Доктор Х и его дети
Шрифт:
– Да, вернемся. Значит, твой Ванечка тоже увлекся собачьим кайфом?
– Еще как. – Христофоров отправил в рот гренку с чесноком и почесал бороду. Исторический экскурс позволил ему собраться с мыслями, и теперь медленно, но верно разговор должен был перейти к главному. – Уж не знаю, кто его надоумил, да это и неважно: дурное дело – нехитрое. Друзей у него не было, тренироваться он стал сразу на себе. Однажды после очередного «сеанса» случился судорожный приступ, тогда его нашел старший брат, и Ванечка впервые попал под наблюдение психиатров.
Выйдя из больницы, он не оставил своих увлечений и продемонстрировал опекунше правдивость поговорок: «Что в лоб, что по лбу» и «Горбатого
Кошек в микрорайоне теперь выводили гулять на поводке, как собак. Одноклассники мальчика сторонились. Опекунша боялась оставить девочку без присмотра после того, как та вырвалась от Ванечки, лишив его возможности поставить с помощью сестры рекорд – доставить собачий кайф четырехлетнему ребенку.
Она попыталась отказаться от Ванечки, но органы опеки не отступили от мушкетерского принципа, ясно дав понять тетке, что если она не справилась с добровольно взятой на себя обязанностью воспитания детей, то – всех троих. А значит, и в детский дом отправятся все трое. Рассказы о поведении Ванечки и выданная местными психиатрами справка, подтверждавшая факт нахождения в больнице, роли не сыграли: в конце концов, она знала, что берет в семью педагогически запущенного ребенка.
Время шло, а Ванечка не менялся. Ванечка не менялся, а время шло. И осталось его совсем мало – срок пребывания Ванечки в стационаре подходил к концу, Христофоров и так растянул его ожиданием действия подобранной терапии, хотя точно знал: нет лекарств, способных вылечить душу. Помог и ко времени объявленный карантин по ветрянке. Однако вечно держать мальчика в больничных застенках он не мог, как не мог и заколоть его до состояния растения – грехи Ванечки были еще не настолько велики.
Стало быть, предстояло ничуть не изменившемуся, отдохнувшему Ванечке возвращаться домой. Ну а лет через семь, а то и раньше можно было бы следить за криминальной хроникой в местных новостях, если хватит у опекунши сил взрастить мальчика под боком, или в новостях любого другого города – если не хватит и отправится он вместе с сестрой и братом в детский дом. Впрочем, Христофоров вспомнил спокойствие Ванечки и его ровный пульс: «характер нордический» – может, новостей о нем придется ждать и дольше.
– Фильм «Омен» про дьявольского ребенка смотрел? – спросил Христофоров. – Так вот мой Ванечка – один в один. В нем будто заложен неуловимый «ген преступности». Доказать это невозможно, пока мальчик не совершил серьезного преступления, но в том, что кошками и хомяками дело не ограничится, я уверен. Он людей резать начнет. А куда мне идти с этой своей уверенностью? И что можно сделать? Я никогда не встречал такого отчетливого проявления социопатии у ребенка, он уже сейчас опасен. Вот только социопатию убрали из перечня психиатрических диагнозов… Социопатию вы убрали, а куда девать социопатов?
Славыч еще не понимал, куда клонил Христофоров, но на всякий случай хмурился: что делать с социопатами, не знал и он, но то, что они не пропали вместе с диагнозом, конечно, непорядок.
– Спецшкола закрытого типа, – сказал Христофоров и значительно посмотрел на Славыча. – Ничего лучше я не могу предложить. Мальчик вернется в семью, но вместе с ним вернется диагноз «устойчивое расстройство поведения», больше я ему не могу поставить, интеллект у него сохранен, а уж свою устойчивость в поведении он подтверждает каждый день. Сам по себе этот диагноз – ничто, поэтому заключение должно быть на самом серьезном официальном бланке, – Христофоров
Славыч с облегчением вздохнул: наконец-то цель встречи была понятна.
– Ну, а что Омену твой диагноз и мой бланк? Будет котов с полным правом с крыши швырять, никто ему ничего не сделает, раз справка есть.
– Так, да не совсем так. Дальше все от опекунши будет зависеть. Твой бланк в провинции дорогого стоит. Я уже объяснял ей, что, если мальчик не изменится, хорошего ей ждать не стоит. Она может пропустить мои слова мимо ушей и оставить все как есть, но женщина она вроде неглупая… К тому же шанс избавиться от этого мальчика и сохранить в семье остальных детей – есть. Омена надо изолировать до того, как он совершит что-то серьезное. Тут требуется возбуждение уголовного дела, а дальше механизм заработает сам: комиссия по делам несовершеннолетних, суд, мой диагноз на твоем бланке, который подтвердит, что государство уже обратило внимание на мальчика. Вряд ли местные вершители судеб захотят опростоволоситься в случае дальнейших подвигов, они же не могут за него поручиться. Он должен по решению суда оказаться в спецшколе закрытого типа, из которой вряд ли выйдет.
– А что с ним будет?
– Гены возьмут свое. Он продолжит делать то, что привык, но там другие законы. Это же зона для несовершеннолетних. Либо он сам порешит кого-нибудь, либо порешат его. Будет лучше, если среда сама поглотит мальчика.
– Вот бы в порядке исключения из закона Димы Яковлева отправить твоего пацана на усыновление в Америку. Там-то они к маньякам попривычнее будут. Одним больше, одним меньше… Омбудсмен отдыхает.
– Отдыхает однозначно. А что, как думаешь, – оживился Христофоров, – может, мне детского омбудсмена к Омену пригласить, можешь поспособствовать? Наше отделение по телику покажут, Омен домой героем вернется, я старым дураком окажусь – мне не привыкать, зато совесть-то чиста будет! В конце концов, я и правда старый дурак, а Омен – ребенок, я могу ошибаться. Ну и что, что я всю жизнь в детской психиатрии проработал, и на старуху бывает проруха. Может, глаз у меня замылился. Думаешь, мне очень хочется жизнь пацану ломать? Пусть он сам себе ее сломает – и опекунше, и другим. Я-то тут при чем, он и так семьдесят дней у меня как в санатории… И вообще, я, может, умру к тому времени, как Омен подрастет, и о подвигах его не узнаю…
– С омбудсменом ты брось. Тьфу-тьфу-тьфу, как говорится, упаси тебя бог от таких визитов…
– Может, хоть ты ко мне в гости придешь? Посмотришь сам на мальчика.
– Не хочешь в одиночку грех на душу брать? – прищурился Славыч.
– Не хочу, – признался Христофоров. – Уж больно скоро отвечать придется.
– А помнишь, как на турбазу зимой ездили? – спросил вдруг Славыч. – Староста курса надрался и окно там высадил на веранде. Сторож у нас тогда паспорта забрал, мы утром их выкупали за три бутылки водки. Еще сани финские угнали и девчонок до станции катили. А я правильный был, сани обратно потом повез и на последней электричке вернулся.
Христофоров попытался вспомнить – и не смог. Работал тогда, наверное.
– Ладно, приду. Заодно Маргариту повидать надо, – согласился Славыч, и Христофоров сочувствующе кивнул, как будто давний развод однокурсника сильно его опечалил.
Красивое имя – Элата, можно так теперь себя и называть. Второе рождение – второе имя. Девочка под одеялом подтянула ноги к животу. В палате было душно, но раскрываться не хотелось. Она упиралась головой в свод темной постельной пещеры и представляла себя сложившей крылья уставшей бабочкой, вокруг которой ничего нет.