Дочки-матери
Шрифт:
Мы. как и в прошлом году, ходили на каток. Но не на Петровку, где катались все ребята, а в Парк культуры. В парке было хорошо. Можно было кататься по кругу, но можно было скользить далеко вдоль реки по аллее. Музыка с круга постепенно удалялась. Фонари ландышами отражались в блестящем льду. А потом назад, на звуки вальса или какой-нибудь другой мелодии. Я сказала как-то Севке, что этот парк строила и командует им мамина приятельница Бетти Глан. Севка, смеясь, говорил: «Спасибо Бетти-петти-метти». Почему это было весело?
Возвращались мы обычно пешком по Садовому. Там тогда еще были деревья. И я опять, как при Лене, отламывала веточки, чтобы вырастить листочки. А бутылки ставила и в своей комнате,
И вот как-то незаметно и бурно накатила весна. Мартовские каникулы. Капель. «Дама с камелиями» в театре Мейерхольда. В эти дни вернулся папа. Сева перед театром позвонил. Позвал меня. Я сказала: «Как всегда, у аптеки» и положила трубку. Папа очень внимательно посмотрел на меня и задумчиво, так, как разговаривал сам с собой над шахматной доской, произнес:
«Похоже, правда — Ромео и Джульетта».
Первого апреля — начало занятий и всеобщие розыгрыши. Я запомнила, что в этот день было так тепло, что я сняла свои чулки в резиночку (у меня уже были фильдеперсовые, но я их надевала только в театр) и пошла в школу в носочках. Кажется, тогда действительно в Москве был другой климат. Или это все возраст?
Приближался день рожденья Севы, Я все время думала, что ему подарить. Мне хотелось, чтобы мой подарок был всегда с ним и был надолго, навсегда. Я советовалась с мамой. Она обещала подумать. Потом как-то спросила: «Тебе нравится папин кавказский поясок?» — «Да, конечно. И потом, я к нему привыкла». Действительно, сколько я помню папу, он всегда на свою темно-синюю гимнастерку надевал этот пояс с какой-то необычной застежкой и с серебряными висюлечками. Костюм папа надевал только по особым случаям и тогда заправлял висюльки в прорези для ремня. «Он почти вечный, — сказала мама. — Я подарила его Геворку еще до рождения Егорки». — «А он дорогой? » — «Не очень. Только надо попросить кого-нибудь привезти». Через несколько дней мама развернула передо мной пакетик. Там были два черных с небольшими серебряными украшениями пояска. Может, они были менее нарядные, чем папин старый, но мне нравились больше. «А кому второй?» — «Папе. Ведь вечность у поясков кончается. Вот я Геворку его и подарю на день рождения». — «А когда у папы день рождения?» — «В сентябре». — «А почему мы никогда не празднуем этот день?» — «Потому что у Геворка в этот день погиб его отец». Но я решила, что обязательно приготовлю папе подарок, Не успела. В сентябре папы уже не было.
В день рождения Севы 19 апреля я была в Кунцеве. Там была оранжерея. На два дома отдыха — коминтерновский и ЦК. В ней можно было круглый год покупать цветы — и букеты, и в горшочках. Я купила горшочек с тремя высокими лиловыми гиацинтами. И мама, хотя была суббота, отпустила меня в Москву. Они оставались на воскресенье. Так случилось, что это была наша последняя поездка в Кунцево. В майские дни мы туда не ездили. Потом Батаня, Монаха и Егорка уехали на дачу. Я с Кунцевым не попрощалась. Но в памяти осталось — покатый съезд к мосту, очень причудливо извивающаяся река с заросшими берегами, вдали темный лес. И неуютность в общении со всеми обитателями дома отдыха — от старых до малых.
С цветком
Лида открыла дверь. Нарядная. И Сима в голубой блузке. «Куда уехал Севка?» — спросила я ее, беспокойно оглядывая их. — «В «Восточные сладости». Он уверяет, что ты без них жить не можешь». — «Она не может жить без Севки», — сказал выглянувший из комнаты Игорь. Из комнаты донесся очень звонкий и громкий смех Оли. А потом голос Юрия Карловича:
«Это не смешно. Это очень серьезно». Я вошла в комнату. У Юрия Карловича было такое невеселое лицо, что смеяться расхотелось. Но оно часто бывало таким. Я иногда задумывалась, как это Оле удается при нем так часто смеяться. А он повторил:
«Тем паче цветы. Очень серьезно».
За ужином всем было весело. Нет. За ужином все старались быть веселыми. Но Лиду выдавали запавшие глаза и улыбка, в которой они не участвовали. У Симы глаза были красные, заплаканные. Всех выдавало то, что никто ни разу за весь вечер не вспомнил кого-нибудь из тех, кто уже был «между прочими». Все (я тоже) замолкали при шуме лифта на лестничной клетке, стуке захлопнувшейся двери. Потом начинали говорить. Все сразу. Громко. Или это только казалось, что громко? Здесь, в Лидиной комнате мы ждали. Как по ночам в «Люксе». Как везде. Но ведь еще не пришло время.
Еще Лида отправит Севу отдыхать на Кавказ. Потом арестуют папу. Я напишу Севе письмо. Он прилетит сразу, как его получит. На улице, около нашей парадной, подарит мне коральчики, которые купит на Кавказе на деньги, оставшиеся от билета. Когда Лида после лагеря и ссылки вернется в Москву, она скажет, что навсегда благодарна мне за то письмо. Без него Сева не прилетел бы. Они не встретились бы перед ее арестом, перед его войной.
За Лидой пришли в конце июля. Накануне они с Симой день простояли в очереди на прием к какому-то начальнику НКВД. Он ничего не сказал о Нарбуте и Поступальском, но Лиде заметил, что ей и не положено узнавать — она ведь Поступальскому никто. Лида впала в истерику, что-то накричала. Но когда за ней пришли, была спокойна. В ордере на арест было написано: «Багрицкая Лидия Георгиевна». Так торопились, что перепутали ее отчество с отчеством Багрицкого. Она отказалась идти по неверному ордеру. Странно, но они ушли. А Лида на три дня исчезла из дома, чтобы залечить зубы. Жизнь ведь шла, и, как при нормальном ее течении, зубы (или еще что-нибудь) у людей болели.
Может, надо было уехать, скрыться, и о ней бы забыли. Такие случаи бывали — у НКВД было слишком много, до сумасшествия много, работы. Лида вернулась домой третьего августа. За ней пришли четвертого. Я собиралась идти домой. Сева — провожать. Мы стояли в коридоре. Он открыл дверь, когда еще звучал звонок. Трое. Вежливые. Спокойные.
Сима, Сева и я сидели рядком на тахте. Лида складывала какие-то вещи в чемодан. Они: один стоял в коридоре, дверь в который из комнаты была открыта (я про себя отметила, что Раечка на их звонок не выглядывала и вообще Колосовых не было слышно, как не слышно днем мышей), двое в комнате рылись в шкафах, на полках, выкладывали на стол бумаги. Один сел и стал их перелистывать и откладывать. Второй убирал их назад. Не помню, велся ли протокол обыска.