Доктор Есениус
Шрифт:
Вчера еще пражский народ не верил, что это возможно. До последней минуты все ожидали чуда. Эту веру поддерживали передаваемые шепотом известия о всевозможных знамениях. Многие были убеждены, что разверзнутся небеса и прольется из них кровь и сера; что Влтава потечет вспять; что разверзнется земля и поглотит всех противников церкви Христовой… Даже приговоренные надеялись, что не все еще потеряно. Хотя ночью не было дождя, на восходе солнца над крышами староместских
— Не теряйте надежды, маловерные, — старались вселить друг в друга мужество приговоренные, указывая на это удивительное явление. — Господь наш милостивый улыбается нам.
А на площади все уже было готово к кровавому зрелищу. Перед ратушей возвышался построенный за ночь помост, обтянутый черным сукном. Помост был продолговатый, широкий, в четыре локтя высотой. Как сцена большого театра. Если бы помост стоял не перед ратушей, а на другом конце площади, против Тынского храма, прохожий, не знающий о том, что должно произойти, мог бы подумать, что готовятся к представлению страстей Христовых. Большое распятие только утвердило бы его в этой мысли, — если бы не зловещие фигуры в черных плащах, которые стояли перед крестом. Их было семеро. Счастливое число. Но от этой живой черной семерки сегодня никто не ожидал счастья… Стоящий у края помоста держал перед собой большой наточенный меч, острие которого опиралось о помост и достигало груди черной фигуры. Это был палач Ян Мыдларж со своими шестью подмастерьями. У них куколи закрывали всю голову, только впереди были прорезаны отверстия для глаз. Лицо Мыдларжа было открыто.
Он стоял на помосте, как каменное изваяние, обратившись лицом к фасаду ратуши, где на специально приготовленном месте сидели императорские рихтары всех трех частей Праги — Нового Места, Старого Места и Малой Страны — вместе с членами городского самоуправления — гласными. У помоста, в два ряда, — солдаты с поднятыми алебардами. За солдатами — народ. Народу собралось столько, что яблоку негде было упасть. Каждому хотелось стоять ближе. И тем, кто стоял впереди — а они пришли еще ночью, чтобы занять места, — приходилось выдерживать натиск задних рядов. Вся площадь была заполнена людьми. Но и на прилегающих улицах толпился народ. Железная и Целетная улицы были наиболее многолюдны — оттуда еще кое-что было видно. Но самые лучшие места были у тех, кто жил на самой Староместской площади. Из окон на первом и втором этажах владельцы домов, их родные и знакомые следили за ужасным зрелищем. А крыши — вотчина воробьев — заняты были мальчишками — учениками ремесленников и подмастерьями. Даже из бойниц на башнях Тынского храма высовывались головы…
Приговоренные находились еще в здании ратуши, готовые к казни. Они сняли со своего платья воротники, чтобы палачу легче было рубить голову. Все громко молились, повторяя слова священников, окружавших их.
Входит городской рихтар и выкликает имя графа Иоакима Шлика. Последним взглядом осужденный прощается со своими друзьями и в сопровождении рихтара, священника Розациуса и своего слуги всходит на помост.
Осужденный обращает лицо к солнцу, и его губы шепчут:
— Солнце справедливости, господи, сделай так, чтобы сквозь мрак смерти я перешел к вечному свету твоему!
Но эти его слова были слышны только священнику, который сопровождал его и сохранил его слова в памяти, как и последние слова остальных осужденных, в память грядущим поколениям.
А народ, толпящийся внизу, не слышит ничего, потому что, как только осужденный взошел на помост, шестеро барабанщиков что есть силы ударили по своим инструментам, обтянутым
Последняя молитва перед распятием, и осужденный уже опускается на колени на черное сукно. За спиной его стоит заплечный мастер, палач Ян Мыдларж.
Едва заметный знак осужденного — он приготовился, — и меч палача единым ударом отсекает голову от тела.
Помощники палача немедленно заворачивают тело в черное сукно, на которое опустился осужденный, и относят свою скорбную ношу под помост. А другие помощники палача между тем расстилают другой кусок черной ткани и посыпают место свежими опилками, чтобы в них впитывалась кровь. Второй осужденный не увидит никаких следов только что происшедшей казни.
Второго вызывают Вацлава Будовца. И он шагает ровной поступью; он прожил на этом свете восемьдесят лет, немного ему оставалось еще. Это и сказал он в предсмертном слове.
— Седины мои, великая честь выпала вам — мученический венец вас осенит.
Никто из осужденных не знает, в каком порядке будут их выкликать, и поэтому, как только входит рихтар, каждый из них думает: «Теперь очередь моя». И, когда уводят другого, тоска по жизни вливает в сердце каплю надежды: еще остается минута жизни. Но тут же охватывает желание, чтобы все скорее кончилось, чтобы настал покой, вечный покой…
— Криштоф Гарант!
Он обращается к своим друзьям и говорит на прощание:
— Боже великий, сколько стран я исходил, какие опасности пережил, сколько дней не видел хлеба, однажды был засыпан песком, и отовсюду вызволял меня господь. А теперь я должен невинно принять смерть в любимом родном краю. Отпусти, о господи, недругам моим!
Больше всего хватает за сердце, но и вливает мужество прощание со старым Кашпаром Каплиржем из Сулевиц, который идет на смерть четвертым. Его поддерживает слуга. Но не страх смерти сковал его ноги. Смерти он не боится и готов к ней, он ждет ее, ведь старость лишила его уже всех радостей жизни. Ему и сидеть тяжело, и лежать, и ногами он почти уже не владеет. Еще вчера сказал он своим товарищам по несчастью, что герцог Лихтенштейн передал ему с племянницей — если он попросит о милости, она будет ему оказана. Но Каплирж отказался.
Просить милости — значит, признать себя виновным. Он велел передать герцогу, что милости искать будет только у бога, перед которым он был грешен, но перед герцогом он не грешен ни в чем.
И почтенный старец простился со всеми, а потом, опираясь правой рукой о плечо слуги, а левой — о палку, медленно поднялся по лестнице и взошел на помост…
О гордых словах, обращенных к императору, которые бросил в лицо рихтару следующий осужденный, Прокоп Дворжецкий из Ольбрамовиц, его друзья уже не узнали, потому что в их подземные темницы доносилась снаружи только приглушенная барабанная дробь, напоминающая отдаленный гром. Но рихтары слышали слова Дворжецкого.
— Скажите императору, — мощным голосом воскликнул бывший высший чиновник королевства Дворжецкий, — что я предстаю ныне перед неправедным судом, но он предстанет перед судом грозным и справедливым!
Так уходят они один за другим — знатные господа, рыцари, горожане: Бедржих из Билы, Индржих Ота из Лоса, Вилем Конецхлумский, Богуслав из Михаловиц…
Михаловиц, лучший друг…
— Простите меня, доктор, — сказал он Есениусу, крепко сжимая ему руку, — ведь из-за меня вы присоединились к сопротивлению и должны теперь делить нашу жестокую участь.