Долгие ночи

Айдамиров Абузар

— А как насчет того, о чем я говорил тебе? Наплевать, да?

"Снова затянул старую песенку", с раздражением подумал Гати, но вслух ничего не сказал.

— Я твои мысли знаю: езжай, дескать, старый дурень, туда тебе и дорога. Умирай в чужой стране, как собака, а я здесь останусь. Ты ведь именно так думаешь?

— Шахи, — так Гати называл брага, — тебя никго не заставляет.

Ты со мной не советовался, все решил сам. Теперь почему-то хочешь обвинить меня. Я ведь полутруп. А если я еще держусь бодро,

то только потому, чтобы тебе не быть в тягость. Только я начал становиться на ноги, а ты — поехали! Куда поехали?

Зачем? Я этого никак понять не могу.

— Ты же мусульманин.

— Почему мусульманин не может умереть дома? Зачем мне обязательно ехать в Хонкару? Что я там оставил?

— Ты глуп или глупым притворяешься? — нахмурился Шахби. — По всей Чечне один разговор — о Хонкаре.

— Люди в огонь — и я за ними?

— Побойся Аллаха. Не принимай на себя столь тяжкий грех.

— Я не преступник, я перед ним чист.

— Значит, христианином хочешь умереть? Разве на свете есть больший грех? Ты об этом подумал?

— Поздно, Шахи, из меня христианина делать — ничего не получится. Кем я родился, тем и в могилу сойду. Смерть я уже не раз видел, и она меня не сломала. Так чего же мне еще бояться? И шашка моя пока не заржавела… Так что оставь меня в покое и поезжай, пожалуйста, один…

— А что люди скажут, тебя не тревожит? Ты знаешь, о чем они подумают? Оставить единственного родного брата… Почему?

Нет-нет. Один я не могу уехать. — И уже более миролюбивым тоном продолжил:- Верь мне: хуже, чем есть, не будет… А я и паспорт на тебя выписал. Дом твой Товсолт купит. Я с ним и насчет цены договорился. Много за него не дадут, но дело не в деньгах. Денег у меня достаточно. Нам с тобой до конца наших дней хватит.

Шахби искоса наблюдал за братом: что, мол, ты на это ответишь?

— Шахи, — тихо проговорил Гати, избегая пристального взгляда старшего брата. — Я не могу себя пересилить. Столько пролито крови. Нет, это невозможно… Пойми, Шахи… Я тогда умру…

— Умереть-то мы рано или поздно все умрем. Но умерший вдали от родины попадает в рай. Пора, пора подумать о завтрашнем дне.

Подобные разговоры не впервые велись между братьями. И который раз младшему приходилось выслушивать одно и то же. Хватит!

Надоело! Теперь Гати решил твердо.

— Я не поеду, — сказал он мягко, но решительно. — День ото дня я чувствую себя все хуже. Мне недолго осталось… Хочу и буду рядом с отцом лежать…

— Знаю я, где тебе удобнее лежать! — Шахби сурово глянул на брата. — Не могилы предков тебя удерживают и не родина. Не кривил бы душой, а прямо говорил — кто. По всему видать, Эсет… Боишься, что умрешь, если оторвешься от ее подола? А кто тебя женил на ней? Забыл? Не будь меня, не видать бы тебе ее, как своих ушей. Оторваться от женщины не можешь! Позор!

Никогда в нашем роду не было баб в черкесках. А вот на старости лет довелось увидеть… О Аллах!

Гати

подскочил к брату. В глазах у него потемнело, лицо и губы судорожно подергивались. Ярость и бессилие, злость и отчаяние, — все перемешалось, подступило к горлу и мешало дышать. Голова закружилась. Он почти терял рассудок. Такого оскорбления ему еще никто не наносил.

— Не будь ты моим братом, — хрипло зашептал Гати почти в самое ухо Шахби, — я бы тебе показал, кто из нас баба. Другому за такие слова язык бы вырвал. Я не так упитан, как ты, не так здоров, но мне стыдиться нечего. Война искалечила мое тело, но не мою душу. А заячьи души есть и у белобородых… Таких, как ты… Хорошо! Я поеду с тобой! Пусть будет по-твоему.

Надеюсь, я не умру с голоду и там. Но поеду с тобой не так, как хочется тебе… Я не продам дом, где жил отец, и землю, которую он пахал… Только так мне будет спокойнее умирать на чужбине. Человек обязан иметь свой дом на этой земле!

Гати повернулся спиной и захромал к выходу. Но на пороге его вновь остановил голос брата:

— На кого же ты оставляешь свое… богатство? Детей от тебя жена не рожала…

— Найду.

— Теще?

— Мое дело.

Гати с такой силой грохнул дверью, что Шахби от неожиданности подскочил.

— Оборванец… молокосос, — прошипел он и с ожесточением принялся листать жейны.

Эсет давно собралась и ждала мужа, но Гати задерживался, и это ее беспокоило. Она уже не раз выбегала за калитку, и с каждой минутой сердце ее щемило все сильнее, словно в предчувствии беды. Стоило же ей увидеть мужа, как она поняла, что ее самые худшие опасения оправдались. Заглянув в его лицо, она испуганно задрожала: таким страшным оно ей сейчас показалось.

— Что? — спросила она, и голос ее осекся.

— Все! Распрягай быков! — резко бросил он и, не останавливаясь, прошел в дом.

Эсет распрягла быков и загнала их обратно в сарай. Ноги ее подкашивались. Она прислонилась к стенке и разрыдалась. Только окрик мужа привел ее в чувство.

— Жена! Где ты там запропастилась? — еще более раздражаясь, крикнул он.

— Я здесь, — отозвалась Эсет, торопливо вытирая лицо концом платка. — Что ты хотел?

— Я передумал, — ответил Гати. — Едем в поле!

— Передумал? — машинально переспросила она, медленно приходя в себя. Сердце ее учащенно забилось, затрепетало, глаза радостно сверкнули. Она чуть ли не бегом бросилась обратно в сарай.

Гати не разделял восторга жены. Наоборот, он все сильнее хмурился и все больше мрачнел.

Муж молчал, и Эсет старалась не нарушать ход его мыслей. С первого дня ей стало известно о разногласиях братьев. Когда старший впервые заговорил о переселении, Гати все рассказал ей. Какое решение примет муж, Эсет не знала, но всякий раз, когда он возвращался от брата, сердце ее замирало. Вот и сейчас она временами оборачивалась и бросала тревожные взгляды на него.