Дочь Волдеморта
Шрифт:
Спящую Генриетту облепили, словно жутким движущимся коконом, толстые белые черви. Все они шевелились, будто пульсировали.
От крика Етта открыла глаза, но не шелохнулась – и лишь разомкнув бескровные уста, громко прошипела по–змеиному: «Я хочу домой!»
На шум сбежались слуги. Едва в комнате вспыхнуло зажженное палочкой дворецкого Догмара пламя многочисленных свечей, наваждение исчезло.
Гермиона, заикаясь, сбивчиво объясняла, что произошло. И она уже готова была поверить, что всё это привиделось ее встревоженному сознанию, когда под носком Дины, качающей на коленях
— Домой, мама, я хочу домой, – произнесла Етта по–английски, проследив за ее полным ужаса взглядом.
* * *
Жизнь Гермионы превратилась в настоящий фильм ужасов.
Она боялась приближаться к дочери и боялась оставлять ее одну. В конце концов, леди Малфой приставила к девочке постоянных конвоиров из прислуги, а сама перестала показываться ей на глаза.
На вторую ночь измученную ведьму разбудили беспокойные шорохи, доносившиеся из темного коридора. «Где же ты, мама? Я хочу домой!» – твердила, слепо блуждая по дому, одинокая детская фигурка в длинной белой ночной рубашке, походящей на саван.
Гермиона обрушила весь свой гнев на крепко уснувшую Дину, которая караулила Етту в ту ночь. Порывалась даже уволить девушку – но дочь устроила бурный скандал: она хотела видеть возле себя только эту горничную.
Девочка стала одеваться на старинный манер и носить в волосах лилии. Она заставляла Дину заплетать ей каждое утро сложную прическу, похожую на ту, в которую были уложены косы юной Патриции Саузвильт на портрете в спальне Адальберты. И так же, как живое изображение своей рано умершей двоюродной бабушки, втыкала в волосы головки белых лилий.
Етта потребовала, чтобы портрет Пат перенесли в ее комнату.
После этого на несколько дней в замке воцарился покой.
Гермиона избегала дочери: она понимала, что всё, что та вытворяет – она делает только для нее, устраивая представления лишь одному зрителю. Без присутствия матери страшный спектакль не имел смысла и прерывался на антракт.
Время шло. Гермиона боялась покидать баварский замок и пряталась в его комнатах, словно преступница, опасаясь столкнуться с Еттой. Отчаянно, до физической боли, хотелось убежать от всего происходящего кошмара в сизый густой туман, туда, где нет ни проблем, ни памяти – но животный страх за своего ребенка и осознание ужасной вины за то, что не уследила, не доглядела, не оказалась рядом в решительный момент, останавливали ведьму от бегства в призрачный край дурмана и грез.
Хватит, допряталась. Теперь нужно спасать то, что еще можно уберечь – сама ведь иссушила хрупкий цветок теплых отношений с дочерью. Теперь тронешь неловким движением – и он превратится в труху. Это сказала Амаранта, вглядываясь в свой хрустальный шар. И мрачно вздохнула.
Они с Роном считали, что Гермионе нужно еще раз серьезно поговорить с Еттой. По–взрослому, и сделать именно на этом акцент.
Но леди Малфой попросту боялась приближаться к своему ребенку. Она собиралась с духом несколько дней.
И нужно признать, что опасалась ведьма не зря.
Как-то после обеда, воровски озираясь, Гермиона прокралась к комнате, в которой Етта играла
Идиллическая картина. Гермиона набралась мужества и шире растворила дверь.
В этот момент Етта боковым зрением заметила свою мать на пороге. Она дернула плечом и кокетливо скинула шлейку легкого платьица. Затем прикрыла глаза, качнула головой и как-то томно вздохнула, отведя взгляд в сторону. И вдруг блудливо выгнулась всем телом, подалась вперед и недетским движением обхватила шею горничной, а своим алым ротиком с отвратительной пошлостью прильнула к ее губам.
Дина вскрикнула и отпрянула, а Етта повернулась к застывшей Гермионе и, обхватив руками худые плечики, прошептала похабным голосом: «Домой, мама, отправь меня домой…» Затем внезапно резко схватила с пола острый перочинный ножик и с неожиданной силой метнула его в сторону.
Лезвие по самую рукоятку вонзилось в старого плюшевого кролика Тото, любимую игрушку Генриетты. На его розовой грудке стало наливаться изнутри багряное пятно, будто сталь пронзила что-то живое и убивала его.
— Я ХОЧУ ДОМОЙ!!! – истерически выкрикнула Генриетта, и книга сказок в толстой кованой обложке полетела в стекло, которое осыпалось с ужасным грохотом.
Леди Малфой бросилась прочь, а к девочке и пытающейся утихомирить ее Дине уже мчались другие слуги.
* * *
Адальберта, всё такая же мрачная и безжизненная, но с проступающим тревожным блеском в глазах пришла к вдове своего внука после случая в ванной, о котором горничная малышки рассказывала вся в слезах. Ничего не предвещало беды, они купались, как это бывало обыкновенно. Вдруг Етта изменилась в лице, толкнула Дину в грудь так, что та поскользнулась и опрокинулась на пол, резко выдохнула, а затем, опустившись под воду и скрестив руки на груди, глубоко изо всех сил втянула жидкость носом и ртом.
После этого случая в замке снова побывал Фелекс Беккер, а когда он скрылся в камине, Берта отозвала Гермиону в сторону с хмурой решимостью.
— Кадмина, мне очень не хочется этого говорить, но пойми меня правильно, – начала она. – Ты мучаешь своего ребенка. И лишь высшим силам ведомо, к чему это может привести. Етта способна нанести себе непоправимый вред. Она сходит с ума. Целитель Беккер очень просил меня (да я и сама понимаю, что это необходимо) убедить тебя как можно скорее вернуться вместе с Генриеттой к твоим родителям. Кадмина, смотри, как бы не стало поздно…
Той ночью леди Малфой до рассвета писала письмо к отцу. Длинное и путанное, оно излагало суть проблемы, но, вместе с тем, выражало всё нежелание Гермионы покоряться обстоятельствам.
Несмотря на то, что в этом послании она просила позволения возвратиться в Блэквуд–мэнор.
Пряча на груди запечатанный конверт, Гермиона с досадой вспомнила, как прав был некогда портрет Генри в своих мрачных пророчествах.
Что ж, письмо написано. Но леди Малфой не собиралась отправлять его без особо острых причин.