Дочки-матери
Шрифт:
К вечеру я надела новую блузку. И наша неулыбчивая Монаха была довольна тем, как она на мне сидит, и своей вышивкой. Вышивка, действительно, была удивительно красивая, поразительно симметричная, очень нежных тонов. И оказалось, что мне идет голубой цвет. Только меня немного смущала ее прозрачность. Ребята собирались рано, и уже с восьми вечера в двух отданных нам комнатах — моей и столовой — было столпотворение, и все требовали скорее садиться за стол. В этом шуме терялся голос Елки. Она уверяла, что в Новый год праздник до одиннадцати начинать нельзя. Но он давно шел. Крутилась пластинка на Лидином патефоне, кто-то танцевал. А в моей комнате часть гостей играла во флирт. Я впервые видела эту игру и собиралась тоже взять в руки карточки. Но кто-то из девочек позвал меня, чтобы я дала какую-нибудь большую тарелку. Я пошла в кухню. Потом
А Севки, Мики и Игоря почему-то все не было. Я уже волновалась, не случилось ли с ними что-нибудь. И хотела звонить. И не хотела. Потому что злилась на них, что они не идут. Портят праздник.
Папа все же уговорил маму. Перед уходом они зашли в столовую, и мама пожелала всем нам счастья. Ребята ужасно громко стали в ответ кричать: «С Новым годом!» В передней мама поцеловала меня. Я огорчилась, что она такая бледная, худенькая, с красными припухшими глазами. И даже как будто некрасивая. Они уехали. А Севка все не шел. Я позвонила, и Маша сказала, что он пошел ко мне уже часа три назад. Где он? Я не находила себе места. Они — Севка, Мика и Игорь — пришли, когда было без нескольких минут двенадцать и кто-то раскупоривал шампанское. Все кричали, чокались с соседями и через стол. Я хотела чокнуться с Севкой, но он смотрел в другую сторону. Я выпила два или три глотка шампанского. Щипет. Вкусно. А когда я поднялась со стула, у меня закружилась голова. Но кружение быстро прошло. За столом все бросались мандариновыми корками, птичками из фантиков, корками хлеба. Они попадали в тарелку с винегретом и в селедку. И то, и другое было с луком, от запаха которого меня подташнивало, Севка сидел далеко и на меня не смотрел. Мика тоже. А Игорь сидел в углу столовой и смотрел в окно. Потом стол задвинули к стенке. Я думала, чтобы танцевать. Но патефон утащили в мою комнату и кто-то танцевал там в темноте. Кто-то ушел в мамину комнату, и когда я туда заглянула, то увидела, что на диване в эркере и на маминой кровати сидят, обнявшись, две парочки. А в столовой стали играть в бутылочку. Севка играл азартней всех. И чаще всех уходил целоваться в переднюю. И чаще всех с Елкой.
Я ушла в комнату Егорки. Стояла там, прижавшись лбом к стеклу. Пошла в кухню. Стала мыть холодной водой из-под крана противные селедочные тарелки. Пришел Игорь. Я спросила его, где они были. Он сказал, что больше никогда никуда не пойдет с Микой. Что они были у каких-то взрослых девушек. Одну зовут Тамара. Имя другой я забыла. Что Мика хотел то же, что раньше папа Игоря, Миша Российский, когда оставил его и Севу с теми «профессиональными» девицами. Что Игорь собирался сразу, как понял, уйти, но Мика заперся с одной из девушек в другой комнате. А Сева не соглашался без него уходить. И вообще не хотел уходить. Игорь его почти силой заставил. Во время этого рассказа Игорь чуть не плакал. Я тоже.
Потом в кухне появились девчонки и стали таскать тарелки и еду. Ее осталось неимоверно много. Оказалось, мама была права. Ели основном пирожки нашей Монахи и сладкое. И папа тоже был прав. Мандарины и яблоки съели до последнего. Ребята хотели идти гулять, потом раздумали, и парочки стали заполнять не только мамину, но Егоркину и мою комнаты. Потом все сразу стали уходить. Мика, кривляясь, накинул пальто на голову и стал целовать мне руку. Было неприятно. Севка потоптался в прихожей и ушел со всеми. Праздник кончился. Да, собственно, его и не было.
Я надела халат и стала выметать из всех углов мандариновые корки, фантики и растоптанную еду. Мне хотелось успеть сделать
Вернулись мама и папа. Мама спросила: «Как твой праздник?» — «Хорошо, хорошо, очень хорошо». В эту минуту это было правдой, потому что я забыла все, что было до Севкиного звонка.
Зимой 39-го мы шли с Севкой куда-то мимо «Люкса». Он поднял голову, посмотрел на наши бывшие окна и спросил, помню ли я тот новогодний вечер. Я ответила: «Еще как». Тогда он сказал, что тогда сочинил частушку. И прочел четверостишие, из которого я помню только две последние строчки: «...Девы Мику не помиловали. Сняли брюки, изнасиловали». Тогда я ему напомнила, что у него были еще другие стихи про тот вечер. И прочла: «Были ночи отыграны на гитаре. И рассвет мы встречали отраженьем в вине. Дай тебя поцелую, сказал я Тамаре. И она согласилась. Это было во сне». «Да? Ты уверена, что это я написал и что это про тот вечер?» — спросил Сева. — «Уверена!»
После Нового года мама все-таки отправила меня в Кунцево. Я много гуляла одна и только вечерами сидела в гостиной с другими. Там были те же ребята, что всегда. Был один новый мальчик с очень красивыми глазами, зелеными, похожими на кошачьи. Я не помню его имени, но он мне понравился, настолько, что я садилась с ним играть в домино, которое всегда терпеть не могла. В один из дней после обеда он исчез. А вечером одна из девочек сказала, что ночью арестован его отец и он уехал в город, И здесь было то же самое: опять кто-то попал «между прочими».
А в лесу было хорошо. Я ходила на лыжах или просто бродила, проваливаясь в глубокий снег, так что он набивался в валенки. Спали мы с Егоркой вдвоем в той комнате, которую всегда занимали, когда приезжали в Кунцево с мамой и папой. Только при них мы оба спали на диванчиках. А сейчас я барствовала в непривычно широкой кровати. И могла читать хоть до утра. С вечера Егорка грозил, что он расскажет маме, что я целую ночь читаю. Потом засыпал. А я блаженствовала. В последнюю субботу каникул приехали мама и папа. А в воскресенье пришли на лыжах Севка и Елка. Я еще с прошлого года звала их приехать как-нибудь в Кунцево. Правда, не вдвоем! Каждого по отдельности! Оказалось, что мы не можем взять их с собой в столовую. Что все эти блестящие приборы, крахмальные салфетки, закуски, официантки в наколках не для моих друзей. Нам сказали, что мы сами виноваты, что обед для гостей надо заранее оплатить в Москве. Когда папа после каких-то переговоров вернулся в комнату, он морщился, как от зубной боли. Хорошо, что Егорка с Севкой и Елкой в это время были в гостиной.
Мы пошли в столовую без них. Мама собрала закуски, хлеб, минеральную воду и фрукты с нашего стола, и мы понесли все это в нашу комнату. Так что ребята не остались голодными. Но у меня был такой отвратительный осадок на душе от этого. И по-моему, у мамы тоже. Именно после этой истории она перестала железно настаивать, чтобы я обязательно каждую субботу ехала туда с ними. Да и мама стала отлынивать от этого барского отдыха. Без папы она там себя, по-моему, чувствовала осиротевшей белой вороной. Да и при нем тоже не очень на своем месте. У меня было ощущение, что они так и не стали «советской аристократией».
Папа уехал и вернулся только в конце марта. Куда он уехал, говорилось как-то нечетко, то вроде читать какие-то лекции в Минск, то «не твое дело». Мы с Егоркой, хоть и были, соответственно возрасту, далеки от коминтерновских дел, но все же понимали, что у них есть много случаев, когда единственно, что мама может сказать, так это «не твое дело». Я про себя решила, что он поехал в Испанию. Так было бы интересней. И лучше. Казалось, что отъезд делает невозможным, чтобы папа попал в число тех, кто «между прочими». Но, возможно, Испания — моя ошибка. Мама всегда Испанию отрицала.