Доленго
Шрифт:
– Нет, - ответил Зыгмунт.
– Бедных с богатыми, справедливых с несправедливыми, добра со злом.
Говорить такое сыну батальонного начальника было явно рискованно, но Сераковский не мог удержаться, чтобы не вспомнить, о чем он осенью прочел в лавчонке Зигмунтовского.
– Твой отец, наверное, получает газеты, - сказал Сераковский.
– Давай посмотрим их.
– Они в кабинете у батюшки. Пошли туда!
– А нам не попадет?
В доме никого не было, если не считать денщика, рубившего во дворе саксауловые дрова, да кухарки, что-то стряпавшей на кухне к ужину. Коля повел Сераковского в просторную, устланную
Газеты лежали аккуратной стопкой на маленьком столике, было видно, что их не только читали, но и берегли.
– Все же давай-ка мы с тобой воротимся в детскую, - сказал Сераковский озабоченно.
– А то как бы нам не попало от твоего батюшки.
– Не попадет, Сигизмунд Игнатьевич, он добрый...
– Ну коль так, то мы возьмем эти газеты и пойдем к карте. Я тебе покажу, где сейчас идет война.
В пачке лежали газеты за осень и зиму 1848/49 года. Сераковский взял самую давнюю и сразу же разыскал корреспонденцию из Вены. В австрийской столице шел бой. Город горел, и вечером можно было читать при свете пожаров... Зыгмунт схватил следующую газету. "Вена капитулировала". Еще одну. "Казнь главного начальника Венской национальной гвардии... Он сформировал подвижные батальоны и вверил их начальству Бема. Воззвание его обратило народ к оружию"... "...Князь Виндишгрец потребовал выдачи польского генерала Бема"... "Генерал Бем бежал из Вены в Венгрию".
Все время, пока Сераковский лихорадочно читал газеты, Коля стоял рядом, с недоумением наблюдая за своим странным учителем: что интересного он нашел в них? И что его так опечалило?
– Турки побили русских?
– спросил маленький Михайлин.
– Нет, Коля, на сей раз турки ведут себя хорошо. В мире, видишь ли, идет особая война. Не страна воюет против страны, а борьба идет внутри, в границах одного и того же государства. Восстает народ...
– Так это бунт!
– сказал Коля.
– Нет, не бунт, совсем не бунт!..
И Сераковский, с трудом подбирая понятные мальчику слова, стал рассказывать ему об итальянцах, чехах, поляках, венграх, поднявшихся против Австрии, которая поработила эти народы. Он так увлекся, что не заметил, как в детскую вошел Михайлин. Сына и учителя майор застал лежавшими на ковре, где была расстелена снятая со стены карта.
– Простите, Степан Иванович, - пробормотал Зыгмунт, вставая.
– Ничего, ничего, продолжайте. Я послушаю...
– Мы тут с Колей немного занялись историей...
– Я вижу, современной.
– Не только. Я рассказал Коле об образовании Австрийской империи...
– И о том, как она распадается на наших глазах, не так ли?
Сераковский смутился, не зная, что ответить.
– Сигизмунд Игнатьевич очень интересно говорит обо всем, - выручил Коля.
– Ну что ж, я рад, что тебе пришелся по душе твой учитель.
С этими словами майор вышел из детской, так и не удовлетворив своего желания послушать, чему же учит Сераковский его сына.
Пароход
Никто не знал, каким способом пожалует в Новопетровское укрепление генерал. Ему давно приготовили апартаменты и даже приведи в порядок дорогу к пристани. Несколько раз за последнее время, едва сигнальщик докладывал о появлении в море какого-нибудь судна, майор Михайлин отдавал распоряжение закладывать тарантас и сам ехал в нем на пристань встречать генерала. Но судно проходило мимо Новопетровска.
Генерал прибыл пароходом "Семь архангелов", который зашел в укрепление только для того, чтобы высадить начальство из Петербурга. Это был сухонький старый генерал-лейтенант из числа штабистов, тяготившийся в свои годы необходимостью ехать куда-то на край света, на границу империи, но твердо уверенный в том, что полученный от высокого начальства приказ надо выполнять строго и честно. Звали генерала Иван Иванович Сухомлин.
Он не пожелал отдохнуть с дороги и сразу же, не обращая внимания на уговоры и сервированный у коменданта стол, пошел, семеня по-стариковски ногами, в сторону казармы, но вдруг передумал и приказал майору Михайлину накормить его из солдатского котла. Ночью ему не спалось, и он сам, без сопровождающих, проверил два поста, но ничего никому не сказал и вернулся на квартиру.
Официально назначенный на завтра инспекторский смотр, по сути дела, начался с того момента, когда Сухомлин сошел с парохода.
Долгое ожидание измотало солдат и офицеров. Все три недели, пока ждали генерала, унтеры "чистили морды" рядовым за малейшую неточность ответа, за плохо одернутую рубаху, за нечеткое выполнение команды. Вечером Сухомлин объявил, что смотр будет завтра в девять утра, однако первую и вторую роты подняли в пять часов, с тем чтобы к шести часам они успели пригнать амуницию, нафабриться и причесаться. В течение следующего часа в последний раз репетировали примыкание, повороты, сдваивание рядов, после чего долго, не менее получаса, равнялись. Унтер Поташев от крика почти потерял голос и страшно боялся, что это произведет плохое впечатление на генерала. Мрачно ходил взад-вперед красный от напряжения и водки капитан Земсков, мимоходом раздавая зуботычины и суля розги. Фельдфебель Кучеренко несколько раз бегал на холм, к флагу откуда был виден комендантский дом, не идет ли генерал. Генерал не шел, и фельдфебель срывал зло на Охрименко.
Тут же, на плацу, красиво выстроились казаки во главе с сотником Кагановым. Они сидели на низкорослых, однако ж выносливых и быстрых туркменских лошадях.
Без пяти минут девять из дверей особняка показался Сухомлин, позади него шли майор Михайлин и комендант. Фельдфебель заметил их вовремя, и роты замерли.
– Смирно! Ра-авнение на-лево!
– раздалась команда, почти одновременно повторенная всеми командирами.
– Смирно! Сабли вон! Слушай на караул!
– скомандовал сотник.