представить себе, чтобы его можно было обвинить в этом.
Уэлза поразило огорчение, отразившееся на лице дочери.