Доленго
Шрифт:
– Ты... ты типичный служака, Зыгмунт!
– Нет, Бронислав, я солдат.
– Русской армии!
– Да, русской армии, той армии, которая поработила Польшу и которая, - он сделал паузу, - может вернуть ей свободу.
...Военный суд заседал недолго. Дело оказалось настолько ясным, что не потребовалось ни дополнительных документов, ни новых свидетельских показаний - достаточно было показания полковника Недоброво. Рядового трудовой роты Орского гарнизона Францишека Добкевича суд приговорил к прогнанию через строй в шесть тысяч шпицрутенов.
–
Сераковский нервно шагал по комнате из угла в угол. Залеский, Герн и Зеленко сидели за столом, насупившись и опустив глаза.
– Осталось одно - просить Перовского, - сказал Залеский.
– И это придется сделать тебе, Зыгмунт.
– Хорошо. Я пойду к нему.
– Может быть, вам удастся сначала повидать Дандевиля, - сказал Герн.
– Мне нравится этот подполковник.
Сераковскому повезло: он встретил Дандевиля в вестибюле генерал-губернаторского дома. Виктор Дисидерьевич куда-то торопился, но, заметив расстроенного Зыгмунта, подошел к нему.
– Я могу располагать пятью минутами вашего времени?
– спросил Сераковский.
– К вашим услугам, Сигизмунд Игнатьевич... Здесь? В приемной?
– На улице, с вашего позволения.
Они вышли, и Сераковский, стараясь говорить как можно короче, рассказал о своей просьбе.
– Пожалуй, вы пришли как раз вовремя, - ответил Дандевиль.
– Василий Алексеевич в прекрасном расположении духа по поводу возвращения сына. О вас он помнит и, уверен, примет. Я сейчас же поговорю с ним.
– Спасибо, Виктор Дисидерьевич... Где мне подождать ответа?
– Идемте во дворец. Думаю, что генерал назначит аудиенцию немедленно.
Дандевиль отсутствовал не более пяти минут.
– Их высокопревосходительство ждут господина Сераковского у себя в кабинете.
В комнате толпился народ, и Дандевиль нарочно произнес эти слова громко, чтобы дать понять о близости конфирмованного унтер-офицера из поляков к генералу.
Сераковский вошел в просторный кабинет, обставленный дорого и со вкусом. Несколько книжных шкафов с золотом корешков за стеклами. Картины в тяжелых рамах. Портрет императора. Письменный стол, на котором аккуратно разложены бумаги.
Перовский в парадной генеральской форме, при орденах, стоял возле шкафа.
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! Разрешите?
– Заходите, Сераковский.
– Генерал показал рукой с серебряным наперстком на кресло, но Зыгмунт продолжал стоять.
– Вы по неотложному делу или же чтобы поздравить меня с возвращением сына-героя?
– И по тому и по другому поводу, ваше высокопревосходительство: принести вам свои искренние поздравления и одновременно попросить об этом страдальце.
– Догадываюсь, о ком вы говорите... об этом поляке... запамятовал, как его фамилия.
– Перовский щелкнул в воздухе пальцами, не находя нужного слова.
–
– Возможно, возможно... Он получил, кажется, шесть тысяч падок? Это, пожалуй, многовато!
– Это не только многовато, это равносильно смерти, ваше высокопревосходительство!
– Согласен.
– Перовский рассеянно кивнул.
– Но ведь он кругом виноват, этот ваш Добкевич!
– Разве я отрицаю его вину! Я хочу только сказать, что она не заслуживает такого сурового возмездия, как смертная казнь.
– Приговор суда мне еще не приносили на утверждение.
Сераковский понял, что добился первого успеха.
– Но его ведь принесут!
– Так и быть, я скошу наполовину.
– Но ведь это тоже смерть!
– воскликнул Сераковский.
– Ваше высокопревосходительство!.. Василий Алексеевич!.. Будьте великодушны в это столь радостное для отцовского чувства время!.. Поставьте... о нет, только в воображении и только на одну минуту... поставьте на место Добкевича очень близкого вам человека, например вашего сына...
Сераковский умолк, боясь собственной дерзости. Перовский молчал, его лицо стало отчужденным, взгляд потускнел, но в нем не было какой-либо неприязни к Сераковскому или раздражения. Командир корпуса думал в это время о своем непутевом сыне, которому тоже когда-то грозили шпицрутены, если бы не заслуги отца, не связи, не благосклонное отношение самого императора к нему, генералу Перовскому... Император знал о сыне давно, еще когда взбалмошная мать решила вдруг отобрать Павлушу у отца и пожаловалась государю... Перовский воспротивился и отказал в просьбе даже самому императору, заявив, что ради сына никогда не женится ни на ком. Он действительно, остался холостяком на всю жизнь, а сын вырос непутевым, опозорил отца и лишь недавно на Кавказе в стычках с горцами смыл кровью свой позор...
– Хорошо, Сераковский, - промолвил командир корпуса после долгой паузы.
– Я смягчу наказание для вашего подопечного до... одной тысячи палок. Это больно, но уже не смертельно.
Зыгмунт поклонился, понимая, что на большее он рассчитывать не может.
– Мои соотечественники в Оренбургском корпусе, - сказал он тихо, - а также все те, кто считает позорным для России телесные наказания, никогда не забудут, что вы сделали, Василий Алексеевич!
Дандевиль поджидал Зыгмунта в приемной.
– Ну как? Судя по вашему виду, вы добились успеха, не так ли?
– Да... Наказание уменьшено в шесть раз!
– Сераковский пожал Дандевилю руку.
– Если бы не вы, я не попал бы сегодня к генералу, а завтра этот бал, общегородская суматоха...
– Да, затевается нечто грандиозное! И все, - он наклонился к уху Зыгмунта, - ради непутевого сына, которому в свое время грозило прогнание сквозь строй...
Только сейчас Сераковский понял, насколько он попал в точку, разговаривая с Перовским.