Доленго
Шрифт:
– Продолжайте занятия, унтер, - распорядился майор Михайлин.
Весь вечер солдатская казарма гудела, в мельчайших подробностях вспоминая события. После приказа батальонного командира унтер стал сам не свой. Несколько раз, забывшись, он заносил было руку для удара, но вдруг, вспомнив о запрете, резко опускал ее.
– Наряд не в очередь! Нужник пойдешь чистить вместо профоса! вымещал свою злобу Поташев.
Больше всех, пожалуй, радовался Сераковский. А может быть, думал он, в том добром, что произошло сегодня, есть и частица его усилий? Ведь тогда,
– Тебя ни разу не посмел коснуться кулак унтера, но ты ликуешь, как будто всех сильнее били тебя!
– сказал ему Погорелов.
– А ты разве не доволен?
– Доволен! Но что значит отмена пощечин для одного батальона, если бьют всюду, во всем русском войске!
Сераковский помрачнел, но тут же оживился снова.
– Лиха беда начало, Погорелов, - сказал он.
Майор больше не появлялся в ротах. Когда на следующий день Сераковский пришел заниматься с Колей, Михайлин лежал в кабинете на диване. Рядом на столике стояли пузырьки с лекарствами.
– Зайдите ко мне, Сигизмунд Игнатьевич, - услышал Зыгмунт голос батальонного командира.
– Здравствуйте, Степан Иванович! Как ваше здоровье?
– Вашими молитвами...
– Михайлин слабо, болезненно улыбнулся.
– Молитвами всех солдат, которых одним магическим словом вы превратили из бессловесных забитых тварей в людей!
– ответил Сераковский, заметно волнуясь.
– Ой, как громко!.. Вы, я вижу, весьма восторженный человек.
– Вы правы. Я могу мгновенно приходить в восторг и так же быстро в уныние... Но я не могу оставаться равнодушным.
– Значит, солдаты молятся за меня...
– не то в шутку, не то всерьез промолвил майор.
– Конечно!.. И стараются, как не старались никогда. Можно подумать, что их подменили.
– Сераковский помолчал.
– Вы представляете, Степан Иванович, какой бы могучий сдвиг произошел в армии, если бы то, что вы сделали здесь, было сделано повсеместно!
– Нет, вы определенно фантазер!.. Но ежели говорить серьезно, то сие, Сигизмунд Игнатьевич, к сожалению, не в моих слабых силах. Больше того, я совсем не уверен, что мое распоряжение будет одобрено. Скорее всего, я получу нагоняй и наживу себе врагов.
– Не дай бог!
– Увы, люди белой кости рождаются с плеткой в руках, люди же черной кости - с веревкой на шее.
– Но ведь есть же исключения!
– ...когда с веревкой на шее рождается человек белой кости?
– спросил майор, поглядывая на Сераковского.
Они помолчали, пока Михайлин пил свою микстуру.
– Если бы это, - Зыгмунт выделил голосом последнее слово, - произошло на несколько дней раньше, Охрименко бы никуда не убежал.
– Охрименко совершил тяжкое преступление, - сказал Михайлин, мрачнея.
– Но надо же принять во внимание причину преступления, помнить о том, что толкнуло человека в бездну... Его поймают?
– Наверное. Не мы, так кокандпы... Однако я задержал вас. Идите к Коле, а то он небось соскучился, дожидая.
– Очень хороший
Лицо майора потеплело.
– Хочу, чтобы он вырос человеком.
– Я тоже. И делаю для этого все, что в моих силах.
– Спасибо... А в награду возьмите, коли желаете, вот эту книжку "Современника". В ней есть кое-что любопытное для вас...
Михайлин дал журнал Сераковскому, очевидно, не зря. Там была отчеркнута статья, словно бы продолжавшая начатый разговор о наказаниях. Речь в ней шла о французских преступниках, осужденных на галеры. Статья была внешне бесстрастна, она лишь констатировала факты, но сам подбор этих фактов протестовал против жестокости. Безымянный автор взывал к совести людей: наказывайте, но не истязайте!
– "Доказано, - прочитал вслух Сераковский, - что десятый из осужденных на галеры умирает в первый год. Итак, каждый присяжный, положивший отослать десятерых обвиняемых на каторжную работу, может быть уверен, что один из этих людей приговорен им на смерть верную и почти столь же быструю, как и смерть на эшафоте..." И это в просвещенной Франции! Почти как в России!
– У нас нет галер, - усмехнулся Погорелов.
– Зато есть Сибирь, рудники, где погибали декабристы, Нерчинск, а это - те же галеры! У нас есть кое-что почище галер - шпицрутены!
К вечеру стало прохладнее, и оба друга сидели на берегу моря.
– Слушай дальше... "Чему же приписать такую страшную разницу? Без сомнения, нравственному впечатлению, ужасу, который ощущает осужденный, видя, что общество ввергает его в бездну позора, из которой он уже не выйдет, а если и выйдет, то с неизгладимою печатью вечного отвержения, потому что галеры во многом походят на ад Данта..." Да, автор совершенно прав... Нравственный ужас часто бывает сильнее ужаса физического. Слово крепче палки. Убеждение - действеннее, чем наказание, - развивал свою мысль Сераковский.
– Ты, я вижу, всерьез думаешь над этим.
– Меня никогда не наказывали дома, а вот в гимназии однажды высекли за какую-то невинную шалость. И вообще в гимназии секли здорово. Наш учитель словесности заставил нас даже выучить песенку, которую мы обязаны были всем классом петь перед очередной экзекуцией. Это было ужасно! С наслаждением садиста словесник объяснял нам, какие по правилам должны быть розги... помню до сих пор.
– Сераковский поежился.
– У тебя хорошая память на розги!
– Я ничего не забываю - ни зла, ни добра.
...Майор Михайлин уехал в Оренбург с первой почтовой лодкой. А на следующий день, на рассвете, Сераковский проснулся от шума, от непонятной и тревожной возни во дворе.
– Что случилось?
– спросил он у дневального.
– Охрименко поймали...
Сераковский оделся и вышел из казармы.
Охрименко, шатаясь, шел между двумя казаками. Руки у него были связаны сзади, одежда висела лохмотьями, лицо - в кровоподтеках и синяках, глаза блуждали. На секунду он встретился взглядом с Сераковским, но, кажется, не узнал его.