Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы.

Инош Алана

«Кто там?» – послышался голос бабушки с печной лежанки.

«Это ко мне, бабуль! Лежи, лежи!» – отозвалась Цветанка.

«Дружки, что ль, твои? – проворчала бабушка. – Шалопаи, дурни непутёвые… Розга по ним плачет…»

Цветанка не стала дослушивать и прикрыла дверь. Сердце не ошиблось. Девочка оказалась служанкой из купеческого дома, и она принесла весть от Нежаны.

«Ох, насилу нашла дом ваш, – промолвила она сердито, роясь в рукаве. – Плутала, плутала по этим трущобам, аж страшно стало… Псы тут у вас бродячие да люди лихие. Ну да ладно. Вот, это тебе от госпожи моей письмо».

И она достала свёрнутую в трубочку берёсту. Цветанка открыла было рот, но девочка перебила:

«Знаю,

знаю, что читаешь плохо. Но госпожа моя велела передать, что коль любишь её – сердце тебе подскажет и поможет прочесть, что там написано. А на словах она передала, что не смогла впустить тебя в прошлый раз, потому что Гордята дырку в заборе заделал».

«Я так и думал, – пробормотала Цветанка. – А это правда, что её замуж выдают?»

«Правда, – ответила девочка. – За Бажена, сына городского посадника Островида».

Выполнив поручение хозяйки, служанка поспешила убраться из «этих трущоб», а Цветанке осталось только с болью всматриваться в длинные ряды букв, которыми была заполнена берестяная грамота. Обугленное сердце ныло от досады, что невозможно сразу вникнуть в письмена, вырвать из них с мясом и кровью смысл, заставить эти проклятые буквы отдать то, что принадлежало ей по праву – слова Нежаны, обращённые к ней. «Если любишь – прочитаешь», – грустно звенел в ушах серебряный голосок.

С обожжённого сердца посыпалась зола. «Люблю», – осенило Цветанку крыло печального, запоздалого осознания.

Стряхнув с себя пепел боли, она направилась к сапожнику, чтобы заказать себе обувь по мерке – кожаные чуни, прочные, непромокаемые и лёгкие, удобные для бега; сапожник подивился щедрой плате и обещал, что обувка будет готова уже завтра: уж за такие деньги он расстарается. Потом Цветанка весь вечер кроила и шила, а утром облачилась в щегольскую «выходную» рубаху – такую же, какие носили молодцы из шайки Ярилко. Сапожник не обманул: когда Цветанка явилась за своим заказом, чуни были готовы. Верх мастер изготовил из хорошо выделанной, мягкой кожи, которая так и ласкалась к ноге, носки и пятки были усилены жёсткими трёхслойными вставками, а завязывалась вся эта красота ремешками искусного и тонкого плетения.

Сорвав ромашку, она заткнула её за ухо, сдвинула шапку набекрень и отправилась шататься по улицам. Люди видели только её отличные новенькие чуни, а пепел, сыпавшийся при каждом шаге из её сердца, не был заметен никому.

Впрочем, совесть, не пробудившаяся сразу после воровства купеческого кошелька, настигла и вонзила в неё своё разящее жало несколько позднее. Беря в руки эти деньги, Цветанка не могла отделаться от чувства, будто монеты покрыты слизью, от которой нельзя было отмыться, как бы тщательно и яростно она ни тёрла руки. Не ею нажитое богатство одним своим видом бросало ей молчаливый упрёк, и Цветанка, чтобы хоть как-нибудь избавиться от этих переживаний, придумала выход. Она стала незаметно подкидывать монетку-другую нищим, а также покупала на базаре калачи и пряники, которые раздавала оборванным и голодным сиротам. Скоро их с бабушкой дом стал местом сбора чумазой босоногой малышни. У каждого малолетнего бродяжки была своя печальная история, и бабуля, слушая, утирала корявым старческим пальцем слёзы с впалых морщинистых щёк. Вскоре она вынуждена была согласиться: чтобы прокормить такую ораву сироток, нужны немалые средства. А где их возьмёшь?

«Охо-хо, – вздыхала она. – Горюшко горькое…»

Чтобы у каждого малыша был кусок хлеба ежедневно, приходилось крутиться. При таких тратах деньги из купеческой мошны быстро иссякли, и Цветанке пришлось вновь выходить на промысел. Шепча заговор на отвод глаз и сжимая в руке тёплое ожерелье, она «плавала по водопаду», и вскоре ей повезло.

Хлеб она покупала всегда только

готовый: бабушка уже так плохо видела, что не бралась за его выпечку, а у самой Цветанки не было времени с этим возиться. Едва дотащив до дома целую стопку ржаных калачей, нанизанных на палку, она тут же была окружена толпой голодных ребятишек. Поднялся писк и визг, сиротки тянули грязные ручонки к хлебу – щедрая кормилица едва успевала разламывать калачи на куски и оделять ими своих подопечных.

«Тихо, тихо! А ну, цыц! – прикрикивала она, суя им большие ломти свежего, ещё тёплого хлеба. – На всех хватит. Не жадничать, друг у дружки не отнимать!»

Рассевшись во дворе прямо на земле, ребята наворачивали калачи за обе щеки. Настала благодатная тишина: рты у всех были заняты жеванием. «Ещё б молочка им, – думала Цветанка сердобольно. – Ладно, в следующий раз куплю». А пока она вынесла ведро колодезной воды, и ребятня запивала ею хлеб, передавая ковшик из рук в руки.

Наевшись, чумазая ватага разбежалась, и только двое – сестра с маленьким братиком – остались.

«Драгаш устал шибко, – сказала девочка. – Нам бы поспать где, хоть в уголочек какой приткнуться».

«Уголок найдётся», – усмехнулась Цветанка, впуская ребят в дом и указывая им на тюки соломы в сенях.

Она укрыла брата и сестру старым бабушкиным тулупом, а сама устроилась на своей лежанке с одеялом из волчьих шкур. Достав из-под подушки письмо Нежаны, она снова принялась всматриваться в буквы. Кое-какие были знакомы. Сверяя их начертание с подписями у картинок, она пыталась угадать некоторые слова, при этом по привычке теребила янтарное ожерелье. Оно стало незаметно нагреваться, а с куска берёсты вдруг послышался знакомый голос:

«Родной мой Зайчик. Прости меня, не увидимся мы больше. Отдают меня замуж за Бажена Островидича, коего я до сего дня даже в лицо не видала. На свадьбе увижу впервые. Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца – в душе моей. Подруга твоя Нежана».

Берёста выпала из пальцев Цветанки и скрутилась трубочкой на волчьем одеяле. А та, как безумная, прижала тёплый янтарь к губам, и из её глаз наконец покатились слёзы. Не пересохли они, просто застряли внутри, а теперь освободились.

«Спасибо тебе, матушка, – шептала она. – Спасибо, что помогла мне снова».

Лето кончилось, настала осень. Цветанка уплатила Жиге четвертину в котёл, отрывая её от сердца: чтоб подкармливать сирот и подавать нищим и калекам, никакие деньги не были лишними. Но, понимая, что с Ярилко лучше жить в мире, Цветанка всё же выполнила уговор.

А на следующий день она столкнулась с козломордым человеком из шайки – тем самым, чей скользкий взгляд напоминал прикосновение слизня. Она уже знала, что звали его Гойником, и был он знаменитым подкидчиком. «Рабочим инструментом» ему служил кошелёк, который он как бы случайно ронял, проходя мимо намеченной жертвы, с которой уже беседовал его сообщник. Тот поднимал кошелёк и восклицал: «Вот счастье-то! Сколько золота!» Жертве предлагалась половина найденных денег. В это время возвращался Гойник и, с подозрением глядя на подельника с жертвой, заявлял, что у них находится его утерянное добро. Сообщник, незаметно передав Гойнику кошелёк, предлагал себя обыскать. Разумеется, ничего не обнаруживалось. Потом обыскивали жертву – тоже тщетно. Гойник просил прощения и уходил, а следом за ним смывался и его напарник. Облапошенный простак кидался осматривать себя… А всё добро, что было при нём, было уж вытащено искусными пальцами Гойника при обыске.