Дочь Великой Степи
Шрифт:
Теперь следовало выждать дюжину ударов сердца.
– Вот вам первый мой вопрос, владыки судьбы: стану ли я женой Яра, сородича моего?
Зиндра зажмурилась, сжав костяшку. Потом уронила ее на землю. Всмотрелась, какой цвет оказался сверху… И не сдержала огорченного, даже испуганного возгласа.
Костяшка выпала черной стороной. Значит, не быть ей женой парня, которого видит во сне… Да, куда как плохо…
Но костяшка упала набок. Стало быть, ответ сомнительный. Надо еще раз бросить.
Но теперь не будем спрашивать в лоб, зайдем с другой стороны.
– Обрету ли я мужа, о Высокие?
И снова бросила
Выпала белая сторона. Зиндра почесала подбородок.
Глупый же вопрос, если подумать. Редко, очень редко какая из степнячек не найдет себе мужа. Хоть вдовца, хоть бедняка, хоть второй-третьей женой, но пустым ее ложе не останется…
Однако продолжим.
– Живет ли мой суженый в моем йере?
Черная костяшка поведала, что избранника ей в родном селении не найти.
– Живет ли мой суженый в роду Варка?
Оракул и на этот раз не колебался: нет.
– Будет ли он пастухом?
Снова нет. Хм… Ну, не больно и хотелось.
– Воином?
Опять черная!
Выходит, не быть ей женой дружинника, степного багатура, как мечтает втайне половина, а то и больше девушек из ее народа.
– Купцом?
Купец, как и воин, редко бывает дома. Но зато купчихе не надо думать о том, чтобы, согнувшись, жать родовую полоску ячменя или с утра до вечера вертеть жернова ручной меленки…
Да что же это – опять черная!
В голову приходили мысли насчет кузнеца или рыбака, но тут словно само сорвалось с уст:
– Будет ли он царем?
Ляпнув это, она сама себе удивилась: ну кто тянул за язык? Ну ты и спросила, дева! Но костяшка уже вылетела на освещенный луной травянистый склон…
И Зиндра оцепенела, утратила дар речи. Костяшка подтвердила, что мужем ей боги назначили царя.
Она даже подняла глаза к начавшей заходить за Ведьму лунной тарелке, пытаясь понять, не пошутила ли Апи над глупой смертной. Конечно, по материнской линии она – правнучка знаменитой воительницы Амаги. Но земли, где было ее маленькое царство, давно под гелонами, а род растворился среди пришлых и беглецов. Аспаруг и то знатнее: его род восходит к Иданфирсу, победителю персидского государя Дарьявуса.
Зиндра нашарила на земле колючку, вонзила ее в палец и, капнув кровью на землю, вознесла мольбу о помощи Великой Матери. Покачала головой, затем, не удержавшись, фыркнула насмешливо: видать, плохое гадание, а может, время неподходящее или место. Либо даже проще: дух того, кто был погребен в Старой Могиле, раз за разом сбивает костяшку, недовольный тем, что над его упокоищем пытаются творить волшбу.
Решено – она завтра же поговорит с мачехой, чтобы посватала ее за Яра. Отца у нее нет, но и Яров родитель сгинул три года назад в северном походе. Мачехе нечего будет возразить, а женихов в Гриве не так много… да и семья его если богаче их, то лишь самую малость… Или, может, не говорить ничего приемной матушке, а на уже не таких далеких Дожинках самой надеть Яру венок на голову?
…На исходе лета поле дожинают все, кто может держать серп и вязать свясла. Последний сноп украшают цветами. После из колосьев сплетают венки. И если какой-то из парней нравится девушке, она может снять венок с себя и надеть на него…
Остальные же будут прыгать вокруг и петь, требуя с парня жениховского выкупа. А потом ждет ужин:
Сладкое чувство толкнуло ее в сердце, напомнив о том, что было два месяца назад…
Из камышовых зарослей ей было видно, как по берегу ползали крохотные фигурки. Одни женщины проверяли и вновь ставили плетенные из гибких прутьев верши, другие забредали по грудь в воду с конопляными сетями, выволакивали на отмель живое трепещущее серебро, носили корзинами к жилью. Там рыбу попроще развешивали на веревках для просушки, а лучшую укладывали в корчаги или выдолбленные кадки, бережливо посыпали привезенной из Таврии солью. Почти одни женщины…
Мужчин в селении тогда не было, кроме стариков и совсем молоденьких парнишек, – они, как всегда летом, ушли в степь: охранять и пасти стада, а больше – спать, напившись кумыса у бивачных костров. Бывало, что и воевали: то ли из-за стад и выпасов, то ли оттого, что один ксай поссорился с другим. Они появлялись в селении ненадолго – на два-три самых лютых зимних месяца, чтобы обогреться у дымных очагов, опять-таки спать, напившись кумыса, сожрать большую часть запасов, да еще брюхатить женщин. А с первым весенним теплом опять на конь, прихватив с собой большую часть оставшихся припасов.
Зиндра передернула плечами. Она понимала, что несправедлива: все-таки тяжела жизнь пастуха, да и воинская тоже. А без плодов пастушьего промысла в йере не выжить, они совокупно весят куда больше, чем все виды «речного сбора» и даже наземной жатвы вместе с ним. Но ей сейчас хотелось видеть все так. Тем более что так действительно можно было увидеть…
Иногда мужчины пригоняли чужих коней с чужими таврами и отары овец, порой даже и рабов. Случалось, что приезжали злыми и без ничего, потеряв свои стада и со свежими шрамами, а то и с кем-то из сородичей, положенным поперек седла. Тогда на его могиле убивали коня и напивались вина и кумыса… Золото, самоцветы и серебро, если и отбивали у врагов, они почти никогда не привозили. Прятали их где-то в ухоронках «на черный день» или, может, тратили в греческих поселениях на вино и доступных прелестниц.
Старухи иногда в сердцах говорили, что толку от таких мужчин и вовсе нету. Вспоминали Лунных Дев давних времен…
Зиндра усмехнулась. Старухи всегда вспоминают давние времена, незапамятные даже для них самих, и рассказывают о прошлом с такой уверенностью, что просто диву даешься. А труд воина… чего уж там, он не легче пастушеского. Без него соседи проделают с йером ровно то же, что женщины проделывают с рыбой. А если девы-воительницы и вправду примут на себя эту тяжесть… то, во-первых, вряд ли это получится у них лучше, чем у мужчин, а во-вторых, совсем не оставит сил для других трудов. Даже для главного труда – становиться женщинами, давать новую жизнь…