Дочь вне миров
Шрифт:
Что ж, это утешало.
Я кивнула, бросив взгляд на мужчину, лежащего рядом со мной, и задалась вопросом, можно ли его квалифицировать как «не мертвого».
Зерит встал между двумя кроватями и взял обмякшее предплечье мужчины, закатав рукав и обнажив шрамы поверх шрамов поверх шрамов. Затем он потянулся к поясу и достал кинжал. Он был еще влажным от остатков нашей крови. Он, не колеблясь, открыл еще один разрез на руке человека, находящегося без сознания, оставив красную полосу.
Я увидела, как затуманенные глаза мужчины дернулись, ровно настолько, чтобы это могло
Затем Зерит потянулся ко мне.
Он снял тряпку, которую я все еще держала на руке, и аккуратно положил ее рядом со мной на кровать.
— Извини, — сказал он, и я вздрогнула, когда он расширил рану на моем предплечье.
Его глаза метнулись ко мне, и на мгновение мы просто смотрели друг на друга.
— Ты боишься? — он спросил.
— Нет, — солгала я.
Он издал небольшой смешок, как будто было очевидно, что я не говорю правду. Затем он повернул голову, показав дрожь на шее.
— Вознесенные, я не разогрелся для этого. На три. Готова?
Я не была, но я кивнула.
— Один. Два.
И я знаю — я знаю — что он не сказал «три», прежде чем мир побелел, и вдруг я не смогла дышать.
Боль пронзила мои вены, мои мышцы, мои глазные яблоки, как будто существа с пальцами из колючей проволоки протаскивали меня сквозь себя. Мне удалось поднять голову ровно настолько, чтобы посмотреть на свою руку, зажатую в пальцах Зерита. Я задумалась, не галлюцинировала ли я, когда увидела злобные щупальца красного и черного цветов, выходящие из моей сочащейся плоти и поднимающиеся в воздух, как волосы, плавающие под водой. Сливались с малиновым серебром собственной обмякшей руки мужчины.
Яркая белизна — пустота — этой комнаты атаковала меня, душила. Мне казалось, что мои органы разъединяют и собирают наизнанку.
Я не осознавала, что кричу, пока не заметила, что ничего не слышу и что мое горло саднит.
У меня была только одна мысль: что Зерит, должно быть, солгал мне.
Потому что это не могло быть ничем иным, как смертью.
У меня закружилась голова. Мое зрение затуманилось. Мои крики стихли, когда горло потеряло контроль над моим голосом, хотя оно все еще цеплялось за него беззубым укусом.
И последнее, что я услышал перед тем, как соскользнуть в слепящую тьму, был голос, шепчущий с маниакальным повторением: Дом, дом, дом, дом.
Дом.
ЧАСТЬ ДВА: КЛЫКИ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Макс
Будь я умнее, я бы с самого начала знал, что все это беда.
Даже когда я знал ее всего несколько часов, Тисана выбивала из меня уступки, прежде чем я понимал, что делаю их.
Я приглашаю тебя внутрь, но только потому, что…
Ты можешь остаться здесь на ночь.
Не знаю, почему я тебе верю.
Если ты пойдешь, я пойду.
Всегда шаг вперед, шаг вперед. Она шла вперед с такой неутомимой решимостью, всегда, несмотря ни на что. Как я мог не уследить? И хотя каждый из этих шагов причинял боль, как мышцы, возвращающиеся к жизни после многих лет бездействия, они все равно казались такими правильными. Медленное, неуверенное, чертовски ужасное возвращение в естественное состояние.
Тем не менее, я не понял.
Не тогда, когда я согласился впустить ее в свой дом, или в свой разум, или в свое прошлое. Даже тогда, когда я понял, что каждый раз, когда я был без нее, я ловил себя на том, что собираю маленькие истории и странности, чтобы рассказать ей, когда я увижу ее снова, как камни, которые я кладу в карманы.
Может быть, лишь капля этого просочилась сквозь мой толстый череп в ту ночь, когда я стоял позади нее, едва касаясь и все же утопая в ее запахе, ее коже и собственной ревущей крови:
Беда, Макс. Беда.
Но это было ничто по сравнению с этим моментом. В тот момент, когда я стоял там, наблюдая, как она поднимается по ступеням к Башне, зная, что ничто, что я мог бы сказать или сделать, не остановит ее.
И мог ли я винить ее? Я еще так много не мог ей сказать. И это было почти поэтично: именно то, что заставило меня впустить ее в ту ночь, почти полгода назад, — та решимость, та мощная стойкость, которая заставила меня поверить в кого-то впервые за столь долгое время… Вот в чем дело. Чтобы вырвать ее.
Несмотря на все это, я все еще восхищался этим, хотя и ненавидел.
И только тогда стало ясно: все эти шажочки ведут нас прямо на край обрыва.
Я не видел ничего из этого, пока не стало слишком поздно.
***
— Скажи мне, что это не ее.
Мой голос превратился в безумное, отчаянное рычание, которое я едва узнал.
Я такой абсолютный гребаный идиот.
Я стоял там и смотрел на двери еще долго после того, как она ушла, мои пальцы были сжаты по бокам. Я чувствовал себя как кусок одежды с торчащей нитью, и она взяла ее с собой, медленно распутывая меня. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем я смог заставить себя пошевелиться. Когда я смог, я вошел в Башню Полуночи, стоял в вестибюле и ждал. И ждал. И ждал.
Прошли часы. Ежедневная суета Башен поредела, затихла. Я стоял, потом сидел, потом ходил, потом сидел.
Я такой абсолютный чертов идиот.
Когда двери главной колонны открылись и меня встретило знакомое лицо, я взглянул на нее и почувствовал, что вся кровь разом отхлынула от моего тела.
— Скажи мне, что это не ее, — повторил я, схватив руку Нуры.
Нура посмотрела на себя, разглядывая красные пятна на своей белой куртке.
— Все нормально. Она была слишком взволнована своим первым кровным договором.