Доктор Вера
Шрифт:
— С ней потом, сама отдышится... Вы — к столу, к Мудрику,— частила сквозь марлевую повязку тетя Феня.
И, показав на тело Антонины, я ответила ей почему-то по-латыни:
— Экзитус леталес.
Мудрик был в сознании. Я увидела, что озорные, бесстрашные глаза его могут бывать испуганными, тоскливыми. Но и тут он старался балагурить. Вместе с булькающим, хриплым дыханием я услышала:
— Факир был пьян, фокус не удался... Дрова, доктор Вера, дрова...
— Камфору. Морфий.
Две раны. Обе в области груди.
Эфир экономили, он был на дне пузырька. Вольного не удалось усыпить. Все идет под местным наркозом, который при таких сложных ранениях, конечно, не все обезболивает. Но Мудрик молодец.
— Как вы себя чувствуете?
— Превосходно, как в бане на третьей полке.
— Не очень больно?
— В самый раз...
Только по тому, как в иные моменты зеленеет и покрывается испариной его лицо, а руки судорожно вцепляются в край стола, я и понимаю, каково ему.
— Потерпите, я скоро закончу.
— Есть потерпеть. Тетя Феня, дай валерьяночки доктору Вере.
Молодец, молодец! Так и держись. Сегодня мне нужна и твоя поддержка...
— Больно? Ну, ничего, теперь уже скоро.
— Пожалуйста, мне не к спеху. До выхода на манеж уйма времени.
Милый Мудрик! Как он поддерживал меня этим своим балагурством! Только когда боль лишает сознания, он начинает скрипеть зубами и скрипит так, что я боюсь, как бы его белые зубы не раскрошились. Наверное, у меня не было еще такой операции. Я обо всем забыла, вся ушла в нее. Весь мир сосредоточился на маленьком пространстве, на этой разверстой груди, где, как налитый кровью маятник, отстукивало время сердце, где все пульсировало и жило своей жизнью. Тетя Феня никуда не годилась сегодня. Роняла инструмент, шмыгала носом, слезы текли на марлю маски...
И все-таки все шло хорошо. Но вдруг:
— Доктор, а что же Антон? Где она?
Этот вопрос застал врасплох. Во время операции я как- то совсем и забыла об Антонине. Теперь я представила себе ее там, неподвижную, в окровавленном халате, и у меня сразу затряслись руки. Но тут мне пришла на помощь тетя Феня:
— Там она, там. Перевязки делает... Один ты, что ли...
— Наркоз... Не жалейте... Все, все лейте. Больше не понадобится.
— Сейчас, сейчас... Его тут на донышке...
Больше мы не разговаривали.
Наконец-то я смогла разогнуть спину и будто из какой-то шахты поднялась на поверхность... Что там такое? Почему
— Наши? — спрашиваю я.
— Давно уж,— подтверждает она и начинает истово креститься на сверкающий в углу автоклав.
— Наши? — спрашивает Мудрик, снова придя в сознание. По зеленоватому лицу пятнами румянец.
— Разрешите «ура», доктор Вера? — спрашивает он, и тут же сознание покидает его.
— Нашатырь...
Только тут я по-настоящему осмысливаю, что произошло за те два часа, пока я возилась у операционного стола. Раз там наши, гитлеровцы до нас не добрались. Мы спасены. Привычный мир вернулся к нам, отыскал нас. Туда, к своим. Но нет-нет! Долг — прежде всего, как говорил нам Кайранский, превыше всего ставивший врачебный долг. Все надо доделать. Укрываем забинтованного марлевым пологом, поднимаем и перекладываем его на каталку. Ну, теперь можно опять маску. И в это мгновение:
— Верка!
В дверях Дубинич собственной персоной. Он ввалился в предоперационную в полушубке, в валенках. Меховая рукавица, как у маленького, болтается у него на веревочке. Белый чуб выбился из-под меховой шапки. Я замечаю — рукавица болтается одна. Правый рукав полушубка почему- то заправлен за пояс. Но Дубинич полон энергии.
— Верка! — кричит он. — Молодец, Верка!
Я ему очень обрадовалась, но сдержалась. Сдирая резиновые перчатки, холодно сказала:
— Здравствуйте, Сергей Сергеевич!
На миг он оторопел, даже как-то отпрянул, но тут же нашелся:
— Здравствуйте, доктор Трешникова! Позвольте поприветствовать вас от лица Красной Армии — освободительницы.
Наступило неловкое молчание. Я смотрела на его пустой рукав.
— Когда?
— В ту ночь... Из-за этого опоздал к тебе на свидание. Головную машину разбомбили в пути. Я легко отделался, а шестерых... в клочья. Ну, теперь-то ты позволишь мне пожать твою мужественную лапу моей единственной, левой рукой?
12
Этот день кажется просто бесконечным.
У выхода из нашего подземелья еще валялись три немца, которых Мудрик, оказывается, все-таки угостил своим «эскимо». Один из них, совершенно обгорелый, так и лежал возле красной распертой взрывом канистры с бензином, с помощью которого он пытался нас выкурить. Двое других лежали рядом, припорошенные снежком. С них уже стянули и верхнее и сапоги. Они в голубом вязаном белье. Морозная, сухая поземка треплет их соломенные волосы.