Дочь священника
Шрифт:
– А мне они противны! – держалась Дороти. – Все напоказ. Так дымят своим ладаном, что еле угадаешь, где алтарь. Таким, как в «Святом Уэдекинде», надо бы принимать чистое католичество – без лицемерия.
– А вот тебе бы, дорогая, надо в секту. Честное слово, ты готовая сектантка. Звалась бы Плимутским братом или Плимутской сестрой, или как там еще. Уверен, твой любимый псалом 567-й: «Господи, в вечном страхе пребываю перед высотами Твоими!».
– А у тебя, конечно, 231-й: «Каждую ночь шатер мой разбиваю все ближе к Риму!», – парировала Дороти, замотав нитку вокруг четвертой и последней пуговицы.
Спор продолжался еще несколько минут, пока Дороти украшала шляпу
– Ну, слава Богу, тут, кажется, все, – сказала Дороти и покрутила на пальце дворянский головной убор с плюмажем. – Но впереди ведь еще горы, горы! Как я мечтаю забыть когда-нибудь про гнусные ботфорты. Виктор, а сколько времени?
– Без пяти час.
– Боже мой! Нужно бежать! На ужин три омлета – я не могу доверить их нашей Эллен. Ой, Виктор! Есть у тебя что-нибудь нам на распродажу? Если есть пара старых брюк, это бы лучше всего: брюки с благотворительных базаров сразу разбирают.
– Брюки? Нет. Я тебе скажу, что, пожалуй, могу дать. Могу дать «Странствия паломника» и «Книгу мучеников» Фокса, сто лет жажду от них избавиться. Свинская протестантская макулатура! Одна хрычовка из сектанток всучила этот хлам. А ты, стало быть, снова затеяла гроши выклянчивать? Вели бы мы службы в церкви нормально, по католически, могли бы развести приличную паству, не пришлось бы…
– Дашь книги? Замечательно! – прервала Дороти. – Мы всегда ставим книжный лоток и просим только пенни за книжку, так что почти все продается. Нам просто необходим успех на этой распродаже! И знаешь, Виктор, я почти уверена, что мисс Мэйфилл пожертвует нечто необычайно милое. Мои особые надежды на ее сервиз Лостофтского завода, мы получили бы не меньше пяти фунтов. Сегодня я все утро специально молилась, чтобы она его дала.
– Вот как? – произнес Виктор без обычного энтузиазма. Так же как хмурого трудягу Прогетта, его, готового сутками дискутировать о пунктах ритуала, упоминания о молитвах собственного сочинения слегка коробили. – Так не забудь спросить отца насчет процессии, – напомнил он, повернув к теме близкой и приятной.
– Хорошо, я спрошу. Только ты знаешь, как будет: он рассердится и назовет это «римской лихорадкой».
– Проклятье! Дьявол ее задери, чертову лихорадку! – воскликнул напоследок Виктор, который в отличие от Дороти не налагал на себя епитимий за бранные слова.
Примчавшись в кухню, обнаружив, что для трех порций омлета имеется всего пяток яиц, Дороти решила соорудить один большой омлет, нарастив объем блюда добавлением вчерашнего вареного картофеля. С краткой молитвой об удаче (омлеты ужасно склонны разваливаться,
6
Часы показывали чуть больше десяти вечера. За день много всего случилось, хотя ничего примечательного: карусель хлопот, каждодневно круживших Дороти. В этот довольно поздний час она, как было предварительно условлено, сидела в гостях у Варбуртона, пытаясь не сбиться на поворотах очередной из хитро петляющих дискуссий, в которые хозяин дома обожал ее втягивать. Они беседовали (Варбуртон, естественно, всегда выруливал к этой теме) о религии.
– Дороти, дорогая, – вопрошал опытный оратор, расхаживая, одна рука в кармане пиджака, другая плавно чертит воздух бразильской сигарой. – Дорогая моя Дороти, ты же не станешь всерьез настаивать, что в твои годы – двадцать семь, не так ли? – с твоим умом ты продолжаешь набожно верить более-менее in toto [17] ?
17
Во все, всецело (лат.).
– Да, продолжаю. Вам известно – продолжаю.
– Фу! Шутишь? Хитришь, плутишка? Все эти басни, сказочки у колыбельки – ты будешь притворяться, что еще веришь в них? Ну нет, не веришь! Не можешь верить! Страшно сознаться, вот в чем штука. Но успокойся, здесь полная безопасность: супруга надзирателя епархии под дверью не торчит, а я умею таить секреты.
– Не знаю, что вы называете «этими баснями», – садясь прямее, обидчиво начала Дороти.
– Что? А возьмем какую-нибудь совсем несуразную вещицу – допустим, ад. Ты веришь в ад? Заметь, я не имею в виду нечто без запаха, без цвета, о чем толкуют современные епископы, так возбуждающие юного Виктора Стоуна. Я спрашиваю, способна ли ты верить буквально? Веришь ты в ад, как, предположим, в Австралию?
– Да, верю, – ответила Дороти и постаралась объяснить, почему вечная реальность ада реальнее Австралии.
– Хм, – выслушал ее маловер Варбуртон. – По-своему, конечно, убедительно. Но что меня в вас, людях религиозных, настораживает – как-то чертовски уж бесчувственно вы верите. Воображением, мягко говоря, вы слабоваты. Вот я: безбожный, грешный, как шестеро из семерых живущих, и очевидно обреченный на вечные муки. Кто знает, через час, быть может, мне уготовано уйти и жариться в адской печурке. А между тем ты преспокойно сидишь, болтаешь, будто со мной все в порядке. Порази меня тривиальный рак, проказа или иная земная хворь, ты сильно огорчишься (по крайней мере, льщу себя надеждой на твое огорчение), однако в ситуации, когда мне предстоит сотни веков шипеть на рашпере, ты выглядишь обидно безмятежной.
– Я никогда не утверждала, что вы должны гореть в аду, – проговорила Дороти, конфузясь и мечтая сменить тему.
Честно сказать, вопрос, поднятый Варбуртоном, и для нее являлся крайне затруднительным, ибо в ад Дороти искренне верила, только ей никак не удавалось поверить, что кто-то туда попадал. Бесспорно существующий, ад представлялся ей пустынным и безлюдным. Подозревая неортодоксальность таких взглядов, она предпочитала хранить их при себе.
– Ни о ком невозможно знать заранее, будет ли он в аду, – более твердо заявила Дороти, выбравшись все же из самой страшной топи.