Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
— Лишь в мелочах. Ты с радостью согласишься на них, когда подойдёт время, потому что они пойдут тебе на пользу. А я обещаю, мои интересы никогда не разойдутся с твоими. Если ты примешь моё предложение, — бросил Сенмут, направляясь к двери.
— Ну наконец-то! — выдохнул Хапусенеб. Поставив кубок на стол, он не спеша направился к Сенмуту. — А что будет, если я откажусь?
— Мой почтенный друг, — запротестовал Сенмут, — неужели мы должны рассматривать такую прискорбную возможность?
— Уверен, что должны — по крайней мере сейчас.
Сенмут разочарованно пожал плечами и уступил:
— Ладно. Если ты откажешься, то мои интересы
Жрец несколько мгновений без всякого выражения смотрел на Сенмута, а затем распахнул дверь.
— Я обдумаю твои слова, — сказал он голосом сухим, как ветер пустыни. — Прощай, до встречи.
— Живи вечно, достопочтенный, — дружелюбно ответствовал Сенмут. Он поклонился и пошёл по коридору. Дверь за ним захлопнулась с чересчур громким стуком. Посмеиваясь про себя, Сенмут повернул к Великому двору.
Когда он вышел, солнце уже опустилось за стену храма. Через двор протянулась череда носилок: царское семейство возвращалось в свои покои. Сенмут присоединился к другим жрецам и свите богов, которые с почтительного расстояния наблюдали за процессией. Прислонившись к гигантской колонне, он увидел рядом Первого писца фиванского храма Хатор, с которым успел познакомиться вчера.
— Это последняя церемония на сегодня? — спросил он соседа.
— Да, последняя, и меня это вовсе не огорчает. Для жрецов Хатор это был тяжёлый день. И для Доброго Бога тоже, — жрец мотнул головой в сторону фараона, который вылезал из носилок около Тростникового дома. — Это просто счастье, что он не простой смертный, подобно всем нам, иначе его силы подверглись бы тяжкому испытанию.
— Завтра день для него будет ещё тяжелее.
— Да, но ведь его божественная сила позволит всё это перенести. А вот что касается меня...
Писец говорил что-то ещё, но внимание Сенмута уже переключилось на разыгрывавшуюся во дворе сцену. Фараона, сопровождаемого штандартом Мирового Яйца, предводителем хора жрецов, носителем опахала и жрецом, который нёс золотой ключ, встречали в дверях Тростникового дома двое придворных в ранге семеров [69] . Они омывали его ноги водой из вазы, изваянной в форме иероглифа, обозначающего «союз», а представители Нижнего и Верхнего Египта в это время целовали перед ним землю.
69
Семер — друг фараона — важный придворный титул.
При виде несгибаемой старческой спины, подчёркнуто прямой в короткой жёсткой мантии, у Сенмута убавилось самоуверенности. В тридцати шагах от него стоял сам фараон с короной на голове и непререкаемой властностью в каждом движении. Добрый Бог был Добрым Богом, и никто в присутствии Тутмоса не мог и помыслить превзойти его. Возможно, чудо Хеб-Седа и впрямь обновило старика. Хотя шея была иссечена морщинами, выдававшими возраст, ничего не говорило о немощи. Наоборот, его фигура казалась непреодолимо могучей. Заворожённые люди благоговейно замирали. Когда он медленными шагами проходил между колоннами, чтобы скрыться за дверью Тростникового дома, Сенмут, как и все остальные, почтительным жестом закрыл глаза рукой.
Приблизились ещё несколько носилок, из них вышли две царицы и высокий измождённый юноша с ослепительно блестящим нагрудным
«Так вот он, наследник!» — подумал Сенмут. Он много слышат о нём, но действительность превзошла все ожидания. За презрительными ухмылками окружающих скрывалось сильное беспокойство.
Обе царицы тоже скрылись, и толпа начала разбредаться. Сенмут направился было к святилищу Монту. За ним плёлся писец из храма Хатор. Участники заключительного обряда расходились кто куда. Мировое Яйцо несли в Двойное святилище; двое царских друзей, увлечённые спором, шествовали к воротам; носитель ключа, спотыкаясь и негромко ругаясь, торопливо шёл в ту же сторону, что и Сенмут. Появились храмовые прислужники с длинными тростниковыми метёлками и принялись подметать истоптанный и пыльный Великий двор.
Внезапно писец схватил Сенмута за рукав и оттащил на шаг в сторону, многозначительно мотнув головой. Последние носилки, торопившиеся из Праздничного зала, чуть не наткнулись на них. Сенмут взглянул на сидевшую в носилках девушку и остолбенел. Писец, поспешно рухнувший на колени, снова дёрнул его за рукав.
— Ради Амона, человече, не стой разинув рот!
— Кто это? — задыхаясь, спросил Сенмут.
— Царевна Хатшепсут! На колени, болван!
Ещё один сильный рывок за рукав заставил Сенмута занять подобающее положение. По собственной воле он не смог бы и пошевелиться, охваченный оцепенением. Царевна Хатшепсут? Это же та девчонка, которую он тискал пять дней назад в развалинах храма среди пустыни!
Сенмут, у которого отвисла челюсть, нарушая все египетские обычаи, уставился на неё. Чем ближе она подъезжала, тем сильнее, вопреки всякой логике, становилась его уверенность. Разве можно было забыть это угловатое лицо с широкими скулами, упрямым подбородком и странно красивыми веками? Кто мог бы спутать это тело с каким-то другим?
«И всё же я ошибаюсь», — подумал ошеломлённый Сенмут. Он пытался убедить себя в этом. Грубое грязное платье той, другой девушки — и тончайшее отглаженное полотно этой. Эта гордая голова с расчёсанными волосами, увенчанными золотой диадемой, — и та растрёпанная метла. Владыка Амон! Это не служанка, а дочь Солнца в прикрывающей груди накидке из золота и серебра. И всё же — ради расчленённого тела Осириса — это были те самые груди, те же гладкие плечи, которые он не слишком нежно хватал алчными руками пять вечеров назад!
— Опусти глаза, ты, придурок! — яростно прошипел писец из храма Хатор.
Сенмут ничего не слышал и не чувствовал опасности. Носилки прошли в локте от него; он мог коснуться тонкой руки, опущенной наружу. Царевна повернулась, как будто он действительно прикоснулся к ней, и безразлично посмотрела ему в глаза. На долю мгновения в её лице мелькнул испуг, но тут же все черты застыли в жёсткой неподвижности. Она не спеша скользнула взглядом по Сенмуту и его спутнику и спокойно отвела глаза. Слабый, но явный румянец медленно залил её щёки и шею; мгновением позже профиль, неподвижный как маска, исчез из виду двоих мужчин, стоявших на коленях в пыли.