Дочь викинга
Шрифт:
– Что ты говоришь?! – набросилась на нее Руна.
– Я говорю о милости Божьей, о милосердии Божьем. Да, Господь добр! Господь милосерден!
Она отвернулась от Тира – возможно, потому, что его вид лишал ее слова внушительности, а может быть, потому, что на самом-то деле Гизела пыталась защитить не его, а саму себя и ее тирада не имела к норманну никакого отношения. Вернее, Гизела хотела защитить прежнюю себя. Зимой ей казалось, что от той, другой Гизелы почти ничего не осталось. Принцесса постоянно была на ногах, отдыхать ей было некогда. Она
Но теперь наступила весна. Весна, заставившая Руну засмеяться. Весна, пробудившая в Гизеле желание совершать поступки не только полезные, но и добрые, прекрасные, исполненные любви и дружеской благосклонности.
– Бог добр, – повторила она.
Да, Гизела утратила веру в это долгими ночами, когда ей нечего было есть, но теперь вера возвращалась к ней, и девушка смогла произнести эти слова – здесь, под ослепительным солнцем, сиявшим в голубом небе, перед бирюзовым сверкающим морем, над тяжело раненным врагом, уже не пытавшимся уничтожить ее.
Руна покачала головой. Она опустила нож, но ее ненависть к Тиру не угасла.
– Наши боги не добры и красотой не отличаются… – прошипела она.
Гизела озадаченно подняла на нее глаза.
– Однажды бабушка рассказывала мне об Одине. Этот бог одноглаз и уродлив, он ходит в грязной синей накидке. Думаю, он похож на Тира. Вот только Один должен хранить мир от хаоса, а Тир стремится к разрушению.
Едва она успела договорить, как Гизела вновь услышала стон. На этот раз ошибки быть не могло – звук доносился не с моря, его не принес ветер. Стон сорвался с губ норманна. Чайки, встревоженные происходящим, громко закричали, и эти пронзительные звуки окончательно разбудили Тира.
Захрипев, он сжал руки в кулаки, повернул голову и открыл глаза. Правда, северянин тут же зажмурился – свет был слишком ярким. Но этого краткого мига хватило на то, чтобы пошатнулась вера Гизелы в милостивого и доброго Бога, вера в то, что настала весна, вера в то, что теперь можно снова быть прежней, вера в то, что этот человек ей больше не враг. И когда Руна опять занесла нож, Гизела не остановила ее.
Но затем Тир вновь открыл глаза, и в них не было ни безумного блеска, ни холодной насмешки, ни дьявольской жестокости. Только пустота.
– Одно неверное движение – и ты мертв, – прошипела Руна.
Тир изумленно смотрел на нее. Его глаза были уже не черными, как помнилось Гизеле, а серыми, точно море зимой, море, чьи волны норовили утащить все, до чего могли дотянуться.
– Кто ты? – удивленно спросил он.
– Я женщина,
– А я кто? – Тир как будто не обратил внимания на ее слова.
Гизела увидела, как Руна задохнулась от возмущения. Тир же тем временем приподнялся. Ему было нелегко оторвать голову от земли. Кожа, только что казавшаяся желтой, точно пергамент, посерела.
– Кто я? – повторил он, застонав.
– Ты забыл? – недоверчиво переспросила Руна. – Ты не знаешь, как тебя зовут?
Тир покачал головой.
В вышине закаркали черные птицы – среди чаек закружили вороны.
– Хугин и Мунин… – пробормотала Руна.
– Хугин и Мунин? – удивленно переспросила Гизела. На мгновение ей показалось, что подруга, как и Тир, сошла сума.
– Хугин и Мунин – вороны Одина, – объяснила северянка. – «Хугин» – значит мысль, а «мунин» – память. Мне кажется, Мунин сейчас смеется на Тиром.
«Это знак Божий», – подумала Гизела. Тир больше не знал, кто он. Зато она знала, кем хочет быть.
Пока Тир смотрел на нее столь изумленно, Руна не могла поднять нож. Лишь отвернувшись и оставив Тира на берегу, она пожалела о том, что не убила врага. Теперь она не сможет успокоиться и будет все время думать о том, что делает это чудовище. Правда, судя по его жалкому виду, Тир сейчас мало на что был способен.
Но то, что успокаивало Руну, тревожило Гизелу.
– Если он останется на берегу, то умрет, – пробормотала она. – Он замерзнет. Или погибнет от голода.
– Ну и что? – вскинулась Руна. – Что бы с ним ни случилось, мы не виноваты в том, что его ждет столь жалкая смерть. Только потому, что этот человек ничего не помнит, нельзя думать, будто он не несет ответственности за совершенные им чудовищные злодеяния.
Гизела с сомнением посмотрела на подругу.
– Может, он лжет нам. – Северянка пожала плечами. – Может, ему прекрасно известно, кто он такой и кто мы такие, – предположила она. – Ложь – вот его оружие.
– Но его боль настоящая! Ты видела его раны?
– Да, и радуюсь каждой из них. А теперь пойдем. – Схватив принцессу за руку, Руна потянула ее за собой и не разжимала пальцев до тех пор, пока они не дошли до двери дома.
Всю дорогу Руна ощущала на себе пустой, исполненный непонимания взгляд Тира и не знала, какое чувство в ней сильнее – страх, тревога, жажда мести или злорадство.
Много чувств теснилось в ее груди, смутных и не всегда понятных, и только одного не было среди них – сострадания.
А вот у Гизелы сострадания было предостаточно. Хотя девушка и последовала за Руной в дом, собираясь, как обычно, приготовить обед, но едва от котла над огнем начал исходить соблазнительный аромат, как Гизела наполнила едой одну из мисок и направилась к двери. Руна не сразу поняла, что принцесса намерена делать, настолько невероятным показалось ей это предположение. Вскочив, северянка преградила ей путь: