Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
– Пойдём, посмотришь на сына, – пригласила она женщину в дом.
Та испуганно упиралась, топталась на пороге, и Рамут не знала, то ли ей смеяться, то ли сердиться.
– Не съем я тебя, дурёха! – сказала она. – Идём.
Кое-как ей удалось убедить селянку войти. Мальчик лежал в постели с зажатыми в дощечках ногами: его заново сломанные и правильно поставленные кости срастались. Увидев плачущую мать, он сам заревел, и они принялись душераздирающе обниматься, будто прощаясь навек. Паренёк рассказал матери, что кормят его тут хорошо
Паренёк выздоровел и встал на ноги спустя два месяца. Когда он без малейшей хромоты подбежал к своей матери, та наконец посмотрела на навью по-новому – уже без животного ужаса, с любопытством и подобием признательности, омрачаемой изрядной долей опасливого недоверия.
Дочки спали, укутанные опашнем, а Рамут грела ладони об угольно-чёрное, твёрдое сердце. «Моё сердце всегда будет с тобой», – шептало лесное эхо, и слёзы катились по щекам, падая на невзрачный камень в руках Рамут. После третьей упавшей слезинки он вдруг треснул, и она горестно вздрогнула: неужели рассыплется? Но нет, камень не рассыпался, с него лишь сошла некрасивая чёрная скорлупа, корка сгоревшего прошлого, под которой оказалось прозрачное, как хрусталь, ядро. Оно излучало тёплое, переливчато-радужное сияние, уютно лёжа в ладони Рамут.
– Матушка! – шептала она, держа удивительный самоцвет у груди и трепетно ограждая его согревающий свет руками. – Ты сдержала своё слово. Теперь мы всегда будем вместе: я и твоё сердце.
Начал падать снег, присыпая распущенные по плечам волосы Рамут, но с камнем ей не требовалась никакая верхняя одежда: её словно окутывало облако, защищавшее от ветра и мороза, будто она сидела в жарко натопленной комнате, а не на поляне под сосной. Понаслаждавшись немного этим чудом, она положила камень под опашень к дочкам, чтобы неприветливое ложе стало тёплым, как домашняя постель.
Будущее вставало в горькой дымке. Куда податься? Где найти приют? Ни от кого зависеть Рамут не желала. Но детей нужно было кормить, а это значило, что придётся поступиться своими убеждениями и начать охотиться; не лазать же, в конце концов, по чужим курятникам… Усталость навалилась на неё властно и непреодолимо, мягко придавливая веки невидимыми пальцами. Прислонившись спиной к стволу сосны, Рамут обхватила себя руками, закрыла глаза и нахохлилась; главное – дочкам тепло с сердцем матери, а она сама не пропадёт. Ей не мешал ни падающий снежок, холодными пушинками повисавший на её волосах, ни неудобное сидячее положение, ни отсутствие хоть какой-нибудь постели.
Разбудил её тревожный подземный гул. Открыв глаза, Рамут не обнаружила дочек под опашнем – там переливался только самоцвет. Зажатая ледяными тисками испуга, она вскочила и заметалась, окликая:
– Драгона! Минушь! Где вы?
С перепугу навья не сразу заметила, что её ноги ступают по тёплой земле, лишённой снега и покрытой слоем прошлогодней хвои и мха. Из каменной щели неподалёку бил родник, которого ещё недавно здесь не было; журчащая вода уже успела промыть себе в снегу русло, огибавшее тёплый островок вокруг сосны, у которой Рамут с девочками расположилась на отдых. Краем глаза
Её дочки преспокойно спали на ложе, образованном могучими нижними ветвями сосны, которые были изогнуты и направлены вниз, как руки. Кора на высоте в два человеческих роста лопнула и разошлась лоскутьями, открывая выпуклое, словно выточенное из золотистой сосновой древесины лицо… Это лицо Рамут узнала бы из многих тысяч; когда-то на нём был косой шрам – виднелся он и сейчас небольшой бороздкой. Покой сомкнутых век уже не тревожили ни войны, ни людские страсти.
Прильнув щекой к шершавой коре, источавшей горьковато-смолистый, чистый дух, Рамут гладила её с залитой слезами улыбкой. Подобрав сердце-самоцвет и прижав его к груди, она обняла сосну, в которой каким-то светлым чудом поселилась душа матери. Небо возвышалось над ними тёмно-синим куполом, мерцавшим несметными россыпями звёзд; край его розовел прохладной зарёй, задумчивой и несмелой.
Слюдяные светочи озаряли струи водопада, который серебристой занавеской скрывал вход в пещеру Восточного Ключа. Княжна Светолика, глянув на карманные часы, озабоченно покачала головой:
– Уж за полночь перевалило… Что-то случилось.
– Да, запаздывает государыня, – проговорила Твердяна.
– Может, сходить во дворец, узнать? – предложила Правда.
– Я пошлю туда кого-нибудь из наших дев, – решительно сказала Вукмира и направилась к Дом-дереву.
Берёзка, расхаживавшая по мягкой тихорощенской траве из стороны в сторону, присела на большой плоский камень: ноги устали и гудели от ожидания.
…Сестра Твердяны сказала Светолике: «Приходи и ты на всякий случай в условленное место», – и княжна, конечно же, отправилась к Восточному Ключу, а Берёзка не смогла усидеть дома и явилась следом. Тоскливый холод предчувствия понёс её на своих серых крыльях туда, где должна была собраться четвёрка Сильных. Зденка осталась дома: услышав, что Меч Предков выбрал Светолику для закрытия Калинова моста, она от переживаний так ослабела, что пришлось уложить её в постель.
– Сестрёнка, ты погоди горевать! Я, быть может, и вовсе не пойду на Калинов мост, – успокаивала её княжна. – Государыня твёрдо решила идти вместо меня, пришлось подчиниться.
– А зачем тогда ты сейчас уходишь? – еле слышно прошептала Зденка, укрытая одеялом до самого подбородка. – Ты ведь сама хочешь это сделать, я знаю.
– Родная моя, да я просто так… С родительницей увидеться, проводить её, – вздохнула Светолика. – А ты давай, не хворай, не огорчай меня!
Подлечив названную сестру светом Лалады, княжна поцеловала её в лоб, а к губам Берёзки прильнула крепко и продолжительно.
– Оставайтесь тут, мои родные девочки, а мне пора, – сказала она и растворилась в проходе, но неспокойная неопределённость, пролёгшая складочкой меж её бровей, царапнула Берёзку по сердцу.
– Ты думаешь, она правда пойдёт на Калинов мост? – Присев на край постели, Берёзка всматривалась в бледное и грустное, как осенний туман, лицо Зденки.