Доктор Данилов в госпитале МВД
Шрифт:
— А вы, Владимир Александрович, как видите свое будущее?
«Чем дальше, тем чудесатее и чудесатее, — подумал Данилов. — При чем тут мое будущее?»
— Будущее мое мрачно, — ответил он. — После такого идеального дежурства, как ваше, непременно будет обвал поступлений. То есть завалят меня по самое не могу.
— Я в более широком смысле. Вы погоны надевать не собираетесь?
— Нет.
Данилова никогда, даже в подростковом возрасте, не манила военная служба. Пример некоторых знакомых, поступивших после окончания школы в военные училища и через несколько
— И напрасно не собираетесь, — заметил Кочерыжкин. — В нашей системе это весьма способствует карьерному росту. К тому же сотрудникам нашего госпиталя можно, поступая на службу, не загреметь абы куда, а остаться здесь же, только уже в другом качестве. А если пару раз побывать в горячих точках, то быстрое продвижение по службе обеспечено. Один мой однокурсник, перешедший из психиатров в психологи, благодаря трем командировкам уже полковником стал.
— А вы сами чего мешкаете? — Данилов представил вальяжного Кочерыжкина в военной форме, стоящим навытяжку перед старшим по званию. — Или вас карьера не привлекает?
— Карьера, может, и привлекает, — вздохнул Кочерыжкин, — только у меня жена, дети, гипертония… Поздно уже рыпаться. Да и связи все в гражданской медицине, а не в военной. А без связей особо никуда не выдвинешься. Вы-то помоложе меня будете, вам еще есть смысл. Иначе вы выше начальника отделения никогда не подниметесь.
— Я не уверен, что захочу стать даже начальником отделения, — честно, нисколько не притворяясь, ответил Данилов. — Мне это как-то… невкусно.
— Начальником отделения, может, и невкусно, — согласился Кочерыжкин, — а вот начальником госпиталя очень даже вкусно. Не говоря уже о чем-то более высоком. Неужели не мечтаете?
— Не мечтаю. — Данилов поспешил перевести разговор в деловое русло: — У нас оба планируются сегодня на перевод?
— Оба, оба, — кивнул Кочерыжкин. — А вот насчет того, что не мечтаете, позвольте вам не поверить. Любой мужчина, хотя бы и подсознательно, стремится сделать карьеру, это в нем заложено на генетическом уровне.
— Может, и заложено, но мне не очень нравится манипулировать людьми и отвечать за чужие ошибки, поэтому я и не склонен делать карьеру.
— Пожалеете потом, но будет поздно, — предсказал Кочерыжкин.
— Жизнь немыслима без сожалений об упущенных возможностях, — улыбнулся Данилов. — Всегда кажется, что если бы можно было переиграть, то…
— Я бы пошел не в медицинский, а в Плехановку. — Лицо Кочерыжкина приобрело мечтательное и оттого немного простоватое выражение. — Пока учился, обзавелся бы связями, а потом занялся бы финансами и аудитом… Глядишь, сейчас мог бы и собственный банк иметь, чем черт не шутит?
«Ну, для того чтобы сделать из тебя банкира, всем чертям пришлось бы шутить очень и очень долго», — подумал Данилов.
— А можно бы было по чиновничьей стезе пойти, — продолжил Кочерыжкин. — Окончить академию управления и… Власть, положение, взятки, откаты, дом в Испании, кругленькие суммы в зарубежных банках… Как ни крути, а чиновником быть хорошо. А мог бы и литератором стать…
Кочерыжкин
— …я же стихи писал, и, как все говорили, неплохие. Даже поэт Слимановский их хвалил. Вот послушайте…
«Хоть бы начальник скорей пришел», — подумал Данилов, глядя на настенные часы. Участвовать в импровизированном поэтическом утреннике, да еще в качестве единственного зрителя, ему совсем не хотелось. Проклятая привычка приходить на работу пораньше!
Кочерыжкин встал в картинную позу — левая рука уперта в бок, правая протянута вперед, подбородок вскинут, расстегнутый мятый халат изображает мантию, и начал декламировать. Как и положено — с подвыванием.
Хочу собрать мгновенья редких встреч И нанизать на нить воспоминаний, Поднять из рук твоих упавший меч И им избавить землю от страданий. Отраду нахожу я лишь в борьбе И лицемерных слез не лью при этом. Я знаю, лучший памятник тебе — Очищенная в пламени планета…Закончив декламацию, постоял, словно ожидая аплодисментов, но не дождался (на столь большое притворство и такую грубую лесть Данилов не был способен) и сел на диван.
— Начало вроде бы романтическое, а дальше почему-то воинственно, — сказал Данилов, чтобы хоть как-то выразить свое отношение к услышанному, не давая никаких оценок.
— В юности я был радикалом, — гордо заявил Кочерыжкин. — Но стихи ведь неплохие, правда? Я вам как-нибудь под настроение из итальянского цикла почитаю. У меня про Верону есть такое чудное стихотворение, сплошная энергетика, голый драйв…
У Гумилева был итальянский цикл, у Блока был, так чем же хуже Ростислав Кочерыжкин? Никак нельзя ему без итальянского цикла. «Константиныч, поторопись!» — взмолился Данилов, думая о том, что всякое притворство, независимо от мотивов, всегда наказуемо. Назвался груздем, то есть стал приветливее с Кочерыжкиным — изволь лезть в кузов и слушать там итальянский цикл. А там еще может подтянуться французский, крымский, персидский или еще какой. Например — подмосковный.
Провидение сжалилось над Даниловым — не прошло и минуты, как на пороге появился начальник отделения.
— Пятиминутку сегодня можно и не проводить, — сказал он. — Ростислав Александрович, Казначеев и Подвысоцкий без сюрпризов?
— Без, Роман Константинович, — ответил Кочерыжкин. — Спали всю ночь сном праведных. Ждут перевода.
— Переводить пока воздержимся, — сказал Роман Константинович.
— Но мы вчера вроде…
— Слава, я не хочу оставлять отделение пустым! Нам потом два года будут вспоминать, какие мы бездельники, да и как-то это ненормально — совершенно пустое отделение… Если до двух часов кто-нибудь поступит — переведем их, нет — так полежат еще сутки. Можно разрешить им вставать, самостоятельно ходить в туалет…