Дочки-матери, или Каникулы в Атяшево
Шрифт:
Мама весь вечер в комнате не появлялась, только осмотрела, когда пришли, Аликовы ноги, сказала, что ничего страшного нет, и ушла, пробормотав что-то про бабушкины лечебные средства. Зато Алику весь вечер навещали сестры. Лена принесла ей ужин и унесла уже ненужный таз с водой, а Наташа намазала ее раны какой-то пахучей мазью.
— Щиплет? — заботливо спросила она. — Но ничего, потерпи. Заживет! У нас на фигурном катании, знаешь, каких только травм не бывает!.. И ничего. Все проходит, все быстро вылечиваются и встают в строй. И ты уже завтра будешь как новенькая, сможешь работать как ни в чем не бывало…
— Работать? — ужаснулась Алика. — Но я сегодня целый день работала! Даже спина болит! Неужели
— Это на кладбище-то? — простодушно отвечала Наташа. — Ну что ты, какая там работа — участок три на три прополоть! Это не работа, а так, прогулка. Вот с грядками в огороде — там да, приходится повозиться… Да ты не пугайся! — рассмеялась она, увидев, как вытянулось ее лицо от ужаса. — В огород тебя не пошлют, уж завтра точно. Наверное, будем вместе сено ворошить…
Ворошить сено? Этого еще не хватало! Алика понятия не имела, что значат эти слова, но звучали они просто кошмарно. Она чувствовала себя так, как, должно быть, чувствует только-только пойманный дикий зверь, запертый в тесной клетке. Парадоксально, но в Москве, стесненной со всех сторон высотными стенами, переполненной машинами и уставшими от суеты людьми, она ощущала себя свободнее, чем здесь, в сельской местности, где со всех сторон был виден горизонт.
Когда сестры ушли, поинтересовавшись напоследок, не нужно ли ей еще что-нибудь, Алика упала на кровать и долго лежала, глядя в потолок. Она вспоминала, как на суде молилась про себя, чтобы ее не отправили в тюрьму… Тогда не отправили. Но теперь, похоже, тюрьма настигла ее здесь. Ну, может, и не совсем тюрьма, но каторжные работы — точно.
Она лежала так, до тех пор пока на улице не начало смеркаться. Алика приподнялась на постели, выглянула в окно и невольно залюбовалась. Даже в таком состоянии, с больными ногами, злая и растерянная, она все-таки не смогла не оценить красоту местного заката. Окна их комнаты выходили на запад, и там, за крышами домиков, за полем и дальними холмами, садилось золотисто-алое солнце, расписывая небо совершенно невероятными красками. Сумерки сгущались, темнота постепенно отвоевывала пространство неба у зари, но эта темнота была не кромешной тьмой — ночь щедрыми горстями расшвыряла по ней непривычно крупные для горожанина звезды. В мегаполисе почти не видно звезд, их свет всегда заслоняет холодный отблеск огней большого города. А здесь, в Атяшево, Алика вдруг внезапно осталась один на один с бескрайним, наполненным звездами небесным простором и почувствовала… Она даже сама не смогла понять, что именно почувствовала. Какую-то странную смесь восторга и острой, мучительной жалости к себе. Мир так прекрасен — и одновременно так несправедлив! Особенно к ней, к Алике. Ну почему у других все ровно и хорошо, почему у них матери и даже отцы, которым есть дело до своих детей?! Почему их возят отдыхать на курорты, а ее сослали в это богом забытое захолустье и только что не издеваются тут над ней? Из глаз покатились слезы, Алика всхлипнула раз, потом другой. И никому в этом мире не было дела до того, что она плачет!
После ужина Ирина вышла во двор и села на скамейку. Сердце ее рвалось к дочери, но умом она понимала, что сейчас лучше оставить Алику одну. Пусть посидит в тишине, подумает, быть может, и сделает нужные выводы. Поэтому она не стала больше подниматься наверх, передала мазь с девочками, а когда Лена вызвалась еще и отнести двоюродной сестре ужин, решила, что это только к лучшему. С ровесницами Алике сейчас будет куда проще общаться, чем с матерью, с которой есть постоянный риск в любую минуту снова сорваться на конфликт.
Оглянувшись на дом, Ирина убедилась, что ее не видно из окон — от посторонних глаз скамейку надежно прикрывали высокая груша и пышный куст уже почти отцветшего жасмина.
«Мне сорок два года, — думала она, наслаждаясь первыми за долгие часы затяжками. — Я известная актриса, меня знает вся страна… И я, как школьница, курю, спрятавшись за кустом от мамы!»
— Здоровье портишь? — Владимир подошел тихо, Ирина аж вздрогнула от неожиданности, но тут же взяла себя в руки и заговорщицким тоном призналась:
— От мамы прячусь.
Володя улыбнулся и поделился в ответ, присаживаясь рядом:
— Я тоже тут, подальше от дома, предпочитаю смолить.
— А тебя мама тоже гоняет, что ли? — удивилась Ирина. Ладно ее, дочь, да еще младшую — но его, офицера полиции, начальника местного РОВД, третировать по поводу курения — это уже чересчур.
— Она тоже не в восторге, — рассмеялся Владимир. — Но меня больше Оля пилит. Вот, говорит, все бросают, а ты дымишь как паровоз. И девчонки следом за ней, особенно Наташка, спортсменка наша. Вредно да вредно… А я как в армии закурил, так до сих пор бросить не могу. Несколько раз пытался — не вышло.
— А я даже и не пыталась. — Ирина осторожно стряхнула пепел на землю. — Все равно не выйдет. Как спектакль отыграешь или эпизод отснимут, выйдешь на перерыв — так руки дрожат и сами к пачке тянутся.
— А что так? — заинтересовался Владимир. — Не, я понимаю, если начинающая какая-то… но ты ведь, Ира, и правда звезда.
Ирина отмахнулась:
— Да какая я звезда? Просто повезло раскрутиться… А мандраж у меня еще больше, чем у начинающих. Молодой-то огрехи простят, а меня, если споткнусь где, только подтолкнут, а потом еще и все косточки перемоют.
— М-да… Сурово у вас там, — пробормотал Владимир.
Они помолчали. Было безветренно и так тихо, что слышно, как стрекочут сверчки где-то у сараев и потрескивают тлеющие сигареты. Солнце садилось, и Ирина невольно залюбовалась богатой палитрой цветов, в которые окрасилось закатное небо. Как давно она не видела такой красоты! Как давно у нее не было возможности вот просто так сидеть, курить, смотреть на небо и никуда, вообще никуда не спешить…
— Ира… — спросил вдруг Владимир. — Скажи честно, зачем ты приехала? Столько лет не появлялась, а тут… Только не подумай чего, — тут же спохватился он. — Мы очень рады, вы с дочкой нам совсем не в тягость, наоборот даже… Просто… Как-то очень внезапно это получилось. Как гром среди ясного неба.
Ирина последний раз затянулась, огонек дошел почти до фильтра, обжигая пальцы.
— Зря не появлялась, — жестко сказала она. — Я ведь, Володя, всегда любила наше Атяшево. И бежала я не отсюда, а от нее.
— От мамы? — удивленно, но понимающе спросил Владимир.
Ирина кивнула:
— Сам знаешь, какая она. Ее дети должны были быть самыми лучшими. Поверишь ли, она нас с Олей в детстве и не хвалила никогда, все наши успехи воспринимались как должное. А неудачи… На них мы просто не имели права. Знаю, она хотела нам добра; знаю, благодаря ей я стала тем, кто я сейчас, но…
— По-моему, ты немного сгущаешь краски, — осторожно возразил Володя. — Оля мне много рассказывала о своем детстве, она все видит не совсем так.
— А я — именно так! — резко ответила Ирина и щелчком отбросила окурок во влажную от вечерней росы траву. — Когда-то я поклялась себе, что никогда не буду такой матерью, как она. Старалась не давить на дочь, пыталась дать ей все, что она пожелает… Помнила, сколько мне всего в детстве хотелось, ну и… Сейчас столько всего появилось, такой выбор… А у меня и возможности есть… Я никогда от нее ничего не требовала, ни к чему не принуждала, не заставляла. Боялась быть такой, как мама. Хотела как лучше, а получилось… Алика, по-моему, просто ненавидит меня. Грубит, делает все мне назло…