Доктор Голубев
Шрифт:
Струя кислорода холодком обожгла лицо.
— Два баллона в запасе, — ответила Ирина Петровна, вытирая стерилизатор.
«Какая она прекрасная женщина! Труженица. Она, кажется, не отдыхала несколько дней. Вид у нее утомленный».
— Вас кто утром сменяет? — спросил Голубев участливо.
— Наверное, Аллочка.
Он вспомнил, что Аллочка на плохом счету. Это она недоглядела, когда Сухачев убежал из палаты. Но Голубеву тут же захотелось оправдать ее.
— Что ж, Аллочка — славная сестра. Она стала лучше работать, — сказал он с тем желанием
— И вам, доктор.
Голубев пожал плечами, подошел к столику, осмотрел иглы, шприц. Все было в порядке. Шприц разобран, в иглах торчали тонкие волоски.
Нет, ему решительно нечего было делать. Голубев сел в кресло, откинулся на спинку и положил ногу на ногу, Сухачев все так же лежал с открытыми глазами и глухо постанывал. Прасковья Петровна опустила руки на колени.
— Прасковья Петровна, вы бы отдохнули, — предложил Голубев.
Прасковья Петровна взглянула на него и ничего не ответила.
Послышался несмелый стук. Василиса Ивановна приоткрыла дверь, высунула голову, с кем-то пошепталась.
— Вас просят, доктор.
Голубев обрадовался, — есть какое-то занятие.
В коридоре, прижавшись спиной к стене, стоял среднего роста человек с вытянутым вперед, как бы сплюснутым лицом. В первую минуту Голубев не узнал его — такой он был невзрачный и жалкий.
— Слушаю вас, — сказал Голубев приветливо, стараясь ободрить этого жалкого человека.
— Вы меня извините. Уже поздно. Я, быть может, некстати, — проговорил тот, робко улыбаясь.
— Нет, нет, пожалуйста.
— Я из управления. Вы, очевидно, меня не узнаете. Я — Тыловой.
Как ни великодушно был настроен Голубев, эта неожиданная встреча рассердила его.
— Что вам угодно? — спросил он сухо и официально.
— Собственно говоря, получилось так… со всяким может… — сбивчиво заговорил Тыловой.
— Короче, пожалуйста, — попросил Голубев, ощущая растущее раздражение.
— Я пришел, собственно говоря, извиниться перед вами. Получилось действительно не очень… И попросить…
— Вас, вероятно, вызывал начальник и ругал? — спросил Голубев.
— Собственно говоря, да, и даже больше. Меня пообещали снять…
— Что же вы хотите? — прервал Голубев.
— Возьмите свой рапорт обратно.
— Какой рапорт?
— Члену Военного совета. Мы с вами коллеги. Если встретимся, в долгу не останусь.
Голубев почувствовал, что с трудом владеет собой. Необходимо было как можно быстрее кончать разговор.
— Слушайте, вы, коллега, идите отсюда!
— Товарищ Голубев, — произнес Тыловой, видимо забывшись, тем надменным тоном, каким он разговаривал в управлении.
— Немедленно уходите!
Вернувшись в палату, Голубев долго не мог успокоиться: «Нет, все-таки каков! И как переменился! Когда он был там, в своем кресле, среди бумаг, а я внизу, в телефонной будке, он разговаривать со мной не желал. Но стоило вытряхнуть его из кресла, приподнять за шиворот
До Голубева долетел какой-то шепот. Прасковья Петровна слегка подалась вперед, исстрадавшееся лицо ее ожило. Она смотрела на сына посветлевшими глазами.
— Уснул, — повторила она.
Голубев взглянул на Сухачева и увидел, что тот в самом деле закрыл глаза и как будто задремал: дыхание сделалось ровнее, верхняя губа, покрытая капельками пота, чуть заметно вздрагивала. И Голубев тут же забыл о неприятном разговоре с Тыловым. Радостное возбуждение вновь нахлынуло на него и уже не покидало до утра.
33
Песков явился в конференц-зал раньше всех, сел на свое место в первом ряду слева, вытащил тезисы выступления и принялся просматривать их. В большом зале было пусто и тихо. Скоро сюда придут врачи, и начнется совещание. Станут «прорабатывать» его, Ивана Владимировича Пескова. Он оглядел зал, кашлянул и задумался.
Раньше Песков готовился защищаться: кое-что признать, кое в чем покаяться, а в общем настаивать, что медицина — темное дело и ошибки могут быть со всяким. Сейчас он понял, что подобная тактика никого не убедит. Начальство — неизвестно почему — настроено против него. Песков захрустел пальцами. «Впрочем, все будет зависеть от общественного мнения. Большинство врачей знает меня как опытного, старого терапевта. Стало быть, нужно задать тон, настроить аудиторию соответствующим образом, не дать противникам завладеть ею, опередить их. Да, но как это сделать?»
Песков принялся анализировать все, что произошло с момента поступления этого злополучного Сухачева. «Дежурил Голубев и неправильно поставил диагноз. Это его минус. Я приехал ночью и поставил правильный диагноз. Это мой плюс. Пожалуй, два плюса, если считать мой ночной приезд. Что было потом? Дальше я организовал индивидуальный пост. Это тоже плюс. Затем началась канитель с пенициллином. Первый консилиум, второй».
— Приветствую, Иван Владимирович.
Перед ним стоял Ерёмкин — пучеглазый, с круглым брюшком, китель на груди собрался складками. Выражение лица Ерёмкина казалось презрительно-лукавым. Это был недоброжелательный человек, склочник. Врачи между собой звали его «Ерёма» и не любили. Песков тоже не питал к нему никакой симпатии, но сегодня ему нужны были сторонники, и он учтиво раскланялся.
— Как дела, Иван Владимирович?
— Гм… Плохо. Прорабатывать старика собираются, Рутинером, видите ли, стал.
Ерёмкин хихикнул, словно его внезапно пощекотали.
— Слышал, Иван Владимирович, и не одобряю. Песков посмотрел на Ерёмкина внимательно, стараясь понять, к чему относится это «не одобряю» — к нему, к Пескову, или к его противникам. По лицу Ерёмкина ничего нельзя было угадать.
— Как вы считаете, в нашем деле нужна осторожность?
— В том-то и суть, Иван Владимирович, — высоким голосом протянул Ерёмкин. — Терапия — наука осторожная, Семь раз отмерь, один раз отрежь…