«Доктор Живаго» как исторический роман
Шрифт:
…доктор видел жизнь неприкрашенной. От него не могла укрыться ее приговоренность. Он считал себя и свою среду обреченными [94] <…> был готов принести себя в жертву, но ничего не мог… [Там же].
Уже осенью 1917 года Живаго, не принимая никакого участия в политических событиях, тем не менее оказывается еще и противопоставленным своей профессиональной среде по политическим убеждениям:
В больнице <…> уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых возмущало доктора, он казался опасным, людям, политически ушедшим далеко, недостаточно красным. Он очутился ни в тех, ни в сих, от одного берега отстал, к другому не пристал [Там же: 183].
94
Ср. в поэме «Высокая болезнь»: «Мы были музыкой во льду, / Я говорю про всю среду, / С которой я имел в виду / Сойти со сцены, и сойду» [Пастернак: I, 256].
При встрече с друзьями пастернаковский герой формулирует свое представление о предстоящих исторических катаклизмах, когда время будет переживаться ими иначе, возникнет ощущение, что за «пять или десять лет
Надвигается неслыханное, небывалое. Прежде чем оно настигнет нас, вот мое пожелание вам. Когда оно настанет, дай нам Бог не растерять друг друга и не потерять души. <…> На третий год войны в народе сложилось убеждение, что рано или поздно граница между фронтом и тылом сотрется, море крови подступит к каждому и зальет отсиживающихся и окопавшихся.
Революция и есть это наводнение.
В течение ее вам будет казаться, как нам на войне, что жизнь прекратилась, все личное кончилось, что ничего на свете больше не происходит, а только убивают и умирают, а если мы доживем до записок и мемуаров об этом времени, и прочтем эти воспоминания, мы убедимся, что за эти пять или десять лет пережили больше, чем иные за целое столетие [96] .
Я не знаю, сам ли народ подымется и пойдет стеной, или все сделается его именем. От события такой огромности не требуется драматической доказательности. Я без этого ему поверю. Мелко копаться в причинах циклопических событий. Они их не имеют.
Это у домашних ссор есть свой генезис, и после того как оттаскают друг друга за волосы и перебьют посуду, ума не приложат, кто начал первый. Все же истинно великое безначально, как вселенная. Оно вдруг оказывается налицо без возникновения, словно было всегда или с неба свалилось.
Я тоже думаю, что России суждено стать первым за существование мира царством социализма. Когда это случится, оно надолго оглушит нас, и, очнувшись, мы уже больше не вернем утраченной памяти. Мы забудем часть прошлого и не будем искать небывалому объяснения. Наставший порядок обступит нас с привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого [Пастернак: IV, 180–181].
95
О философских истоках этих рассуждений героя, о разрушении причинных связей, о «причинности высшего порядка» в картине мира самого Пастернака и его персонажей см. [Хан: 94–95].
96
Чрезвычайно близкие к суждениям Живаго представления о предстоящих стране событиях осенью 1917 года высказывал, если верить дневнику О. Бессарабовой, историк С. Б. Веселовский: «События еще только начинаются. Что лет на пятнадцать вперед началась уже такая ломка и перетасовка, такие штормы и глубокие перемены, каких мы даже и представить себе не можем. И если лет через десять-пятнадцать лет мы будем живы, мы, может быть, и не узнаем ни мира вокруг, ни друг друга — настолько глубокие будут перемены» [Громова: 207].
Пророчества Живаго, продолжающего говорить о революции как о природном явлении, начнут сбываться фактически незамедлительно (на соседних страницах романа). Однако в речи его возникает мотив тревоги, от которой он сейчас заслоняется и будет заслоняться, узнав о перевороте в Петрограде, искренней верой в величие и справедливость свершающихся событий. Опасности, которые предчувствует герой, окажутся гораздо значительнее, чем ему представляется сейчас. Существенно здесь продолжающееся воодушевление. Зная много больше, чем герой, автор считает нужным не одаривать его своим опытом (невозможным для осени 1917 года), но передавать (и тем самым объяснять) чувства Живаго, обусловившие приятие большевистской революции. Напомним, что в такого рода истолкованиях эмоций, овладевающих современниками великих событий и непонятных для их «поумневших» потомков, Г. Лукач видел одно из непреходящих достоинств историзма Вальтера Скотта.
Октябрьский переворот
Главным событием осени 1917 года в романе, естественно, оказывается большевистский переворот 25 октября (7 ноября) в Петрограде. Поскольку действие происходит в Москве, то, соответственно, о самом событии сообщается с «запозданием», после того как герои проводят несколько дней в вынужденном квартирном заточении. На улицах Москвы идут бои между офицерскими и юнкерскими ротами «Комитета общественной безопасности», созданного 25 октября 1917 года для поддержки Временного правительства, и силами Военно-революционного комитета, созданного большевиками Московского совета рабочих депутатов. 25–27 октября силы «Комитета общественной безопасности» (он же «Комитет спасения революции»), возглавлявшегося В. В. Рудневым — московским городским головой, а также командующим Московским военным округом полковником К. И. Рябцевым, взяли под контроль практически весь центр Москвы в пределах Садового кольца. На стороне «Комитета общественной безопасности» выступили юнкера московских военных училищ и отряды добровольцев, в которые записывались «офицеры, студенты и гимназисты» [По революционной Москве: 56]. Активные боевые действия развернулись 28 октября и продолжались до 3 ноября [97] , закончившись победой поддержавших большевиков воинских частей и отрядов Военно-революционного комитета [98] .
97
2 ноября при посредничестве социал-демократов интернационалистов был подписан договор о ликвидации Комитета общественного спасения, разоружении «белой гвардии» и юнкеров под гарантии личной безопасности, прекращении огня и освобождении пленных с обеих сторон (Социал-демократ: 3 (16) ноября 1917. С. 1; Известия ВРК: 3 ноября 1917. С. 3).
98
[По революционной Москве: 56, 59, 158]; ср. также [Петухов, Мостовой]. 13 ноября в Москве состоялись похороны юнкеров. Ср. об этих похоронах в песне А. Вертинского: «И никто не додумался просто стать на колени / И сказать этим мальчикам, / Что в бездарной стране / Даже светлые подвиги — это только ступени / В бесконечные
В этой нелепости, противной здравому смыслу, было что-то символическое. И уступая ее многозначительности, доктору тоже хотелось выбежать на площадку и остановить гимназиста готовым, рвавшимся наружу изречением. Ему хотелось крикнуть и мальчику, и людям в вагоне, что спасение не в верности формам, а в освобождении от них» [Пастернак: IV, 247].
В романе об этих событиях говорится:
На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета [Пастернак: IV, 188]).
Вновь, как при описании Февраля 1917 года, показана роль слухов как единственного источника информации, как в «реальности» тех лет, так и в романе: «Отовсюду доходили слухи, что рабочие берут перевес» [Там же: 189], «были сведения, что они добрели домой благополучно» [Там же: 190]. С 26 октября по 8 ноября в Москве выходили только две газеты — «Известия Московского Совета рабочих и солдатских депутатов» (с 3 ноября неделю вместо нее выходили «Известия Военно-Революционного комитета») и «Социал-демократ». Впрочем, 29 и 30 октября не выходили и они.
Вооруженные столкновения происходили на Остоженке, Поварской, у Никитских ворот, на Смоленской площади (которая за эти дни несколько раз переходила из рук в руки) — в непосредственной близости от переулка Сивцев Вражек, где в романе находился дом Громеко, и недалеко от Волхонки, где помещалась квартира родителей Пастернака. До 3 ноября продолжается обстрел Кремля из Лебяжьего переулка (рядом с Волхонкой) и с Воробьевых гор «тяжелой осадной артиллерией» [Седельников: 439] (см. также [Бессонов]).
Н. Н. Веденяпин появляется в доме Громеко и Живаго в воскресенье (29 октября) [99] со словами: «Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни» [Пастернак: IV, 189]. Но выйти из дому он не может, так же как и пришедший к ним Гордон — «из переулка нет выхода. По нему свищут пули <…> на улице не души» [Там же]. Гости покидают дом только через трое суток [100] .
Затем возникает небольшое хронологическое «смещение»: через несколько дней после ухода задержавшихся гостей, «как-то в конце старого октября» [Там же: 190], Живаго покупает на улице газетный листок —
99
Пастернак датирует начало боев 29 октября, очевидно, вслед за советскими источниками, которые опирались на сообщение главной газеты большевиков «Правда» от 12 ноября (30 октября ст. ст.): «И вот вчера 29 с утра юнкера начали восстание» (Правда. 12 ноября).
100
О событиях в Москве Пастернак писал в ноябре — декабре 1917 года О. Т. Збарской: «Скажите, счастливее ли стали у Вас люди в этот год, Ольга Тимофеевна? У нас — наоборот, озверели все, я ведь не о классах говорю и не о борьбе, а так вообще, по-человечески. Озверели и отчаялись. Что-то дальше будет. Ведь нас десять дней сплошь бомбардировали, а теперь измором берут, а потом может статься подвешивать за ноги, головой вниз, станут» [Пастернак: VII, 345].
экстренный выпуск, покрытый печатью только с одной стороны <…> сообщение из Петербурга об образовании Совета Народных Комиссаров, установлении в России советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата [Пастернак: IV, 191].
В действительности 26 октября в Москве не вышла ни одна газета, кроме «Известий Московского Совета» и большевистского «Рабочего пути». Оба издания оповещали о низложении Временного правительства в Петрограде, но едва ли эти газеты могли попасть в руки читателей из московского профессорско-интеллигентского круга. О первых декретах новой власти «Известия Московского Совета» сообщили 28 октября: «Последние известия. Из Петрограда сообщают: Временным правительством изданы декреты „Об освобождении всех арестованных членов земельных комитетов“, „Об отмене смертной казни на фронте“, „О переходе земли к земельным комитетам“, „Об учреждении контроля над производством“». 31 октября о создании нового правительства, именующегося Советом народных комиссаров, сообщил московский «Социал-демократ». 2 и 3 ноября эта же газета писала:
Правительство Керенского-Коновалова свергнуто. Власть в руках советов. Новое рабочее и крестьянское правительство предложило мир. Земля передана крестьянским комитетам. Смертная казнь отменена. Учредительное собрание созывается в срок. Издан декрет о 8-часовом рабочем дне.
31 октября тексты декретов были опубликованы в «Известиях Московского Совета», а 4 ноября «Социал-демократ» поместил объявление, что «отпечатан в количестве 300 000 плакат с декретами о войне, о земле, о смертной казни и об Учредительном собрании». Можно предположить, что именно этот «плакат» и был тем листком, «покрытым печатью только с одной стороны», который и оказался в руках главного героя.
Вернувшись домой с газетным «листком», Живаго дает восторженную оценку происшедшему:
— Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.
В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого. <…>
— Главное, что гениально? Если бы кому-нибудь задали задачу создать новый мир, начать новое летоисчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступит к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница.
А тут, нате пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое [Пастернак: IV, 192–193].