Дочь Сталина

Салливан Розмари

Вскоре Лилия начала понимать, что это значит — быть дочерью Сталина. На улицах многие оглядывались на нее, потому что у нее была черная кожа. Но на Светлану часто смотрели с презрением. Когда она пыталась устроиться на работу в Институт мировой экономики и международных отношений — она хотела уйти из Горьковского института, — Светлане удалось продержаться всего несколько дней. «Каждые пять минут дверь открывалась и кто-нибудь бросал на нее взгляд, полный неприкрытой ненависти. То, что эти чувства были направлены против ее отца, было неважно».

Лилия также знала Ивана Сванидзе как талантливого ученого в Институте стран Африки. Она считала, что,

выйдя за него замуж, Светлана искала прощения за сталинские преступления. Она рассказывала своей дочери, Елене Ханге: «(Светлана) делала все, чтобы помочь людям, вернувшимся из лагерей в конце пятидесятых». Лилия понимала, почему их отношения оборвались так внезапно. Сванидзе был сломлен своими тюремными заключениями, с ним невозможно было жить. По словам Лилии, у него появились страхи, связанные с его еврейским происхождением, и он снял все портреты своей матери-еврейки со стен. Он ненавидел сына Светланы Иосифа, потому что мальчик был наполовину евреем.

У Лилии была особая причина хорошо относиться к Светлане. Она знала, что Светлана редко использовала свое привилегированное положение и знакомства, но она сделала исключение для Лилии. Когда муж Лилии, революционный политический деятель из Танзании, был убит, и Лилия с дочерью остались без средств к существованию, Светлана использовала свои связи, чтобы добиться для них ежемесячной пенсии. Лилия оставалась на стороне Светланы во многих жизненных перипетиях, и даже помогала ее детям после того, как Светлана стала невозвращенкой.

Другим важным человеком в жизни Светланы стал Федор Волькенштейн, сводный брат Дмитрия Толстого, профессор химии. Во время их долгих разговоров он начал убеждать ее, что она должна написать воспоминания о своей семье. «Но как я могу сделать это?» — отказывалась она. «Пиши, пиши, ты это можешь, — говорил ей Федор. — Просто начни, как будто пишешь мне письмо, остальное придет само».

В 1962 году в квартиру Светланы неожиданно позвонил французский писатель и издатель Маркус Эммануэль Д’Астье де ля Вижери. Он сразу же сказал, что его друг Илья Эренбург отговаривал его от встречи со Светланой, но он все-таки раздобыл ее адрес. Д’Астье объяснил, что пишет очерк о Сталине и хотел бы уточнить некоторые биографические сведения. По всем правилам советской жизни Светлана должна была бы ему вежливо отказать, или предварительно выяснить в официальных инстанциях, разрешено ли ей принять иностранца. Но она так устала от этих правил, что пригласила его войти в квартиру, и они проговорили несколько часов. Среди московской интеллигенции Д’Астье считали либералом, пацифистом, хотя и коммунистических взглядов.

Вскоре после этой встречи Светлану вдруг пригласил к себе на дачу председатель Президиума Верховного Совета Микоян. Гуляя, он заметил, что, конечно, ей «не запрещено» встречаться с иностранцами, но что «лучше не стоит». Потом вдруг спросил: «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой». Светлана ответила, что не собирается ничего писать. Потом Д’Астье приезжал в Москву еще несколько раз и заходил к Светлане. Каждый раз после этого ее вызывали в ЦК КПСС и вежливо спрашивали: «Чего хочет этот француз?»

Но на самом деле Светлана начала писать воспоминания. Она последовала совету Федора Волькенштейна и писала в форме писем к нему. Светлана назвала свою книгу «Двадцать писем к другу». Ее старая подруга Ольга Ривкина вспоминала, как однажды, работая на своей даче в Жуковке, Светлана по секрету рассказала ей,

что она пишет. «Она начала бояться, что власти заинтересуются книгой. Что отберут у нее рукопись… Что уничтожат ее». За тридцать пять дней Светлана написала воспоминания в форме разговора с «неизвестным собеседником». Для его безопасности она никогда не упоминала имя Волькенштейна. Она писала, как говорили в СССР, «в ящик».

Она решилась дать рукопись профессору Мануйлову, который предсказывал им с Лилией судьбу по линиям на ладонях. Он позвонил ей посреди ночи.

— О, это замечательно, я просто не могу оторваться!», — сказал он.

Зная, что телефон прослушивается, она спросила:

— О чем вы говорите?

— Да так, об одной книге, которую я сейчас читаю, — поправил себя профессор.

Он был так возбужден, что забыл о советских правилах конспирации.

Светлана приехала в Ленинград на первом же поезде.

— Моя дорогая, это законченная книга, — сказал профессор. — Как вам это удалось? Мы могли бы опубликовать ее за границей.

Она нисколько не удивилась, узнав, что Мануйлов мог бы помочь ей в этом, она слышала, что именно он помогал Иосифу Бродскому вывезти рукописи, но ответила:

— Нет, я не хотела бы ничего в этом роде.

Она знала, что книга вызовет огромный скандал и хотела, прежде всего, защитить своих детей.

— Я прекрасно вас понимаю, — ответил Мануйлов.

Он отдал рукопись машинистке, которая перепечатала ее в трех экземплярах, чтобы можно было давать почитать близким друзьям.

«Двадцать писем к другу» — это не исповедь. Это заговор, изгнание бесов. Построив книгу в форме письма к другу, Светлана могла говорить, обращаясь непосредственно к нему, не обращая внимания на цензоров, заглядывающих через плечо, и на своего отца. Она хотела рассказать не о политической жизни страны, а о людях, о тех, кого любила и потеряла. Форма письма (приветствие «Здравствуй, дорогой друг!») очень быстро исчезает под напором рвущейся со страниц истории.

* * *

«Двадцать писем к другу» начинается со страшных дней смерти Сталина, как будто Светлане надо было изгнать дух своего отца, чтобы дальше говорить свободно. Она не передает монументальность этого события — смерти вождя, а, скорее, показывает происходящее глазами дочери. «Кто любит этого одинокого человека?» — спрашивает она себя, глядя на всех сталинских министров, колеблющихся между страхом и своими амбициями, и Берию, мечтающего «наследовать престол». Только прислуга. Когда находящийся в коматозном состоянии Сталин в последнюю секунду вздымает вверх сжатую в кулак руку, Светлана видит в этом жесте ненависть к самой жизни. Его кунцевская дача с пустыми комнатами и гробовым полумраком — это памятник, который ее отец себе построил. Но был и счастливый, солнечный дом — Зубалово ее детства.

Во втором письме Светлана описывает их дом до смерти матери. Конечно, во многом это ее фантазии. Светлана рассказывает о семье Аллилуевых, которые для нее были великодушными людьми, революционерами-идеалистами «без страха и упрека». Они «искренни, честны, добры» и находятся на равных началах с ее отцом. В доме бывают «дяди»: Микоян, Молотов, Ворошилов. Глядя на все это с высоты своего жизненного опыта, Светлана знала, что тот мир был жесток и безжалостен. За пасторальным пейзажем скрывался клубок страстей, достойный пера Достоевского, который привел к гибели многих людей. Но Светлана хотела, чтобы ее неизвестный друг увидел Зубалово таким, каким оно было в ее детстве.