Доказательство любви

Милан Кортни

Например, та польза, которой наслаждался Гарет сейчас. В ней было некая легкость, игривость, заставлявшая Гарета желать прижимать ее поближе и обнимать покрепче. Была живость ума и твердая решимость снискать его уважение.

– У меня происхождение не соответствует моему образованию, и нет практических навыков и умений, чтобы соответствовать происхождению. Нет, замужество было не для меня. Я сбежала с мужчиной, потому что он казался неплохим парнем. И кроме того, он клялся мне в любви до гроба. Я никогда не испытывала на себе этого чувства даже в малом объеме.

Довольно редкий товар.

Гарет прекрасно представлял себе, чем могла закончиться эта история. Она бы закончилась желанием Гарета раздавить этого негодяя. Даже несмотря на то, что он сознавал – не сердцем, а где-то в уголке своего рационального разума, – что придет день, и он тоже вынужден будет ее бросить.

– Он привез меня в Лондон и поместил в унылом, затхлом районе города. Спустя два месяца он щедро вручил мне серебряный браслет и пожелал всего доброго. Я была… разгневана. Я понимала, что его любовь не вечна, но я просто надеялась, что ее жизнь продлится хотя бы как у собаки, а не как у… у…

– Навозного жука? – предположил Гарет.

Она улыбнулась ему и, слава богу, прижалась теснее.

– Что ты сделала дальше?

Дженни пожала плечами:

– У меня не было никакого желания следовать по тропинке, на которую он меня поставил. Быть содержанкой скучно – некуда стремиться, нечего открывать. Любое же предложение места гувернантки, на которое я могла рассчитывать в сложившейся ситуации, не было безопасным. Я подумала – все лгут. Почему не я?

– Ты бы могла… – Гарет запнулся. Что она на самом деле могла поделать? Будучи мужчиной с хорошим образованием, она бы могла стать клерком. Будучи женщиной… – Ты бы могла шить шляпки?

– Я бы очень быстро загубила себе глаза, получая ничтожные гроши. Жилье и пища дороги в Лондоне. Не было никого, кто бы мог за меня поручиться. А кроме того, я желала большего. Мне была нужна независимость. Я хотела, чтобы люди с уважением смотрели на меня, чего они никогда не делали раньше… – Ее голос дрогнул. – И не надо читать мне нотаций, получилось что получилось, и тебе уже все известно.

Гарет закрыл глаза. Он думал, что знание ее прошлого поможет справиться с ее абсурдной над ним властью. Из этого ничего не вышло. То, что он чувствовал…

Он не мог подобрать слов, чтобы выразить образы, мелькавшие в его голове, передать эмоции. Мысль о Дженни, испытавшей предательство в восемнадцать и решившей доказать миру, чего она на самом деле стоит, заставляла содрогаться его до костей. Чем бы ни было это безымянное чувство, оно проникло в его душу словно грязная, черная вода, жалящая как Темза зимой.

Она не сморщилась, как высохший панцирь какой-нибудь личинки насекомого, не спряталась от постигших ее несчастий, как слабое, изнеженное создание. Она лишь отклонила обычные возможности и сделала выбор, который позволил ей добиться того, к чему она стремилась.

– Самое лучшее в образе мадам Эсмеральды, – продолжала она, – была необходимость постоянного получения новых знаний – ведь помимо ремесла предсказательницы приходилось изучать финансы, промышленность, даже науки. Гораздо

проще предсказывать будущее, когда тебе известно настоящее. Да и никто, естественно, никогда и не мог заподозрить, что я что-нибудь в этом понимаю.

Он надеялся, что знания пробудят в нем если не презрение, то, по крайней мере, равнодушие. И снова так не случилось. Близкое знакомство с ее прошлым не рождало в его душе ничего, кроме уважения.

– Скажи мне, – прошептал он, уткнувшись в ее плечо, – ты говорила, что узнала, будто все вокруг лгут, когда тебе было девять. Как это произошло?

Стемнело. Он ощущал ее дыхание по тому, как вздымалась ее грудь, соприкасаясь с его ладонями, слышал его размеренный, тихий звук. Однако линия ее плеча практически слилась с тенью, превратившись в едва различимый силуэт.

– Когда я была еще совсем маленькой, – проговорила она, и звук ее голоса был тих и печален, как едва слышное журчанье ручейка, – меня отдали в пансион. Я была испугана и смущена, как только может быть смущен и испуган четырехлетний ребенок. Воспитательница сказала мне, что, если я перестану хныкать и буду хорошей, моя мама придет и заберет меня.

Возможно, виноваты его руки, лежащие на ее плечах и создающие иллюзию близости. Может, он просто не ожидал от нее подобной силы откровений. Однако его потрясла жестокость, с которой маленькую девочку заставили поверить в эту ложь. Его руки сжались.

– Так что я была хорошей. – Ее бесстрастный рассказ лишь усилил ощущение проникающего до костей льда. – В это, вероятно, трудно поверить, но я была тихая, вежливая… и честная. По крайней мере, в том возрасте. Я никогда не плакала, ни разу – а ты можешь себе представить, как жестоки бывают маленькие девочки.

Гарет видел, как мальчишки в Харроу издевались над теми, кто не принадлежал к знатным семьям. Как они изгоняли из своих рядов неуклюжих и тихих. Он вполне представлял, что имела в виду Дженни.

– Я была исключительно хорошей до тех пор, пока мне не исполнилось девять. Одна девочка толкнула меня, я разбила коленку и испачкала платье. Ничего необычного, понимаешь. И пока я мысленно говорила себе, что все будет хорошо, как только моя мама за мной вернется, я поняла, что прошли годы. Она не придет за мной. Никто не придет, не важно, какой бы хорошей я ни была. Миссис Девенпорт солгала мне, я буду всегда одна.

Гарет проглотил комок в горле.

– И что ты сделала?

Ее плечи приподнялись, что, как решил Гарет, должно было означать безразличное пожатие.

– Я перестала быть хорошей. И вот я здесь.

Она обернулась и улыбнулась ему, словно говоря, что все это не имеет значения.

– Но все эти разговоры обо мне довольно скучны. А как ты? Тебе было двадцать один год, когда ты обнаружил, что все лгут?

Гарет замолчал, явно не желая продолжать разговор. Частично потому, что он скорее хотел больше узнать о ней, чем рассказывать о себе. Но помимо этого эгоистичного желания, он просто не мог плакаться ей о своих мелких неприятностях. Только не сейчас, после ее горькой и откровенной исповеди.