Дочь Великой Степи
Шрифт:
Все равно ведь возьмут…
– И сейчас мы бережем вас от злобных меотов, которые мечтают превратить всю степь в пастбище для своих коней, а вас – в жалких рабов! – Сайтаферн, казалось, надулся от собственной важности, точно петух перед робкими курочками. – Но с чем вы отправляете нас на битву? С сушеной рыбой и плесневелым ячменем? Вы же выставили нас на посмешище перед всем войском!
Женщины заголосили:
– Да нет же у нас ничего больше, хоть чем поклянемся, ардар! Да на смерть же голодную вы нас… Да без крохи малой вы же
– Опять война! – прозвучал одинокий женский голос, бесстрашнее прочих. – Три лета тому на север ходили, на будинов [21] , – и сколько наших тогда полегло! Умирать – нам, а добыча – царю?!
Сайтаферн угрюмо поискал взглядом наглую бабу и, не найдя, сделал вид, что не слышал.
– У меня тебе дар имеется, великий вождь, – целая бочка отменной соли. – Аспаруг торопливо выбрался вперед. – У йованов и то такой нет. У северных людей выменянная, из глубины добытая….
21
Будины – скифское племя, обитавшее, по Геродоту, севернее савроматов и в то же время примыкавшее к неврам.
– На что мне твоя соль? – рявкнул Сайтаферн. – Мы сами ее продаем! Яйца твои высохшие солить? Имейте в виду: не заплатите сколь надо, ксай Гатай заберет в уплату ваших детей. А уж сколько и каких, решу я!
Женщины застонали.
Из толпы выскочила седая уже вдова гуртовщика Смуна, что гонял табуны в самую Тану, пока не подхватил злую горячку.
– Вот! – На ее скрюченной ревматизмом ладони тускло блеснуло золото. Зиндра различила изящную заколку для плаща – фибулу, сделанную в виде дракона, кусающего свой хвост.
– Возьми, сынок, – родовое добро! От деда досталась, что с Савмаком ходил на даков… Прими за йер наш…
– Скажешь тоже, «от деда»… – сказал, как хрюкнул, шрамоносец, – небось, могилу царя древнего разрыли… Ну да ладно, вещица золотая, за такую можно доброго коня взять…
– Сынок, – пробормотала Алга, – за такую трех коней взять можно…
– Молчи! – Сайтаферн свирепо вытянул ее плетью по спине, так что лопнуло ветхое сукно. – Какой я тебе «сынок», овца старая? Но так и быть, спустим вам на этот раз! Но это мы, царевы слуги. Пусть ксай Гатай решает: помилует – живите, а нет – как Папай [22] положит…
22
Папай – скифский верховный бог.
Ноги старухи подкосились, она упала лицом вниз. Сквозь разорванное одеяние был виден кроваво-синюшный рубец, рассекший старческую кожу.
– Да будет это вам на память! Чтобы не забывали, как нас надо встречать!
Аорс сплюнул сквозь зубы, развернул коня и поскакал прочь. Воины потянулись за ним; заскрипели груженные добром арбы…
Зиндра всхлипнула. Видать, даже та воинская добыча, которую мужчины сберегали в степных ухоронках, оказалась
Так или иначе, но неведомый царь аорсов решил, что мало заплатил их род и что спускать этого не полагается. За это и убили их всех. Кроме нее. Да и ее тоже.
Потому что одиночке не жить в этом страшном мире.
Одиночке просто не выжить в степи, даже если удалось запастись чем-то на первое время.
Порой они появлялись, такие одиночки. Беглые рабы и пленники, изгои, нарушившие законы рода, убийцы и злодеи или чудом выжившие обитатели разгромленных селений и кочевий… Всем им судьба уготовила одно: те, кто спасся от погони, от стрел и копий встречных воинов, от голода и зверья, умирали в зимние холода, и обмерзшие тела их находили у прогоревших костров.
Была робкая надежда, даже не надежда, а тень ее: выйдя к людскому обиталищу, попросить приюта и милости. Иногда ответом становится меткая стрела, иногда – равнодушное молчание… Бывало, впрочем, и принимали. Редко, очень редко…
Девушка вспомнила, как пять лет назад, в последний месяц зимы, к окраине Конской Гривы вышел изможденный оборванец и, рухнув на колени, распростерся ниц. Он лежал так с восхода до полудня, но никто не вышел к нему: йер и сам доедал последнее. Тяжело поднявшись, пришелец ушел в густеющую мглу, не проронив ни слова…
Но даже если ее приютит какая-то из общин, раскиданных в степи, или кочующий род, кто сказал, что беды ее на этом кончатся? Кочевники в плохие годы продавали даже родных детей, иногда в обмен на неполный вьюк зерна. Когда наступал неурожай, работорговцы Ольвии хорошо зарабатывали на «человеконогом» товаре.
Ольвия. Ольвия…
Над степью взошла луна, и девушка наконец-то забылась. Ей снилось, что она идет по ночным облакам в небе, весело напевает что-то, а звезды нашептывают ей важное и мудрое.
Вот только никак не получалось вспомнить ни слов своей песни, ни голоса звезд…
Проснувшись среди ночи, она сразу вспомнила все, но это был не разговор со звездами, а то, что произошло в наземном мире. Долго лежала Зиндра, вглядываясь во тьму бывшего своего жилища. Лежать бы так и лежать, не чуя себя, пока полузабытье не перейдет в смертный сон.
А может, это уже он и есть? Может, это уже и не жизнь? Может, Вийу забрал ее к себе?
Зиндра сунула руку в котомку и нащупала мамину память.
Мягкие фигурки птиц сшиты из тонкого войлока и набиты шерстью и сухой травой. Изящный силуэт, узнаваемые линии… Мама – ее родная мать – была мастерица…
Боги проявили милосердие, взяв маму с земли до того, как исчезло ее селение. Может быть, Зиндре лучше тоже… самой… – вдруг шевельнулась какая-то отрешенная мысль. И всего-то подняться на крутояр над омутом – и шагнуть… Дан-Абра примет ее и упокоит на дне, как всех прочих из ее рода… Там, в Йерее, она встретит и маму, и отца… И Яра…