Дочь Великой Степи
Шрифт:
Вообще-то, Зиндра давно понимала, что вот уже пару лет как превосходит Хоа силой, но отказать мачехе в покорности ей и в голову не приходило. Как можно, пусть она и приемная, но ведь родительница же! Да и родных своих дочерей, Онгу и Рису, она вовсю стережет…
Солнце поднялось уже высоко, туман в ложбинках рассеялся, и густо пропитавшаяся росой трава мочила ветхие постолы. И вся пробуждающаяся степь звенела пересвистом и щебетаньем птиц, жужжанием и стрекотом насекомой мелочи, шелестом листьев и трав. Острые запахи шалфея, донника, полыни наполняли воздух густым медовым
Зиндра и не заметила, как дошла. Встревожилась она уже возле самой деревни.
Все почти так же, как прежде… Вот взгорок, на котором они с Яром играли малышами, вот высохшие кусты… Но откуда этот запах горелого дерева и… и еще чего-то, загодя страшного, хотя неведомого прежде? Случился пожар? Или еще что иное, много худшее?!
Вот с этого холмика уже должно быть видно село. Уже распахнулся горизонт, открывая широкую пойму, заросшую камышом и ивами, излучину широкой реки, плавно текущей к югу…
Но Конской Гривы не было.
Вдоль берега реки, словно гнилые зубы старого черепа, высунувшегося из осевшего могильника, скалился ряд закопченных очагов. А где же деревня – землянки, вытащенные на берег лодки, телеги? Где, наконец, люди ее йера?
Оцепенев, девушка подошла к тому, что было ее родным поселением. Впилась ногтями в ладонь, чтобы хоть что-то – пусть даже боль! – оставалось прежним в этом невероятно изменившемся мире.
Жилища тихо проседали, дыша уже прогоревшими кострищами. Чернели ребра высоких плетней.
И стойкий, не сдуваемый никакими ветрами запах горелой плоти коснулся ее ноздрей.
Промелькнула мысль, что человек не мог этого сделать. Наверняка это сотворили темные демоны, слуги Вийу, а может, а может быть, и сам Качей, Жнец душ. Зиндре почудилось, что сюда уже мчатся в вихрях земного праха демоны тьмы, раскрывая ледяные жестокие очи… Ужас, лютый ужас!
Но Зиндра не побежала, а медленно побрела вдоль того, что совсем недавно было домами. В ее душе уже не оставалось места для ужаса.
Вот жилище старого Аспаруга. Не жилище – руины его, по-прежнему самые обширные в йере…
«Как же! – отпускал язвительные замечания старейшина, когда кто-то сомневался в его словах. – Ты из меня дурака-то не делай. Ты по сказам, быличкам да по басням бродяг всяких судишь. А я до Ра ходил, я в Небесные горы ходил и по Янтарной дороге аж до истоков Дан-Абры. Думаешь, из ума выжил?»
Теперь он лежит где-то там, под руинами, и от него веет мертвым молчанием.
Вот жилище знахарки Зрины, матери Гелы. Теперь на месте полуземлянки – рыхлый холмик, из которого торчат лозины каркаса да еще сверху валяется отрубленная девичья ладонь, сжатая словно бы в смертной муке. Или и вправду в ней?
Вот груда головешек и обугленных бревен на месте жилища старой Вейги. И Зиндра сперва не поняла, что это за странный черно-белый камень венчает развалины… А потом в ужасе закричала.
То был обгоревший человеческий череп, оскаливший широкую пасть с молодыми зубами – крепкими, белыми.
Яр… Суженый…
Сердце вдруг остановилось, замерев на несколько мгновений, показавшихся
Сколько прошло времени, она не помнила толком. В себя пришла, обнаружив, что стоит, запрокинув голову, точно хочет высмотреть где-то в небесах лик милосердной Апи. Веки Зиндры при этом были плотно смежены: богиню можно видеть и так. Но когда она снова распахнула глаза, то сразу уперлась взглядом в три головы на шестах, воткнутых посреди селения. Та, что слева, принадлежала старому Кубраду, рыбаку и жрецу Дан-Абры, справа – знахарке Зрине, а та, что в середине, – Аспаругу.
Шесты с насаженными головами, подобно великанским иглам, прошивали жесткую сухую шкуру земли, знаменуя конец ее йера и всей ее прежней жизни. Конец мира, в котором она жила…
Но где же уцелевшие односельчане? Не могли ведь всех убить? А даже если б и убили, должны ведь остаться тела погибших?
Или их угнали в полон? Тогда есть надежда…
У Зиндры хватило дыхания одним махом взбежать на отлогий песчаный взгорок берега – и вот тут она рухнула на колени.
Уничтожив деревню, враги не похоронили никого. Сами или руками немногих пленников, они просто стащили трупы к берегу и спустили в Дан-Абру, в добычу сомам, ракам и водяницам.
Почти всех уже унесло течением. Только вдали плыли несколько тел, на которых, поклевывая, уселись по-хозяйски чайки да, застряв на отмели, колыхалось тело Мирты, троюродной тетки отца, все еще прижимавшей к груди годовалого сына Росмика… На русой головке малыша кроваво сочилась рубленая рана.
Тут глаза Зиндре милосердно застлала серая пелена. Но даже сквозь мглистый сумрак она будто воочию увидела, что тут творилось совсем недавно. Как метались в ужасе люди, ничего не понимая, падая под акинаками [16] и ударами пик. Как с хохотом гнались всадники за бегущими, кого ловя, кого рассекая на скаку мечами.
Вопли ужаса, яростная брань врагов, собачий лай и конское ржание. Ликующе орали находники, бросая лошадей прямо на мечущуюся толпу. Всадники, размахивая плетками и мечами, сшибали стариков и женщин, топтали собак, арканили петлями девок, валили в траву, насиловали скопом…
16
Акинак – короткий (40–60 см) железный меч, применявшийся скифами во второй половине I тыс. до н. э.
А потом, связав сыромятными ремнями уцелевших, погнали их с собой, чтобы продать на торжище.
– Всех сгубили, всех! – шептала она.
Что ж это за род такой? Что за люди в нем? Безжалостные, кровожадные звери, а не люди. Чудища, отверженные богами. Проклятые на веки вечные…
Шатаясь, она добрела до своего бывшего жилища. Полуземлянка не была сожжена, но входной проем зиял выбитой дверью. Беспомощно поблескивали скованные еще отцом петли: никого они не спасли.
– Матушка? Матушка Хоа?! – зачем-то окликнула Зиндра. – Онга, Риса?